Забавно, что я все еще держу и покручиваю ее в руках - эту красную розу.
- Так это сделал Ханзи?
- Да, - говорю я громко, чтобы он слышал, если находится поблизости, - это сделал Ханзи, твой дружок. И он тебе еще не то отколет, если ты его побыстрее не поставишь на место. А теперь мне пора домой. И тебе тоже.
Она тут же начинает скулить.
- Я пошутила.
- Нет, какие уж тут шутки.
- Правда, пошутила… Я тогда потеряю тебя совсем. А так, если я буду вести себя тихо, мне по крайней мере хоть что-то от тебя достанется… Оливер, Оливер. Ты ведь не бросишь меня?
Возможно, поблизости Ханзи и Вальтер…
- Ну я пошел!
- Еще десять минут. Еще рано. Пожалуйста. Ну пожалуйста.
Она целует меня в щеки, губы, лоб.
- Неужели, ты на самом деле думаешь, что я могу устроить тебе неприятности или встать поперек пути?
- Нет, Геральдина, конечно же, нет.
Да, Геральдина, конечно же, да. Одни только неприятности. Одни только трудности. Конечно же, поперек пути. И как мне быть дальше?
Она гладит мое лицо:
- Ты доверяешь мне?
- Да, Геральдина. (Нет, Геральдина, ни капли.)
- Понимаешь, мне никто не верит. Кроме тебя. Девочки меня не любят. (Неудивительно.)
- Вальтер верил тебе, - говорю я.
- А ну его! - говорит она. Никогда еще в своей жизни я не слышал два слова, произнесенные с таким презрением. - Ты доверяешь мне, я - тебе. Я все тебе буду рассказывать.
- Ты уже рассказала.
- Да нет - не о себе… О всех других девочках… О том, что у нас творится… Ты со смеху помрешь…
Помру со смеха.
Держа руку на ее плече, я смотрю на часы.
21 час.
- Хочешь… можно я расскажу тебе пару историй? Это в то время, как в кустах, возможно, притаился Ханзи! Или Вальтер?
- Ну, пожалуйста, Оливер. Я только расскажу. И больше ничего. Еще немножко посижу с тобой в обнимку. Я буду рассказывать только забавные истории. Очень смешные. Ладно?
Мне вдруг становится жалко ее. Исключительно веселые истории. Так ли уж они веселы твои веселые истории, грустная Геральдина?
- Ну расскажи немного, - говорю я, гладя ее, а она в ответ на ласку теснее прижимается ко мне и стонет от счастья.
- Я могу тебе рассказать, кто с кем ходит, если ты хочешь. Из наших почти у всех есть кто-нибудь… Но ни у кого нет такого, как у меня! Самая симпатичная парочка у нас Гастон и Карла. Гастона ты уже знаешь, а Карле только пятнадцать.
- Ты говоришь, Карле только пятнадцать?
- Да.
- Но Гастону восемнадцать!
- Ну и что? Обычное дело. Девочки ходят с ребятами постарше. Ровесники кажутся им слишком глупыми.
Небезосновательная точка зрения.
- Правда, Гастон симпатичный?
- Симпатичный.
- Они каждый четверг ходят в "А" танцевать.
- Но ведь туда запрещено ходить.
- Здесь все запрещено! И ничего не разрешено! Если бы ты знал, как нам все это обрыдло! Многие специально ходят в "А", чтобы их там застукали! Хотят вылететь из интерната!
- Зачем?
- Затем, что хотят домой, к родителям!
- А как другие?
- Какие другие?
- Те, что не хотят вылететь.
- Не понимаю.
- Я слышал, что у шефа везде свои доносчики. Даже среди официантов. Стоит только кому-нибудь из вас появиться, как такой официант сразу же бежит звонить шефу. Это правда?
- Да, правда. Но Гастону и Карле на это наплевать. Они хотят вылететь.
- Вылететь?
- Да. И пожениться. Гастон великолепно играет на рояле. Он хоть сейчас мог бы пойти работать в джаз. И они так любят друг друга, понимаешь?
Так любят друг друга, понимаю ли я?!
