- Немка в русском классе. Ты пойми, что это такое! Мы напали на них, и многие дети в моей школе потеряли отцов и братьев. Они погибли в этой страшной войне с Гитлером. Теперь они мстили.
- Вымещали все на тебе?
- Они били меня. Каждый день. Иногда так, что приходилось звать врача.
- Ужасно.
- В конце концов мои родители вынуждены были забрать меня из школы. В 1956 году у отца истек срок контракта. Мы переехали в Западный Берлин. Отец работал там в институте имени Макса Планка. И здесь меня продолжали бить.
- Кто?
- Немецкие дети.
- Что?
- Разве не ясно? Мой отец десять лет работал на Советы. Дети рассказали об этом дома. Какой-то папаша сказал своему сыну: "Этот человек выдал наши секреты. Десять лет он помогал Советам. Возможно, он коммунист. Но в любом случае предатель". На следующий день мальчик пересказал это в школе. И началось. Они стали звать меня не иначе, как "предательским отродьем". Здесь они прозвали меня…
- Да. Я знаю, как.
- Но это уже не так страшно.
- Бедная Геральдина, - говорю я. Притом даже вполне искренне.
- Но, ты знаешь, к тому времени я уже подросла. Стала посильней. Я давала сдачи, кусалась, бросала в них камнями. А когда дело было совсем плохо и на меня лезла целая свора, я применяла один отличный прием, который я изобрела.
- Какой же?
- Я кричала по-русски. Что было силы. По-русски! Все, что приходило в голову. Иногда даже стихи! Не важно что! Когда я начинала кричать по-русски, им становилось страшно. Всем. Всегда. Они отступали и оставляли меня в покое.
Она поднимает голову и улыбается:
- Отличный прием, правда!
- Отличный. Ну а дальше?
Ее лицо мрачнеет. Она опускает голову и кладет ее мне на колени.
- Мой отец очень крупный ученый, понимаешь? Например, в Сибири он изобрел одну вещь, которую русские использовали на своих реактивных самолетах. На самых скоростных…
- Что за вещь?
- Точно не могу сказать. Но представь себе громадный самолет, несущийся с сумасшедшей скоростью. Пилот уже больше не в состоянии постоянно наблюдать за всеми приборами. Это уже за пределом человеческих возможностей. А мой отец поставил на самолете какое-то электронное устройство, которое следит за всеми главными агрегатами машины. Ну, скажем, за полсотней возможных аварийных ситуаций. Если в одном из наблюдаемых объектов что-то не в порядке, включается громкоговоритель и сообщает пилоту: "Внимание, внимание, то-то и то-то не работает".
- Блеск! - говорю я. И считаю, что это действительно блестящее изобретение.
- Но самый блеск в том, что отец велел наговорить на пленку все пятьдесят предупреждений женским голосом. Именно женским! Это мне нравится больше всего. Потому что по радио пилот общается только с мужчинами. И поэтому как только раздастся женский голос, он уже знает: опасность! Он не может пропустить мимо ушей женский голос!
- А теперь я сам могу досказать до конца твою историю.
- Да?
- Да. Ами предложили твоему отцу бешеные деньги, и теперь он работает на Кап Канаверал или еще где-нибудь в этом же роде, а ты летом можешь посещать родителей. Так ведь?
Она отрывает травинку, жует ее и тихо говорит:
- Верно. Да только не совсем. Ами, конечно, пригласили моего отца к себе. И мы все должны были перебраться за океан. Но отец полетел туда один.
- Почему?
- Мать развелась с ним. Она заявила, что не может больше жить с человеком, который всю жизнь только тем и занимается, что изобретает все более ужасные средства уничтожения.
- Что же, это принципиальная позиция, - говорю я.
14 часов 30 минут.
Верена. Верена. Верена.
- Но она лгала. Все люди лжецы. Моя мать развелась, потому что познакомилась в Берлине с очень богатым торговцем текстилем! Мой отец этого не знал. Он и сегодня не знает. Я шпионила за обоими: моей матерью и этим мужиком.
- Почему ты ничего не сказала отцу?
