– Ты что, знаешь их, из твоих краев? – спросил Макар, уставившись белыми зрачками на товарища.
– Так ты их тоже узнал! – отозвался Юлиус. – Вон как среднего назвал – Антоний. И Пелагея, вижу, когда-то встречала Иоанна. Из наших они, – весомо произнес Юлиус, – из большевиков, раз мы их признали.
– Аутодафе отменяется, – объявил Стожаров. – Отнесем в Третьяковскую галерею, там разберутся. Если надо, сожгут, а не надо – спрячут, или наоборот. Наше дело сдать найденное добро под опись.
С этими словами они снова, друг за другом, с иконами в руках, торжественно удалились на виллу "Черный лебедь". Там вдруг стало как-то теплее, а от иконы трех Виленских Великомучеников – как-то светлее, но, может, им только показалось. Однако на душе у них явно было светло, покойно, что у них теперь есть заступники, красные Иоанн, Антоний и Евстафий, а по-простому – Иван, Антон и Стахей.
– Хочешь, я открою тебе старинный рецепт преодоления смерти? – говорила Стеша. – Вспомнить всё. Это позволяет памяти проходить сквозь миры по траекториям, похожим на посмертное блуждание души сквозь перегородки любой плотности, будь то слой пепла или водяная стена, прочный занавес неописуемого или огненная стихия. Скажем, такие происшествия, как папа с мамой вздумали спалить образа, найденные в сундуке у Рябушинского, да ничего у них не вышло: тут чувствуется живая реальность, которая тает в воздухе, рассеивается, утрачивает смысл. И мое мучительное бдение, – говорила она, – когда я честно вспоминаю всех, до кого только в силах дотянуться, возможно, дает ушедшим что-то вроде отсрочки перед окончательным погружением во тьму.
Время и Память – вот две вещи, которые Стеша силилась раскусить, годами роясь в архивах, одни названия которых и адреса по сей день приводят меня в смятение:
Архив московской парторганизации, ул. Международная, 10.
Центральный Госархив Советской армии. Пироговка.
Госархив Октябрьской революции и социалистического строительства. Московск. обл. Болотников пер. Директор Прокопенко Н.Р. Читальный зал описи старых большевиков. Парт. перепись Ф-15. Дм. Ильич Ульянов.
Стожаров М.М. порядковый номер 711.
Учетный номер по описи 449. Стр. 169, 174, 199.
ХIII съезд РКП(б) май 24-й г. Делегат с решающим голосом, делегирован 12-й московской губернской V конференцией от 15.5.24 г.
"Правда" № 108.
Обсуждались вопросы партийного строительства, укрепления смычки соц. – пром. и с/х, борьба с троцкистской оппозицией, хотевшей свернуть с тверд. ленинск. пути…
(Так и вижу мать мою, блуждающую в этих лабиринтах Минотавра, как говорила о себе Стеша, слегка перефразируя поэта Надсона:
и пусть моя судьба темна и безотрадна,
отец меня ведет, как Ариадна,
сквозь лабиринт скорбей в сияющий свой храм…)
Ой, мама, мама моя …ЦГАОР СССР. Коллекция нелегальных изданий инв. № 8333 (листовки и т. д.). И шифры, шифры, по которым она отыскивала золотоносные жилы дерзновенных речей Стожарова на многочисленных съездах, пленумах и партконференциях.
Однажды и я решилась позвонить в ЦГАОР, ныне именуемый ГАРФ: так, мол, и так – пишу исторический роман, разыскиваю материалы про моего деда, Бориса Таранду (биография Макара, благодаря Стеше, а также письмам и дневникам Стожарова, известна до минуты), чем Б.Ф. Таранда занимался конкретно с двадцать шестого по тридцать четвертый год, хочу понять – служил ли он в Англии, Европе и в Штатах бесхитростным работником торгпредства, или его задача простиралась дальше, и он выполнял какую-то деликатную миссию?