17
- Но ты ж собиралась рассказать мне забавные истории, Геральдина!
Мне надо уходить. Скорее уходить. Если я вот сейчас не уйду, то мне придется говорить с ней о вещах, которые не имеют с любовью ничего общего. Иначе все начнется снова-здорово.
- Давай, Геральдина, что-нибудь посмешней!
И она начинает рассказывать мне разные сплетни, например, как смешно, когда девочки по субботам делают настоящие косметические маски или когда Чичита поет песенку про парижскую площадь Плас Пигаль. Журчит ее глупая болтовня, я слушаю ее вполуха, думая совсем о другом, и наконец говорю:
- Но теперь нам, в самом деле, пора.
- Да, Оливер, да.
И вот мы идем, держась за руки (что поделаешь, если она сама взяла меня за руку), по осеннему лесу до дорожного указателя, где расходятся наши пути. Здесь мы еще раз целуемся, и целуясь, я думаю, где сейчас прячется Ханзи, за каким кустом, и где сейчас Вальтер, и что будет, если Ханзи предаст меня.
- Доброй ночи, Оливер.
- Доброй ночи, Геральдина.
Кричат сычи.
- Ты тоже счастлив?
- Да.
- Неправда.
- Правда.
- Нет. Я вижу по тебе. Я знаю. Ты думаешь только о той женщине с браслетом.
- Нет.
- Не ври. Мы, женщины, всегда чувствуем такие вещи.
- Но это на самом деле не так.
- Тогда скажи, что ты тоже счастлив. Хоть чуть-чуть.
- Я счастлив, Геральдина.
- Ты не бойся. Конечно, нам не удастся утаить, что мы с тобой ходим. Но никто не проябедничает шефу. Даже Вальтер. Иначе он попадет в "тюрьму".
- В "тюрьму"? Что это еще такое?
- Это мы здесь придумали. Если кто-нибудь наябедничает, то его сажают в "тюрьму"; с ним никто не разговаривает, его попросту не замечают, будто он для всех воздух, даже для самых маленьких! Когда кого-нибудь сажают в "тюрьму", об этом моментально узнает весь интернат. "Тюрьма" - такая страшная вещь, что до сих пор никто не ябедничал. Никто!
- Так что нам нечего бояться.
- Совершенно нечего. Знаешь что, Оливер?
- Что?
- До того как ты появился, я все время боялась. Не "тюрьмы". Более страшных вещей.
- Каких вещей?
- Не хочу о них говорить. Но теперь я уже ничего не боюсь. Разве это не прекрасно? Разве это не великолепно?
- Да, великолепно, - говорю я.
- А ты боишься, Оливер?
- Гм.
- А чего боишься?
- Многих вещей, но я тоже не хочу об этом распространяться, - говорю я и целую Геральдине руку.
- Ты - моя любовь, - говорит она. - Моя большая любовь. Моя единственная любовь. Ты любовь всей моей жизни.
Я думаю: "Все. Это было в последний раз. А теперь конец. Я еще не знаю, как я тебе об этом скажу. Но все кончено".
Шикарная Шлюха, спотыкаясь, уходит в темноту. Я еще некоторое время остаюсь на месте, потому что отсюда видна вилла Верены Лорд. Во многих окнах горит свет. Окна занавешены. За одной из занавесок я вижу силуэты мужчины и женщины. Мужчина держит в руке бокал. Женщина что-то ему говорит. Он кивает головой и подходит ближе к ней.
Глупо об этом писать здесь. Правда, глупо. Но я вдруг чувствую в глазах слезы.
"Love, - поется в этой треклятой сентиментальной песенке, - is a many-splendored thing". Is it really? No, it is not. Я зашвыриваю подальше в кусты красную розу Ханзи.
18
Я еще раз перечитал все, что написал, и, думаю, самое время сказать, что эта книга не направлена против интернатов. Я пишу вовсе не затем, чтобы создать им антирекламу и чтобы никто больше не посылал туда своих детей после того, как прочтет это.