- А зачем? Я всегда больше любила мать! И отец знал это. Поэтому во время бракоразводного процесса он добровольно согласился, чтобы я осталась с матерью.
- Что же, все устроилось как нельзя лучше.
- Вот именно что. Как только отец уехал, моя мать снова вышла замуж и запихнула меня в интернат.
- Почему?
- Мой отчим терпеть меня не может. Стоит нам сойтись вместе, как сразу же начинается ссора. Мне очень редко позволяют приезжать в Берлин. Стоит мне там появиться, как мать начинает трястись. Но мой отец просто счастлив, что я воспитываюсь в Германии. На большие каникулы я летаю к нему. Он действительно работает на Кап Канаверал. Теперь делает ракеты.
- Понимаю, - говорю я и смотрю на нее.
Она шепчет:
- Четверть часа уже прошло, да?
- Да.
- Я ухожу. Я не буду реветь. Не буду тебя удерживать. Я не стану создавать тебе никаких трудностей - клянусь.
- Ладно, - говорю я. Мы оба встаем. - Ладно, Геральдина. Погоди, я хоть немного поправлю твою прическу. - Она прижимается ко мне, целует мои руки. - И ты сама тоже должна привести себя в порядок, прежде чем показываться на люди, - говорю я, - иначе сразу же поймут, чем ты занималась.
14 часов 30 минут.
- Тебе пора домой.
- В четыре у нас история. Там увидимся снова.
- Да.
- Я хотела бы всегда быть с тобой. Днем и ночью. До самой смерти.
- Пока, Геральдина.
- Ты не хочешь меня поцеловать?
Мы целуемся. Она печально улыбается.
- Что с тобой?
- Она красива?
- Кто?
- Не спрашивай. Та женщина, которой принадлежит браслет.
- Нет.
- Конечно же, она красива. Намного красивей меня. И сейчас ты идешь к ней. Не ври мне только. Пожалуйста, не ври.
- Да, - отвечаю я, - я иду к ней.
- Ты ее любишь?
- Нет.
- Врешь. Но для меня это неважно. Честное слово. Для меня это неважно, пока ты ходишь со мной. Потому что ты первый в моей жизни мужчина.
- Ну ладно. Тогда пока. До четырех, на истории.
Она уходит, спотыкаясь на своих высоких каблуках, разгоряченная, с перепачканным лицом, с вылезшей из юбки блузкой. Она исчезает в кустах. Наступает полная тишина. Я отправляюсь к старой башне, которая виднеется над верхушками деревьев. Одна рука у меня в кармане. В ней Веренин браслет.
Сделав буквально пару шагов, я слышу вдруг шум в кустах и останавливаюсь. Кто-то стремглав удирает сквозь заросли. Я не вижу, а только слышу его. Мне наверняка уже не догнать убегающего, потому что топот его ног уже далеко. Кто-то за нами подглядывал и подслушивал нас. С какого момента? Что он успел подслушать? Что увидеть? Неужели все? И кто это был?
7
Без двух минут три.
Я пунктуален, хотя по дороге успел еще и выкупаться. Мне повезло - недалеко отсюда протекает ручей. До чего же хороша его ледяная водичка!
Без двух минут три.
И никого.
Я сажусь на ступеньку у входа в обветшавшую постройку, рядом с которой установлена доска:
ВОЗМОЖЕН ОБВАЛ СТРОЕНИЯ!
ВХОД ВОСПРЕЩЕН!
До чего же стара эта башня! В последний раз ремонтировалась при всемилостивейшем курфюрсте Вильгельме IX в году аж 1804. Об этом я читаю на другой доске, которая тоже того гляди развалится.
Она возникает передо мной внезапно, как Красная Шапочка в лесу. На сей раз на ней красное платьице и красная береточка. Ее мать всегда одевает ее как куколку.
- Добрый день, дядя Мансфельд, - торжественно произносит она.
- Хэлло, Эвелин! Откуда ты взялась?
- Я ждала тебя за башней. Мама ждет тебя наверху.
- В башне?
