Декадентка, тонкая, как горностай, не осталась в долгу. Она схватила кружку зельтерской с сиропом – кстати, Ботик очень любил эту "смесь", испускавшую запах свежего сена, причудливо сочетавшегося с ароматом лимонов, ах, как это было вкусно! – и вылила на голову одноглазому Бенедикту. Второй глаз у него был искусственный.
Будто по сигналу ее Аркадий взобрался ботинками на стол – и все увидели, что на нем очень широкие складчатые штаны. В штанах с большими костяными пуговицами он похож был на гармонь, даже на аккордеон, на старый аккордеон, довоенный, добавлял Ботик, рассказывая нам в Валентиновке о своей встрече с футуристами. Вдруг этот джентльмен в восьмом колене, элегантный курильщик сигар, скинул свои безразмерные порты и выкатил Бенедикту крепкую волосатую задницу.
Такой вот раскол имел место в кругах витебского авангарда.
Шум, гам, люди повскакали с мест, публика рванулась к эстраде. Началась кровавая драка. Передралось все созвездие дадаистов. Любители искусств, модники и модницы, завсегдатаи "Башмака футуриста", как слуги сатаны в черных фраках, мордасили друг друга, отвешивая наобум оплеухи, крушили мебель, в клубах табачного дыма, смешанных с паром весело шумевшего самовара, летали блюдца и стаканы.
С ужасом взирая на развернувшееся побоище, тщетно молил и заклинал Тофик Цыпкер служителей муз прекратить разгром заведения.
Раскинув длани от края до края сцены, Илизард имитировал музыку войны, полет самолета, рокот мотора, взрывы бомб и снарядов, град шрапнелей:
– Кррррррррах ууутттрррррррр рррррвнизззз ссссссмерть… – пророчествовал он, уворачиваясь от летящих в него стаканов и тарелок, как Валаамова ослица перед мечом архангела.
Гендельсман, разумеется, давно забросил рояль и находился в гуще сражения. Зато Иона спокойно дул в свою дуду, привычный к тарараму на свадьбах.
– Сыпь, музыкант, сыпь! – зычным голосом гремел одноглазый Бенедикт. – Где мы находимся – в "Рваном Башмаке" или в содоме?
Ботик с Ежовым, конечно, не ожидали, что "Вечер поэз" выльется в событие подобного размаха. Они быстро пробирались к выходу, вдруг какой-то менестрель – волосы до плеч, шляпа пирогом – схватил стул и опустил бы его на Колину башку, видит бог, опустил, если бы не Ботик, тот поймал стул за ножку, но бить им не стал, просто залепил менестрелю хорошую затрещину.
Полемика, потасовка, полиция, составление протоколов, штрафы, классическое авангардное представление: мебель поломана, Тофику сломали руку.
Ежов спрятал тетрадку за пазуху и выскочил на улицу. Там его и нашли Ботик с Ионой, он стоял на углу и курил папиросу.
– Эх, – сказал Ботик, со смехом приобняв друга, – жалко, не сложилось у Колюни сегодня донести свои стихи до публики!
– Это Оська-ведущий, – оправдывался Иона. – Сколько ему ни тверди: Илизарда объявлять в финале, после него уже не будут слушать, он его опять первым выпустил, ну не осел? В другой раз, Николай, ты уж непременно почитаешь, я тебе обещаю!
– Видать, не судьба… – ухмыльнулся Коля и холодно добавил: – А этих ваших поэтов надо за решеткой держать, как взбесившихся… киуалес.
Когда Николай нервничал, он неожиданно для самого себя переходил на литовский. Впрочем, Ботик так и не понял, кто он был на самом деле – испанец, итальянец, критянин…
– Ну, ты, брат, того, совсем зарапортовался! – сказал Ботик, хлопнув его по плечу.
И они зашагали втроем по ночному Витебску – кто с фингалом под глазом, кто с оторванным карманом пиджака, а Коля с незаживающей душевной раной.
Так и не ясно до конца, какими неисповедимыми путями в листодер семнадцатого Стожаров на своем железном коне проскакал по Москве. Кое-кто сообщает в мемуарах, что Макар Макаров дрался с юнкерами, засевшими в Крутицких казармах и Алексеевском военном училище, грозными очагами контрреволюции.