Я в самом деле не хочу этого! У меня и в мыслях этого нет. Более того: мне иногда даже кажется, что некоторые учителя и воспитатели, прочитав эту книгу, даже почувствуют ко мне благодарность, потому что я показываю, до чего же подлы некоторые из нас по отношению к ним и как им с нами трудно. Я очень надеюсь, что некоторые учителя и воспитатели именно так воспримут написанное.
Дальше я попрошу вас учесть: я вылетел из пяти интернатов, потому что вел себя безобразно. Из этого видно, что интернаты заботятся о том, чтобы люди вроде меня не разлагали все заведение. Ни один интернат в Германии уже не хотел взять меня к себе. Из-за моей репутации. Ведь и интернаты тоже могут потерять свою репутацию! Поэтому они и не могут позволить себе держать типов, подобных мне. Только один человек считал, что может пойти на это, и надеялся меня исправить - доктор Флориан. Он поступил так, потому что, как уже упоминалось, использует другие воспитательные методы. Потому что никого не боится. И потому что, когда у него кончается терпение, он выгоняет и таких, как я. Конечно, учтите и это, у такого человека, как доктор Флориан, который доверчив и оптимистичен (я бы сказал даже - сверх всякой меры оптимистичен), собирается больше, чем где-либо, субъектов вроде меня. У него что-то вроде накопителя для тех, кого уже никуда не берут. В этом смысле его интернат не совсем обычен.
И наконец, и у доктора Флориана сотни учеников совершенно нормально учатся и ведут себя, честно трудятся. Учителя ими довольны, а их родители довольны интернатом. Все довольны. И если я мало пишу (или совсем не пишу) об этих нормальных, добропорядочных, добросовестных детях, то только потому, что история, которую хочу поведать, не имеет к ним никакого отношения. И причина здесь опять во мне. Те, что одного поля ягоды, тянутся друг к другу. Был бы я сам нормальным, хорошим и добропорядочным, я бы жил в контакте с большинством таких вот детей. Даже наверняка! Но какой-то прямо-таки невероятный инстинкт всегда заставляет стремиться друг к другу сходных людей. И здесь у нас то же самое.
Интернаты - нужные, хорошие учреждения. В Англии вообще все родители, которым это только по карману, посылают своих детей в интернаты. Скажу еще раз: то о чем я здесь пишу, исключения, а не правило. Было бы ужасно, если бы вы подумали обратное. Тогда и я в своих собственных глазах выглядел бы подлецом по отношению к шефу, к доктору Фраю, по отношению к Хорьку и многим другим учителям и воспитателям, которые до седьмого пота трудятся, чтобы сделать из нас порядочных людей. Особенно подло это было бы по отношению к доброй старенькой фройляйн Хильденбрандт - воспитательнице, которая за столько лет помогла стольким детям.
Нет, нет, нет!
Плохой я и еще некоторые, но не весь интернат! Когда я был маленьким мальчиком, то больше всего любил играть в глине после дождя. В таких больших лужах. Потом, конечно, приходил домой весь в грязи. Мать была в отчаянии. Другое дело мой отец. Тот приходил в бешенство и тут же начинал меня лупить. Естественно, это ничуть не помогало.
Тогда мать купила мне самые хорошие игрушки. Домино, железную дорогу и так далее, и так далее. И говорила:
- Не выходи, сынок, на улицу после дождя. Посиди дома, поиграй в свои хорошие игрушки. Смотри, сколько их у тебя!
- Нет, я лучше пойду на улицу.
- Но почему? Разве все это тебе не нравится?
На это я отвечал:
- Нет, мама. Мне нравится только грязь.
Я был тогда так мал, что не выговаривал некоторые слова. Мать часто рассказывала об этом, и многие люди смеялись.
Когда сегодня я вспоминаю эту историю, то уже больше не смеюсь. И, думаю, вы тоже.
19
На подходе к "Родникам" я замечаю под деревьями у входа темную фигуру. Приблизившись еще на пару шагов, узнаю Вальтера. Я наклоняюсь и беру в руку камень, потому что, как уже сказано, он сильней меня, и я не хочу еще раз дать себя избить.
Когда я наклоняюсь за камнем, он говорит:
- Брось камень. Я ничего тебе не сделаю.