Каково же было мое удивление, когда в ответ я услышала:
– Зачем это вам? Просто выдумайте чего-нибудь, и ладно…
Так что Стешины изыскания, добытые из недр истпартов и партархивов, ее бесконечные заявки и скрупулезные ответы, утрамбованные в гигантские картонные папки, кажутся девятым подвигом Геракла, повергающим меня в благоговейный трепет. Особенно когда вытаскиваешь, не глядя, наугад, какую-нибудь страницу и читаешь:
"Закон чудесного подвластен любому человеку, который понял, что сущность творения – это свет".
А между тем цель, которой задалась Стеша, могла ей оказаться не по плечу, поэтому время от времени она пускалась в сомнительные авантюры, пытаясь призвать на помощь Вселенную.
– Вселенная-то вихрится, – говорила моя неусыпная мать, ночами внимавшая тонким вибрациям звезд и планет. – Проснусь и слышу, как ее крылья трепещут возле меня. Она, конечно, старается это делать бесшумно, но, если держать ухо востро…
Иными словами, Стеше нужен был Указывающий путь от поворота к повороту, и в ней забрезжила надежда, что Вергилием в этом царстве теней вполне мог бы стать приятель нашего Геры – Белокопытов Симон Михайлович, фронтовик, военный корреспондент, кавалер ордена Красной Звезды, в прошлом собкор "Правды" в Австрии. Потом он отовсюду полетел и стал вести аристократически-бездомный образ жизни.
– Дорогой друг! Не найдется ли у вас взаимообразно двадцать рублей?
Все думают, что на рюмочку. А Симон Михайлович:
– Нет, я сейчас вызову такси…
Друзьям он никогда не возвращал деньги. Зато у него был личный ростовщик – Лукьянин, который давал взаймы под проценты. У Лукьянина можно всегда одолжить – но: берешь сто, отдаешь сто тридцать. Белокопытов звал его Гнус.
За непритязательный обед, четвертинку и квартирную плату Симон Михайлович оказывал интеллектуальную поддержку своим именитым и встроенным в социум друзьям, когда дело касалось их научных докладов, статей, брошюр и диссертаций.
– Я подредактирую! – он говорил.
Что означало собрать корпус материалов, выстроить, прокомментировать – все компетентно, квалифицированно, но очень ортодоксально.
При этом он был абсолютно независтливым человеком. Он знал, что он – БЕЛОКОПЫТОВ. Это всё. Его не заботил завтрашний день. Новый день – новая ситуация.
Если он рассчитывал на тебя, говорил Гера, и у него связаны с тобой надежды на еду и выпивку, а ты не смог прийти, он не ругался, ничего. Только заметит мимоходом:
– А я вас очень ждал вчера. Ну – не получилось, давайте сегодня.
Правда, он мог позвонить в четыре утра и сказать как ни в чем не бывало:
– Дорогой друг! Как дела?
– А вы не могли позвонить в другое время? – с ним все были на "вы". – Сейчас четыре часа утра.
– Разве? – удивлялся Белокопытов.
Ему было все равно. Он жил без часов.
Как-то Герман отвез его в Валентиновку на побывку.
– Магуа, – сказал Белокопытов, – мне будет неловко милую Ангелину Корнелиусовну беспокоить насчет рюмочки… – и стал ей колоть дрова.
Друзья по очереди оказывали ему гостеприимство, он так красиво выражался, посвящал женщинам стихи, сначала все были очарованы его эрудицией, а потом жены ворчали – опять привел…
Поэтому каждый старался ему предоставить кров, когда жена в отъезде. Тогда он писал им красивые письма:
"Стешинька – прелесть!
Пишу в первый и последний раз на вашей машинке, которую усиленно рекомендую Вам от канальи держать на расстоянии. Здесь, т. е. в вашей республике, все в порядке, кроме того, что кретин меня замучил. Вчера он смотрел всего лишь два матча хоккейных и один баскетбольный. Он непрестанно читает всем мораль с непревзойденным апломбом, который Вам хорошо знаком. Я со своей стороны проявляю бдительность; впрочем, при мне к нему, как ни странно, не было ни одного дамского звонка!