Другие отчетливо наблюдали его долговязую фигуру, открытую всем ветрам, в распахнутой, не по размеру, шинели на баррикадах в районе Пресни. Н.И.Бухарин, один из рулевых московского мятежа, вспоминал: на Тверском бульваре во время атаки был ранен мой старый товарищ Макар Стожаров.
Участники боев с белогвардейцами в районе Плющихи и Смоленского рынка уверенно заявляли, что в захвате Провиантских складов и штурме штаба Московского военного округа на Пречистенке Макарыч проявил кипучую энергию и чудеса героизма.
Причем повсюду, где Стожаров метеором пронесся на велосипеде Жерара, вспыхивал невиданный подъем революционного настроения, особенно когда он горлопанил:
– Вперед – окольными путями – на винные склады!!!
И первым рвался в бой.
Или орал белогвардейским пулеметчикам:
– Ага! Застрекотали, вольные табасаранцы?!! Поздно пить боржоми, когда почки отвалились!!!
И тоже рвался в бой с двумя винтовками наперевес. При этом он размахивал пятью револьверами, тремя штыками и шашкой, неудивительно, что в какой-то момент измученным непрерывными боями соратникам Стожарова померещилось: то ли у него шесть, то ли восемь рук, глаз, голов, лиц, ушей. Ибо он пребывал повсюду, объемля всё.
И этого ему было мало!
Кавалерийским наскоком обезоружил Макар три сотни крайне враждебно настроенных студентов Петровской сельскохозяйственной академии. После чего предпринял авантюристическую попытку привлечь на свою сторону семьдесят четвертую Тульскую дружину – переманить в Красную гвардию сто пятьдесят запасных стариков, вооруженных берданками и несших караульную службу. Но добился лишь ни к чему не обязывающего согласия держать с ним постоянную связь.
Внезапно донесли, что на Александровский вокзал прибыли итальянские ружья, причем начальник милиции скрылся, и можно беспрепятственно завладеть винтовками. Макар ухватил сто винтовок с патронами и раздал рабочим заводов "Дукс", Устрицева, "Габай", шорных мастерских, Циммермана, хрустального завода и разных мелких мастерских, снабдив их соответствующими напутствиями и распоряжениями. Увы, "итальянки" оказались без затворов!
Казалось, каждое его движение пробуждало непоколебимые силы множества вселенных, порою внося в ход сражения большую сумятицу. Но все это настолько воодушевляло солдат и рабочих! Даже те, кто нипочем не желали примыкать к решительной вооруженной борьбе, довольно оторопело бросались в бой и, как правило, пороли горячку.
Столбы черного дыма поднимались из самого центра города, по улицам летала горелая бумага, видимо, жгли какие-то архивы. "Шумел, горел пожар московский!" – так пели отчаянные, возводя баррикаду в Варсонофьевском переулке, чтобы не прорвались в тыл кадеты и юнкера. Стожаров и там успел выстроить оборону, запалить бойцов, а затем вихрем – на Лубянку, где его самокатчики с жестокими боями продвигались к Никольским воротам.
Вооружившись ручными гранатами, под ураганным огнем с друзьями-латышами (Стожаров прозвал их "спичкусы"), они подползли с двух сторон и сшибли вражеские гнезда, повернув захваченные пулеметы на противника, сея панику среди юнкеров у Никольских, Ильинских и Варварских ворот.
Что было дальше – мнения расходятся.
Кто-то своими глазами видел, как в доме, где засел отряд Стожарова, буквально не оставив камня на камне, разорвался артиллерийский снаряд.
Непобедимые "спичкусы", воссоединившись с отрядом красногвардейцев Рогожско-Симоновского района у Никитских ворот, с грустью поведали Юлиусу Квесису, мол, чумового Стожарова в Городском районе шандарахнула в лоб шальная пуля. Многие были свидетелями, как солдаты бережно вынесли убитого командира из полосы огня.
Ну, а кто-то клятвенно уверял, что Макар жив, ему только в рукопашном бою сильно харю растворожили.