- Да. Тебе придется подняться.
- Но если эта махина рухнет. - Я указываю на предупреждающую доску.
- Она не рухнет. Нам с мамой надо быть очень осторожными. Ее не должны видеть одну с мужчиной. Поэтому она каждый раз берет меня.
Каждый раз… И часто она берет тебя с собой, малышка? Очень ли часто? И сюда тоже? Встречается ли она тут и со своим итальянским пижоном? И с другими господами? Сколько вопросов. И ни один не задан.
- Погоди, - говорю я и даю ей то, что с утра ношу с собой.
Она издает радостный крик:
- Марципан!
- Ты ведь любишь его больше всего, так? - Пачечку марципанов я купил сегодня в школьной столовой.
- А ты откуда знаешь?
- Ты мне сама сказала вчера вечером.
- Да? - Она недоверчиво глядит на меня.
У нее пока что короткая память. Она еще слишком мала. На счастье Верене. Но уже ее верная союзница.
Хотя сама Верена верностью не отличается. Ах, да бросьте вы, господин Мансфельд! Вы-то сами разве безупречны? А ну-ка вспомните, чем вы только что занимались!
Но поскольку я трусливый пес и не хочу больше думать об этом, я торопливо спрашиваю:
- Как поживает твой пес?
- Ассад? Спасибо, хорошо.
- А что же ты не взяла его с собой?
- Он сейчас спит.
- Ах, вот оно что. Тогда, конечно, его нельзя беспокоить.
- Разумеется, нельзя. Кроме того, я иногда хочу побыть одна. Как всякий человек.
- Ты права, Эвелин.
- Я сейчас исчезаю. Если кто-нибудь сюда придет, я начну петь. Мама в курсе.
- Ах, вот оно что!
- Да. Там наверху можно спрятаться.
- А мама уже была наверху с каким-нибудь другим дядей?
- Нет, еще ни разу.
- Откуда же ты тогда знаешь, что там наверху можно спрятаться?
- Ну, потому что я была наверху. С мамой. Мы часто туда поднимаемся. Там так здорово, вот увидишь!
- Пока, - говорю я ей, но она не уходит.
- Ну, что у тебя еще?
- Можно… можно я тебя поцелую, дядя Мансфельд?
- За марципан?
- Нет.
- А за что тогда?
- Ну за то, что ты нам хочешь помочь.
- Ах вот оно что, - говорю я. - Вот, оказывается, за что, - говорю я. - Конечно же, ты можешь меня поцеловать, - говорю я и наклоняюсь к ней.
Она обвивает своими ручонками мою шею и целует меня в щеку. Пожалуй, это самый мокрый поцелуй из всех, которыми меня когда-нибудь награждали.
Затем она быстро убегает. Я вытираю щеку, вхожу в старую башню и начинаю подниматься все выше и выше по винтовой лестнице, которая скрипит и трещит при каждом шаге, и мысль о том, что каждая ступенька приближает меня на несколько сантиметров к Верене вгоняет меня в испарину. Оказывается, эта башня - настоящий гигант. Никогда бы не подумал. Девяносто семь ступеней!
Вот наконец я выбираюсь на верхнюю площадку, и она стоит передо мной - очень прямая, с серьезным лицом, и ее чудесные черные, слишком большие для ее лица глаза направлены на меня, глаза, в которых читается столько печали и жизненного знания, столько жажды любви, глаза, которые мне не забыть до конца моих дней.
На ней легкое - по погоде - платье с большим вырезом без рукавов из белого полотна, на котором нарисованы яркие-яркие цветы. Я разбираюсь в этих вещах и знаю, что такое простенькое на вид платьице стоит целое состояние. А как оно сидит! Мне нельзя так долго смотреть на нее. В платье она выглядит еще более соблазнительно, чем если бы его на ней не было. Верена. Верена. Ах, Верена!
Я достаю браслет и отдаю ей. Затем я подхожу к одному из окон этого помещения под крышей башни, которое завалено ржавыми инструментами, сломанной мебелью, соломенными тюфяками и полусгнившими деревяшками. Я смотрю вдаль поверх коричнево-красно-золотой листвы. Все это залито солнцем. Легкая голубая дымка размывает очертания дальних предметов. И опять в воздухе эти серебряные нити - бабье лето.