Обязательно известите о своем приезде заблаговременно, дабы я мог смыться, не беспокоя Вас.
Привет, ура! и спасибо за "укроповку"!"
Село Дьяково располагалось неподалеку от нас в Коломенском, на другой стороне оврага, две, а может быть, одна улица деревянных изб, окруженных вишневыми садами, огородами, заросшими сорняками. Преобладали, конечно, брошенные хозяйства, но встречались дома крепкие с крепкими же хозяевами, которые по инерции продолжали крестьянскую жизнь среди новостроек. Дымящиеся печные трубы, коньки на крышах, синие резные наличники, салазки, колодец со скрипучим воротом, тяжелые ведра с колодезной водой покачиваются на коромыслах чуть не в сердцевине мегаполиса.
Обитатели Дьяковского городища люди экстравагантные, даже где-то казусные, выброшенные на обочину городского прогресса, никто не знал, что у них на уме, власти их старались не замечать, чтоб не заразиться вирусом безразличия, не подхватить недуг самобытности.
Симон Михайлович поселился в бревенчатом домике у некоего Серафима, была договоренность платить за месяц вперед. Сначала Белокопытов так и делал, потом месяц в месяц, потом стал отставать и вообще прекратил, так как "почтеннейший Серафим" нашел в нем собутыльника, друга, с ним было не так одиноко в его отшельничестве, – рядом изба пустовала, напротив жила глухая бабка. А Михалыч, особенно после рюмки, был разговорчив и знал много чего, к тому же имел нестандартный взгляд на мироустройство.
Белокопытов, обосновавшись в Дьякове, стал походить на местного, носил синие лыжные штаны с начесом, изрядно растянутые, закрепленные деревянной прищепкой у пояса, разлапистые меховые тапки и две рубашки, одну он заправлял в штаны, а другую держал навыпуск, придавая ей статус куртки.
В свободное время он перебирал свои записи, пожелтевшие от длительного хранения, то вытаскивая из чемодана, то пряча, иногда делая какие-то пометки на полях рукописей. На деревянном столе, покрытом клеенкой, стояла пишущая машинка "Эрика" немецкого производства, сделанная в Дрездене, которую он приобрел в бытность корреспондентом "Правды", получив на нее спецразрешение – последнее звено, которое связывало Белокопытова с его прошлым блистающим миром.
Он ухаживал за ней как за женой, даже как за любовницей, смазывал детали, сдувал пыль, на ночь аккуратно запирал в футляр и засовывал под кровать. А утром обязательно доставал из-под высокой панцирной кровати, протирал стол от мокрых пятен чая, смахивал крошки хлеба, скорлупу яйца, ставил машинку на середину, заправлял чистый лист бумаги в каретку, брал наугад тетрадь из чемоданчика и начинал перепечатывать что-то из давних рукописей. Иногда "Эрика" так и стояла с чистым листом до вечера, пока Симон Михайлович не вытаскивал лист и не защелкивал на замочек футляр.
Вот Стеша и надумала его мобилизовать, тем более что бездомный Белокопытов какое-то время жил у Стожаровых в Кратове и вечерами, распивая с Макаром чекушку, играл с ним в шахматы.
Что ж, Симон Михайлович изъявил готовность к партнерству, но предупредил, чтобы "милая Стешинька", принимая плоды его трудов, не забывала прихватывать с собой "скромную рюмочку" и вкупе с ней банку рыбных консервов – кильку в томате, бычков или камбалу.
Встречаясь, она обменивала натуральный продукт на листок с неведомым текстом, который читала с волнением дома при свете настольной лампы.
"Дорогая Стеша, вам не надо и напоминать мне о том, что является одной из задач моей жизни, чтобы я написал о Макаре Макаровиче Стожарове. Однако все это требует спокойствия, точности, элементарных условий, которыми я пока не располагаю…
Хотя многое мог бы я написать, но не хочу полагаться только на память: известные вам встречи в кругу семьи были зафиксированы в моих дневниках, которые находятся далеко от вас и от меня самого. Была одна беседа в Кратове, когда Макар Макарович, играя со мной в шахматы, мне кое-что сказал.