И точно! Радости не было предела, когда, прорвав кольцо неприятеля, из-за домов показался мчащийся на осажденный Кремль самокатный полк, а впереди чешет на велосипеде, набирая обороты, Макар Стожаров! За шестеро суток московского мятежа он прожил несколько жизней – взлеты и низвержение, хаос и равновесие, был счастливым и несчастным, умирал и становился бессмертным.
Бешеным гиканьем приветствовал он своего латышского друга. В папахе набекрень, здоровущий Квесис обнял Макара и до того крепко сжал да приподнял над землей, что не рассчитал богатырской силы и сломал Макару ребро.
Не беда. Состоялся отчаянный военный совет, в результате которого решено было отправить в Кремль разведчика в санитарной машине.
Квесис притормозил автомобиль, распахнул дверцу:
– Сестра! Кто ваш отец?
– Он был рабочим у Бромлея.
– Годится! Поедете по маршруту Маросейка, Ильинка. Вам надо обследовать Воскресенскую и Красную площади, пробраться в Кремль – выяснить положение пятьдесят шестого полка…
Красавец! – мне рассказывала Панечка, сжимая руки на груди. – Глаза лучистые, на подбородке ямочка и бакенбарды на висках. Ну – загляденье!
Зато его товарищ – полная противоположность: глаза сверкают, на впалых щеках вздыбилась багровая щетина. Трудно даже представить, сквозь какие пожары, ветер, пыль и тревоги, льды, я не знаю, снега€, не говоря уже о круговоротах рождений и смертей, леший принес его в первый день ноября семнадцатого на угол Ильинки и Варварки.
"Невероятная баба, – думал Стожаров, – я, кажется, пропал!"
Он стоял – с боевыми палицами и дисками, озаряющий сумерки ослепительным сиянием, и сурово глядел ей в лицо, так что по спине у нее побежали мурашки.
– Ты вот что, – сказал Макар, потирая на холодном ветру озябшие руки. – Окинь по-быстрому площадь цепким взглядом, выясни обстановку – и назад. Но только возвращайся, – сказал. – Я буду тебя ждать.
Вдруг он наклонился – с пылающими зрачками и пылающим огнем вместо уст, обнял ее и поцеловал.
– Представляешь?! – говорила мне Панечка. – Воспользовался, стервец, напряженной фронтовой обстановкой!
Тут он застонал и схватился за бок.
– Вы ранены? – спросила она.
– Нет, – ответил Макар. – Просто из моего ребра сейчас бог сделал женщину.
Дверца автомобиля захлопнулась, и Панечка уехала. А эти двое остались глядеть на угасающую красную полоску в небе, пытаясь не показывать вида, как они потрясены и встревожены.
Всю ночь строчил пулемет, свистели пули, рвались гранаты. К утру сводное подразделение красногвардейцев и самокатчиков выбило белых из гостиницы "Континенталь". Впереди – зубчатые стены Кремля и кремлевские башни Красной площади.
В трубки полевых телефонов с Замоскворецкой стороны и Остоженки все чаще прорывался командир красногвардейского отряда, директор московской обсерватории Павел Карлович Штернберг, спец по проблеме движения полюсов Земли и других планет Солнечной системы, хранивший в обсерватории оружие и боеприпасы. Там, у себя под телескопом, он изготавливал ручные бомбы.
– Довольно миндальничать! – с Кремлевской набережной громыхал Пал Карлыч сквозь треск проводов. – Жахнем по Кремлю тяжелой мортирной артиллерией, и точка.
– Взорвем все к чертовой бабушке! – подливал масла в огонь его сподвижник, старый химик, руководитель артиллерии Красной гвардии Замоскворецкого района пиротехник Гопиус.
Несколько часов назад эти двое предлагали разнести пироксилиновыми шашками и динамитом Китайгородскую стену: она служила крепостью для юнкеров. Однако удар красногвардейцев почти одновременно во все ворота сломил сопротивление на вверенной им территории, где каждый дом и церковную колокольню приходилось брать штурмом.