- Как здорово здесь, - говорю я и чувствую, что она подошла ко мне сзади. - Эта местность мне знакома. Я жил во Франкфурте. - Я продолжаю говорить, но чем дальше, тем мне это труднее, потому что вот уже она стоит вплотную ко мне. - Маленькая речка там внизу называется Нидда. Вон та гора - это Фогельсберг, вон тот массив с тремя горбами Ризенброккен, вон там Винтерштайн, а вон там, где между черными деревьями солнце высветило кусок луга, Хоэнродскопф, там я однажды…
- Оливер!
- Да.
Я поворачиваюсь, и… И вновь "Диориссимо", аромат ландышей, аромат ее кожи, иссиня-черные волосы и глаза, глаза…
- Спасибо, - произносит она шепотом.
- Да чего там, - говорю я. Это должно было прозвучать ухарски, но я чуть не реву. - Какое чудесное платье!
- Мой муж действительно приезжает только сегодня вечером. Нам дико повезло, правда?
- Да, дико повезло.
- Что вы на меня так смотрите?
- Вы мне кое-что должны.
- Что?
- Вам это отлично известно. Давайте же, я жду. Она стоит без движенья.
- Давайте, давайте! Или я заберу у вас браслет.
Она лезет в маленький боковой кармашек платья и вынимает маленькую круглую коробочку.
Я открываю ее.
- Что вы делаете?
- Смотрю, все ли тридцать штук здесь, и все ли это веронал.
В коробочке тридцать таблеток. Все веронал. Я кладу коробочку в карман.
- Вы их выбросите?
- Нет.
- А что вы с ними сделаете?
- Оставлю себе.
- Зачем?
- А зачем они были вам?
- Оливер…
- Да.
- Скажите, вы очень…
- Что очень?
- Так, ничего.
Затем мы оба смотрим в окно башни, и у меня ноет сердце, и я говорю себе, что я идиот, идиот, окаянный идиот, что мне следует держаться Геральдины или найти себе еще кого-нибудь и оставить в покое эту Верену Лорд.
Я вижу маленькие деревушки, старые крепости, крестьянские усадьбы, черных и светло-коричневых пятнистых коров, вижу железнодорожные поезда с громкими свистками, быстро исчезающие в дымке. Я вижу Бад Хомбург, Бад Наухайм и Франкфурт. Все это видит и Верена. Вот так мы и стоим рядом, наверное, минуты три, и оба молчим. Вдруг я чувствую, как ее левая рука ищет мою правую руку. Я стесняюсь, потому что от волнения у меня вспотели ладони, но когда она вплетает свои пальцы в мои, я замечаю, что с ней то же самое. Ее рука тоже влажная.
Все, что я сейчас опишу, мы говорили, не взглянув друг на друга ни единого раза. Мы все время смотрели в стенной проем поверх верхушек деревьев на поезда, на коров, на замки и деревни.
- Как вам удалось найти браслет?
- Его украла одна девушка. Маленький мальчик все видел и сказал мне ее имя.
- Она хорошенькая?
- Нет. (Легкий вопрос.)
- А как вы забрали браслет.
- Эта девушка учится в моем классе. Во время занятий я сбегал в виллу, где она живет, зашел к ней в комнату и забрал браслет.
- Она уже заметила это?
- Нет. (Вопрос еще легче.)
- У вас весь воротник в губной помаде.
- Значит, мне нужно сменить рубашку перед послеобеденными занятиями. Спасибо, что сказали.
- А вам спасибо за браслет.
- Могли бы мы здесь снова встретиться?
Ответа нет.
- Каждый день между двумя и четырьмя я свободен. Конечно, я могу прийти и в любое другое время - просто убежать.
Ответа нет.
- Я вам задал вопрос, мадам.
- Я слышала.
- Так что?
Молчание.
- Я вам помог, не так ли? Так помогите и вы мне. Пожалуйста!