Первые слова его были такие:
"Я встречался со Сталиным в 1911 году в Грузинах".
Жду вас у себя послезавтра, привет и пожелания здравия милейшей Пелагее Федоровне,
Ваш Белокопытов".
За ужином начальство собиралось в просторной парадной зале виллы, Юлиус брал мандолину, с которой никогда не расставался, и под нехитрый наигрыш напевал грустную латышскую песню. Где-то в Блиденской волости под Туккумом остались его мать с отцом, две сестры – Минна с Мартой и коровка Никаню.
– Дом у нас деревянный, печь-голландка, затопим ее под вечер, а там небольшая чугунная отслойка – мы картошку намоем, туда натолкаем, закроем дверцу, усядемся вокруг печки, Минна, Марта и я, ждем, когда картошка испечется. А по всему дому запах картофельной корочки! Кто-то не выдержит, лезет, обжигается, ему хлоп – по рукам:
– Куда? Рано! Грейся и жди.
Еще он рассказывал:
– Чтоб мы раньше времени репу с морковью не рвали с грядок, мама нарочно пугала нас: не ходите на грядки, там голова Яниса лежит! И мы себе представляли страшную башку с выпученными глазами, ботвяными бровями, носом репой. …Все это уже в прошлом, – улыбался Юлиус Панечке и опять за мандолину. Тренькает, а музыка сама ложится ему под пальцы, задевает Панечкины сердечные струны.
Вдруг Макар, не в силах обуздать свой чересчур кипучий нрав, вскакивает и на старинном рояле, чудом сохранившемся на вилле "Черный лебедь", давай отхватывать по клавишам, давить педали, ему великолепно удавался бой курантов на Спасской башне.
Юлиус глядит на него, равновесие и мудрость в его глазах, небо, звезды, остатки снега, мокрые стволы деревьев. Да, черт возьми, это были чудесные минуты, когда, полные жизни, бродили они втроем по аллеям парка, пустынным, ветреным и прозрачным, думая друг о друге. Только иногда, казалось, ни с того ни с сего, беспричинно, веки Юлиуса тяжелели, он бледнел и вдруг один из всех различал вдалеке хлопки выстрелов.
– Панюшка, Макар, стреляют где-то в Замоскворечье, или померещилось. Вот оказия, грудь теснит, жар внутри, а снаружи – могильный холод…
В начале марта в Москву прилетела весть: Ленин подписал Брестский мирный договор, по которому Украина, Белоруссия и вся Прибалтика остаются Германии.
Белый как полотно вышел на улицу с партийного собрания Бутырского района Юлиус Квесис, посмотрел на яркое весеннее солнце, приложил ладонь к сердцу и упал замертво на мостовую.
Было ему двадцать шесть лет.
Панечке – девятнадцать.
Макару двадцать четыре года.
Революции – один год.
Они горько плакали на могиле своего незабвенного друга.
– Говорят, если сравнить Вселенную с вокзалом, – Стеша погружала линялую канареечную блузку в синий раствор, чтобы на выходе получить весенний зеленый цвет, – с любым – Белорусским, Казанским, неважно, и заполнить его по самую крышу пылью, то наша Земля будет соразмерна одной пылинке! И на этой пылинке примостились около шести миллиардов человек. Значит, каждый из нас меньше пылинки в шесть миллиардов раз!
– И все же, – она присыпала варево солью, помешивая деревянной палкой, – хотя мы, по сути дела, ничто, в глубине души всякий знает, что представляет собой нечто, и его жизнь небезразлична для Вселенной…
Будучи "законченным марксистом", как называл друга Белокопытов, Гера не любил подобных разговоров. Однако и ему случалось убедиться, что Великому Космосу не все равно, есть Гера на свете или нет.
В первый год войны отец отправил его с Ангелиной и Валечкой в эвакуацию в Казахстан. Гера учился в школе и работал на минном заводе в ночную смену токарем за хлебные карточки. Завод назывался "ДИП–200" – "Догнать и Перегнать". Герману, как работнику, полагалось шестьсот граммов хлеба, иждивенцам, Ангелине и брату, по триста.