– А ну-ка задай им пфеферу! – кричал в телефонной трубке Штернберг, держа под обстрелом пулеметов и артиллерии штабы противника: один – в неприступном Александровском военном училище, другой – у Никитских ворот. – Сейчас мы устроим атаку Земли гигантскими астероидами!
Пешая, конная, автомобильная разведка доносила Квесису: очистили от юнкеров Театральную и Воскресенскую площади, здания Московского университета, Манеж, Исторический музей, Китай-город… Красные прорываются со всех сторон к центру. Заняты вокзалы, перекрыты пути подъезда эшелонов противника.
– Павел Карлович! – сдерживал Квесис разбушевавшегося астронома. – Белые вот-вот капитулируют. Их положение безнадежно. Не стоит производить лишних разрушений.
– Да пусть они там все запилятся пилой! – кричал звездочет Штернберг. – Или мы жертвуем людьми, или историческими памятниками!
Из Кремля вернулась Панечка, соскочила с подножки санитарного автомобиля.
– Ты что так долго? – заорал Макар. – Мы как на горящих углях сидим, а она ползет, как улитка.
Он оглядел ее, словно ощупывая глазами – точно ли она сохранилась вся в целости. Видно было, что у него отлегло от сердца. А Юлиус – просто молча глядел на нее, ожидательно. Вообще, она говорила, Квесис был молчаливый и благоразумный.
Паня сняла серый от пыли платок и доложила командирам: через Иверские ворота поднялись на безлюдную притихшую Красную площадь, объехали Лобное место. Автомобиль плотным кольцом окружили бойцы женского ударного батальона, ее вроде приняли за свою.
– Как наши? Много ли убитых и раненых? – теребили рукава Панечкиной черной санитарной шинели то ли женщины, то ли кто – во мгле не разобрать, видно, что народ плечистый, грудь вперед, в фуражках и огромных сапогах.
Выясняется: в Кремле заперт в каменных палатах мятежный пятьдесят шестой полк, верней, то, что от него осталось, – пятый день без продовольствия. Юнкера во второй цепи, пока отдыхают. Женскому батальону приказано стоять насмерть. И они стоят. Вот что рассказала Паня Юлиусу и Макару. Те слушали свою новую боевую подругу, вглядываясь в ее усталые глаза на бледном лице – то они зеленели, то ударяли голубизной.
Используя краткое затишье перед штурмом Кремля, Юлиус вытащил из кармана кисет с табаком.
– Нюхни! – сказал Макару и отсыпал ему табаку.
Оба они знали, что щепотки три "гренадерского зеленчака" могут протрезвить человека даже от внезапно вспыхнувшей любви.
Спустя несколько дней все разрешилось. Пошел снег, стало теплее, но чувствовалось, что скоро зима. ВРК отдал распоряжение начать артобстрел опорных пунктов Кремля, и сизокрылый Рябцев с оливковой ветвью, дабы избежать бессмысленного кровопролития, скрепя сердце согласился на мировую с бунтовщиками, взяв с них "честное большевистское слово" отпустить юнкеров и кадровых офицеров.
Но не открыл ворота Кремль, как Рябцев обещал, белые продолжали отстреливаться. С утра пораньше поперек Красной площади помчались самокатчики во главе с Макаром, пустил железную лошадь вскачь лихой возница под свист пулеметной россыпи с церковных колоколен, с крыш торговых рядов.
Тем временем Квесис и товарищ Пече со своими отрядами прошли под кремлевской стеной и взломали Спасские ворота.
Прямо за воротами валялся вывороченный булыжник, площадь усыпана осколками кирпичных стен, сломанными винтовками, кортиками, мертвыми телами, некуда ступить, чтобы не напороться на бомбу или пироксилиновую шашку. Под ногами крошево, из окон Николаевского дворца грохочут выстрелы.
Но всячески лавируя, Макар Стожаров как был на велосипеде, так и въехал в Кремль.
– Надо педали крутить быстрее пули, – серьезно объяснял он самокатчикам, – и проскочишь!
Со стороны Троицких и Никольских ворот подоспели еще красногвардейцы, так что к полудню весь Кремль был в руках большевиков.