- Помочь? Я? Вам?
- Помочь. Вы. Мне. Точно так.
- Тем, что мы будем встречаться?
- Да, только встречаться. Больше ничего. Смотреть отсюда вниз. Говорить друг с другом. Стоять рядом, как сейчас вот.
Она отпускает мою руку.
- Вам двадцать один. Мне тридцать три. Я на двенадцать лет старше вас!
- Для меня это неважно.
- Я замужем.
- Для меня это тоже неважно. Кроме того, вы несчастливы в браке.
- У меня ребенок.
- Я люблю детей.
- У меня любовник.
- Это тоже не имеет значения. (Ложь.)
- До него у меня был другой.
- Наверняка у вас их было много. Но это абсолютно неважно. Верена, почему только мы не познакомились на пару лет раньше?
С этого момента и до конца разговора мы смотрим друг на друга. Мы говорим спокойно и тихо. Поднимается легкий ветер, шумят деревья.
- Это было бы безумием, - говорит она.
- Что именно?
- Если бы мы здесь встречались.
- Клянусь, я ничего не сделаю вам. Я хочу только глядеть на вас, говорить с вами. Вчера на автостраде не было ли у вас ощущения, что мы будем хорошо понимать друг друга? Не в постели - я не это имею в виду. Я имею в виду наши взгляды, наши мысли. Не было ли у вас ощущения, что мы очень схожи? Очень-очень схожи?
- Да… Вы точно такой же испорченный, заблудший и одинокий, как и я.
Вдалеке свистит локомотив. Солнечные лучи теперь падают сквозь стенной проем на Веренино платье. Цветы на нем светятся, словно живые.
- Вы переспали с той девушкой, которая стащила браслет?
- Да.
- Но не из любви?
- Ей-богу, не из любви.
- Мне это знакомо. Ах, как хорошо мне это знакомо!
Бог мой, как она говорит. Как держится. Ее походка. Каждое движение. В этой женщине есть тайна. Она не желает сказать, какого она роду-племени. Она сама себя чернит, уничижительно говорит о себе. Все это притворство и ложь.
Кто же ты, Верена?
Куда завела тебя твоя судьба?
Почему ты обвешиваешься украшениями? Почему ты трясешься при одной лишь мысли, что окажешься, вновь окажешься в нищете, и вопреки этому подвергаешь себя опасности, обманывая своего мужа?
Почему?
Я никогда тебя об этом больше не спрошу. Может быть, ты об этом расскажешь мне когда-нибудь сама…
- Так мы будем здесь встречаться и говорить друг с другом?
- При одном условии.
- Каком?
- Что вы мне вернете веронал.
- Никогда. Если таково условие, то лучше ничего не надо.
- Я не собираюсь вернуть себе эти таблетки. Я хочу, чтобы их у вас не было.
- А я не хочу, чтобы они были у вас!
- Тогда давайте уничтожим их. Прямо сейчас. У меня на глазах. Я должна это видеть.
- Как же я их уничтожу?
- Может быть, они горят.
У меня с собой оказываются спички. Я медлю прежде чем поджечь первую таблетку, мне так хотелось оставить веронал себе.
Коробочка горит ярким пламенем, сами таблетки только обугливаются и рассыпаются. Обгоревшие остатки я бросаю на пол. Верена топчет их ногой до тех пор, пока все не растоптала в порошок и не растерла по полу.
После этого мы глядим друг на друга.
- Если подумать, что из-за этого вы спали с аптекарем, - говорю я.
- Если подумать, что никто из нас двоих уже не может больше этим отравиться, - говорит она.
- А если подумать, что я выполнил ваше условие, то когда мы увидимся? Завтра?
- Нет.
- Послезавтра?
- Послезавтра тоже нет.
- Когда же тогда?
- В ближайшие несколько дней ничего не выйдет.
- Почему?
- Потому что я беременна, - говорит она. - Я ж вам говорила, что вы и представить себе не можете моего положения, всех моих трудностей. Ничего вы обо мне не знаете! Абсолютно ничего!