- Ты чего тут стоишь?
- Я хочу перед тобой извиниться…
- Что?
- Хочу извиниться. За все то в лесу. Ты тут ни при чем. Виновата только она одна. Хотя в общем-то и она не виновата. Что поделаешь, если она такая, как есть. Когда я тут появился, было то же самое. Моего предшественника звали Пауль. Она точно так же бросила его, как теперь меня. И точно так же в один прекрасный день она бросит тебя из-за какого-нибудь новичка. Ты простишь меня?
Просто страшно, когда один человек вот так упрашивает другого, правда?
- Конечно, прощу, - говорю я.
Ко всему мне еще приходится дать ему руку.
- Спасибо.
- Да брось ты.
- Будьте осторожны. Если шеф хоть что-нибудь пронюхает, он вышвырнет вас обоих.
- Хорошо, Вальтер. - И, преодолев себя, я еще добавляю сквозь зубы: "Если она в самом деле такая, как ты сказал, то тебе и горевать вроде не о чем!"
Он отворачивается и отвечает мне сдавленным голосом:
- Как раз в этом мое проклятье. Какой бы она ни была - пусть даже еще хуже, много хуже, я… я… я все равно люблю ее…
Он убегает в дом.
Постояв еще чуть-чуть на улице, я иду вслед за Вальтером и заглядываю в комнату, где живут Рашид, Али и мой "брат". Али и Ханзи сидят на своих кроватях тихо и торжественно, а маленький хрупкий принц, стоя коленями на молитвенном коврике, читает свою вечернюю суру:
- В имя всемилостивейшего Аллаха! Слава и хвала Аллаху, властелину всего живущего на свете, доброму всемилостивцу, правящему в судный день! Лишь тебе одному мы хотим служить и к тебе одному мы взываем о помощи. Так веди же нас праведным путем. Путем тех, кто удостоился твоей милости, а не тропой гневящих тебя или заблудших…
Он три раза низко кланяется, затем поднимается и скатывает коврик, улыбаясь мне. Ханзи тоже улыбается и мало-помалу от этой улыбки моего "брата" во мне поднимается страх. Что ж, придется сделать это. Недавно в лесу он поставил ультиматум, и мне придется выполнить его, иначе я подвергну опасности Верену Лорд; мне придется выполнить его, как бы больно при этом не было Рашиду.
Скажите мне, что это за жизнь такая, когда один человек вынужден делать больно другому? Прекрасна ли она?
Как бы не так.
Все три мальчика смотрят на меня: Ханзи и Рашид с обожанием и страстным желанием видеть во мне друга, а маленький негр, страдающий комплексом превосходства, - с глубочайшим презрением. (Какое счастье, что по крайней мере с этим у меня не будет трудностей!)
Рашид улыбается.
Ханзи улыбается.
Али жалуется мне:
- Что за свинарник здесь у вас! Я выставил свои ботинки в коридор, чтобы их почистили, а этот Хертерих…
- Господин Хертерих…
- Что?
- Его положено называть господин Хертерих, ясно тебе?
- Не смеши! Еще чего - называть его господином! Тоже мне господин! Да он и пятисот марок в месяц не зарабатывает.
- Если ты не будешь называть его господин Хертерих, я скажу шефу.
- Ябеда!
- Называй меня, как хочешь. Так что там у тебя произошло с господином Хертерихом?
- Он сказал мне, я сам должен чистить ботинки.
- Он совершенно прав. Все сами чистят свои ботинки.
- Но не я! Я никогда в жизни этого не делал! Дома у меня был на то белый слуга.
- Ага, - говорю я, - но здесь ты не дома. Здесь у тебя нет белого слуги. И ты сам будешь чистить свою обувь.
- Ни за что!
- Ну так и ходи в грязных ботинках. Мне-то все равно, если тебе самому не стыдно! А еще называется сын короля!
Это действует.
Он смотрит на меня несколько мгновений сверкающими глазами, вертя в руках свой золотой крест, висящий на массивной золотой цепи на шее, потом говорит что-то на своем африканском языке (наверняка что-то не особо лестное), бросается в постель, отворачивается к стене и натягивает на голову одеяло.