Из часовни выбежали батюшки с иконами: "Ратуйте, братцы, – закричали, – не убивайте!"
– Передайте своим, – сказал Квесис. – Пусть они сдают оружие. На это у них есть пять минут.
Через пять минут на площадь вышли офицеры, юнкера и студенты. Кто-то добровольно бросал оружие, в своей книге "Мы – новый мир!" сообщал Стожаров, а некоторые во главе с полковником Пекарским сдавались безоружными, но имели при себе спрятанные ручные гранаты. Их закрыли в арсенале, освободив от заключения оставшихся в живых солдат пятьдесят шестого революционного полка. Кое-кого отправили под конвоем в Бутырку, кого-то расстреляли. Большинство, как и договаривались, отпускали на все четыре стороны, оставляя офицерам – именное оружие, а юнкерским училищам – оружие для дальнейшего обучения.
Расформированной Белой гвардии революционный комитет гарантировал свободу и неприкосновенность, хотя в районах, обуреваемых чувством сурового возмездия, требовали полного разгрома, чтобы все арестованные и "прочая буржуазная сволочь" были преданы властному революционному суду.
Зато вольноотпущенники сразу воспрянули духом и, уезжая из Москвы, договаривались через месяц встретиться на Дону, прямо на перроне образуя новые полки, дивизии, батальоны, как это и полагается неубиваемой гидре контрреволюции.
Москва вроде бы затихла, только иногда какие-то анархисты, желающие взять реванш, метались по чердакам, пугая жителей одиночными выстрелами под задымленным московским небом.
А за этим небом так же, как всегда, бессмысленно и вечно мерцали звезды, скученные в созвездия, тихо лился Млечный Путь, как будто не было ни революции, ни людей на Земле, а только черный бездонный космос.
Стеша спала и видела, чтобы Ярослав поступил в МИИГАиК на отделение астрогеодезии, поскольку бредила звездными скоплениями, Магеллановыми Облаками, галактикой Андромеды, правда, сердце ее навечно отдано было Моисеевой дороге, попросту говоря, исконному Млечному Пути.
Именно благодаря Стеше мы с братом с детства намотали себе на ус, что наш Млечный Путь – прекраснейшая спиральная Галактика стопудовых звезд чумовой светимости.
– Не то что монотонные эллипсоидальные галактики из увядающих и отгоревших звезд… – заявляла Стеша, всем на зависть великолепно это дело артикулируя.
Ее только огорчало, что юные звездные завихрения, которыми она так гордилась, для обитателей Земли оставались тайной за семью замками, хотя тому была уважительная причина вселенского масштаба. Но Стеша и слышать о ней не хотела, ибо человечество, не распознавшее звездные рукава собственной галактики даже после полета Гагарина в космос (о чем мы узнали в Валентиновке, огромным родственным кланом собравшись у нового телевизора КВН с линзой!), весьма недалеко ушло от охламона Козьмы Индикоплова, который утверждал, что Земля имеет форму чемодана.
Причем избавить род людской от космического невежества она считала делом чести …нашей семьи! И всячески подзуживала на это Ярика.
Но тот и не думал плясать по ее дудке. Он хотел быть то авиатором, то пиротехником, то архитектором, то рыболовом, то музыкантом, объять жизнь до ее последнего предела, а вернее, прожить множество жизней за одну, увы, совсем недолгую.
Яр обладал абсолютным слухом, острым зрением и способностью бесшумно передвигаться, преодолевая бескрайние пересеченные пространства. Как пчела собирает мед, не пропуская цветка, не повреждая его цвета и запаха, так он скитался по миру с теодолитом и рейкой, не оставляя за собой следа. Вопреки Стешиной пропаганде сделаться первопроходцем Вселенной, он выбрал устрашающее величие наших земель: составлял и обновлял карты побережий – береговых линий и морского дна, помогая продлить время навигаций.
Меня учили музыке, фигурному катанию, я была баловнем судьбы. А он всегда в отдаленье – наедине со странами света – шел и шел от подошвы горы к неясно проступавшим в туманной дали хребтам, прислушиваясь к вибрирующему простору.