Поселок Джусалы, пустынная растительность – жынгыл, джузгун, ковыль, полынь, типчак, верблюжья колючка, крутые обрывистые берега Сырдарьи, вода в реке пресная, мутная, в ней ловили сомов, делали балык. Из сома балык – объедение, говорил Гера. Кто участвовал в ловле, тому давали талон на этот деликатес.
Апрельская ночь, степь, тюльпаны. И наряду с этой красотой, Гера вспоминал, в воздухе летает всякая тварь, во-о-от такие комары, жуткие жуки по верстакам ползают! Два часа ночи, я уже умираю – хочу спать, мастер подходит: спать хочешь? На, закури. С тех пор я и закурил: кисет, махорочка, табачок. От станка, перепачканные мазутом, шли в школу, мазались нарочно, чтоб солидно выглядеть, а потом спали на уроках.
Наступал сорок третий год. Гера, его одноклассник Тёма Гончаров и Алик Зель, сын сапожника (сапоги были модны в военное время, рабочие покупали сапоги, курили и с девчонками гуляли), втроем зашли к Нелле Хромых, у Нелли собирались встречать Новый год, надо было согласовать организационные вопросы.
И вот ведь как бывает: на стене висело ружье.
Герман стоял у зеркала в новой телогрейке и шапке-кубанке, отец прислал. Вдруг Алик Зель снимает со стены ружье, наводит на него и говорит:
– Руки вверх!
Гера ему:
– Алик, убери!
А тот – опять:
– Руки вверх! – раздался выстрел.
Звон разбитого зеркала, все заволокло дымом – у Германа пробита шапка. Алик был очень близко, дробь летела кучно, поэтому снесла шапку, а не голову, а то бы разошлась – и всё.
Надо отдать должное матери Нелли, она произнесла спокойным голосом:
– Молодой человек! Повесьте ружье на место.
Оказывается, это ружье никогда не заряжали. А тут ночью под окном выла собака. Отец Хромых, главный инженер завода, не вытерпел, схватил ружье, хотел ее пристрелить. Его давай уговаривать, отобрали ружье и повесили на место – заряженное! О чем Алик не знал.
…А им же Новый год встречать в этом доме.
И они встречали.
"Панюшка! С утра получил твое письмо и очень обрадовался ему, поскольку понял, что я тебе действительно дорог. А то после отъезда только и делал, что выл на луну. Воспоминания о тебе и радуют, и терзают. Меня мучает страх, что наше счастье никогда не вернется таким, как тогда на взморье – когда день длится долго, ночь коротка, шумит море, ветер пахнет солью…
И тьма была темна, и она освещала тьму.
Сегодня посреди сибирских снегов мне приснились яркие изумрудные холмы под стеклянной сферой. А внутри громадные колонии птиц, причем самых разных. Шум невообразимый, крики, ячанье, пенье, трепетанье крыл… Я иду меж ними, то ли собака со мной, то ли медвежонок, вокруг птицы летают и поют, вдруг я покатился с холма и чуть ли не в воздухе завис над обрывом – под ясным, прозрачным стеклянным колпаком божественной мастерской, наполненной птицами.
У меня совсем ничего нового, так как все время занят какой-то бузой. Не хватает чистой ноты, смысла, которые соединили бы эпохи и закольцевали времена, а все равно по-мальчишески мечтается о всем самом хорошем!
Твой Саша, г. Иркутск".
Паровоз дымил как очумелый, вместе с угольной сажей залетали в приоткрытые вагонные окна слухи: нет за Уралом советской власти, а вся Сибирь – автономная республика, и есть у ней несметная армия, которую не осилит Совдепия. Город Омск занят этой сибирской армией, во главе которой стоит золотозубый чех Гайда. За Уралом тьмутаракань. Туда ли едем? Одни говорят: едем в Новониколаевск. Где такой? Или дальше? Там треклятые чехи подняли мятеж против большевиков.