Теперь наступает самый неприятный момент. Но я вынужден это сделать. Иначе я подвергну опасности Верену.
Я даю калеке руку и говорю:
- Приятного сна, Ханзи. - И иду к двери.
Обернувшись я вижу, что Ханзи смотрит мне вслед с выражением триумфа на лице. Он победитель. Горбатый победитель. Вечно забитый, высмеиваемый, презираемый - он сегодня вечером победитель. Поэтому он так и сияет.
А рядом с ним стоит, понурившись, маленький принц, все еще с молитвенным ковриком под мышкой и смотрит на меня печально-печально своими влажными, темными глазами с длинными ресницами. Я побыстрее захлопываю дверь.
20
Я иду в ванную, становлюсь под душ и долго моюсь с мылом, потому что торопиться мне некуда. Сейчас 21.30. А Верена велела мне выйти на балкон в 23 часа.
После душа иду в свою комнату. Снова крутится проигрыватель, звучит второй концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Вольфганг и Ной уже лежат в своих постелях. Оба читают. Когда я вхожу, они смотрят сначала на меня, потом друг на друга и ухмыляются.
- Что вы находите смешным?
- Тебя.
- Почему?
- Потому что ты смешной, - поясняет Ной. - Ты смешно ходишь, смешно говоришь, смешно заявляешься поздно домой. Сегодня у тебя вообще смешной день. Причем я нахожу тебя более смешным, чем Вольфганг.
- Почему?
- Потому что мы побились об заклад.
- Не думай только, что я нахожу его менее смешным, потому что проспорил тебе десять марок, - говорит Вольфганг.
- А что за спор?
Ной снова ухмыляется:
- Удастся ли Шикарной Шлюхе закадрить тебя в первый же день.
- А откуда вы знаете, удалось или нет?
- Инстинкт, - говорит Ной и звонко смеется.
- Чушь, - говорит Вольфганг. - Я не заплатил бы десять марок, полагаясь лишь на чей-то там инстинкт. Нам рассказал об этом Ханзи.
- Ханзи?
- Ну конечно. Он рассказывает все всем. Сегодня в два часа в маленьком овражке. Верно!
Я молчу.
- Видишь, на Ханзи можно положиться, - говорит Ной. - Кстати, из десяти марок одну получит он. Такой был договор.
- И часто вы так договариваетесь?
- Конечно. Если кто-нибудь хочет узнать что-нибудь о ком-нибудь, то он зовет Ханзи и обещает ему определенную плату. И тот никогда не отказывает в просьбе.
- Тогда, должно быть, он состоятельный человек, - говорю я.
- Верно. У него была громадная свинья-копилка, но перед каникулами в нее уже ничего не входило. Сейчас он купил себе новую.
- А что со старой?
- Он ее закопал в лесу, - сказал Ной.
Ханзи. Везде и всюду Ханзи.
Я лег в свою постель.
21
23 часа. Ной и Вольфганг уже спят, в комнате темно. Я встаю, нащупываю халат и выскальзываю на балкон. Небо затянуто облаками. Не разглядеть даже белого фасада Верениной виллы. Я попусту таращу глаза в том направлении.
Я жду и зябну, переминаюсь с одной ноги на другую. 23.05. 23.10. 23.15. Я уже собираюсь вернуться в дом, потому что думаю, наверно, муж помешал Верене сделать для меня обещанный сюрприз, но тут вдруг в темноте вспыхивает крохотная точка. Раз. Потом еще раз. И еще. Я так взволнован, что у меня перехватывает дыхание. Потому что после этих трех сигналов Верена переходит на азбуку Морзе.
Она выучилась морзянке! Пока еще не совсем хорошо. Но ведь у нее и времени-то всего было несколько часов. И она все-таки научилась этому. Ради меня. Мое сердце бешено колотится - я расшифровываю буквы, которые с запинками пробиваются ко мне сквозь ночь неясными световыми сигналами. Это Ч. Это Е. Это Б. Это опять Е. Это Р. Это Г.
ЧЕТВЕРГ!