Ботику не спалось, кутаясь в шинель, поджимая ноги, обнял он холодную тяжелую винтовку, покачивался тревожно на деревянной полке в дыму махорки, в сыром запахе солдатских серых тел.
На ходу в эшелоне было изнурительно душно, тьма и скученность угнетающе действовали на него, засыпая, он думал: на протяжении многих лет я буду засыпать, думая о тебе…
Солнечная картина возникла перед ним – они с Марусей покупают горячие пирожки на Вокзальной улице: с повидлом, требухой и капустой… Детали расплывались, краски блекли, время останавливало бег, пространство расширялось до бесконечности…
– Все на выход, стройсь!!!
Поверка. Выдача пайка, табака и чая.
Тут же перед строем был зачитан новый приказ за № 377 товарища Троцкого. Реввоенсоветы от Пензы до Омска обязывались немедленно разоружить чехословаков, растянувшихся в эшелонах от Волги до самого Дальнего Востока. На основании этого приказа всякий вооруженный чехословак, выявленный на железной дороге, если не сдаст оружие, должен быть расстрелян на месте. Вагоны, в которых мог оказаться хотя бы один вооруженный чехословак, подлежали расформированию, а личный состав подразделений корпуса следовало интернировать в лагерь для военнопленных.
Звякнул колокол: по вагонам! Эшелон идет в Актюбинск. Там преступный мятежник атаман Дутов, злые киргизы в меховых шапках, плоские голые степи…
Ехали пять дней, у заставы остановили эшелон красноармейцы, худые, голодные, кричат: вертайтесь назад, Дутов разбит, бежал в Тургайские степи, опоздали, дайте что-нибудь пожрать.
Обратно еще пять дней, через Челябинск на Омск. За отступившим Дутовым, где грозный Колчак, где те самые чехословаки, там томятся товарищи в тюрьмах, ждут спасения.
На перегоне возле станции Верещагино эшелон встал, вагоны дернулись, лязгнули железными зубами, впереди замаячили в предутреннем тумане огни семафоров, где-то за сизыми елями треснул винтовочный выстрел. Из-под скамьи на перроне вдруг выскочил грязный мальчишка: дядя, дай закурить, хлеба дай.
– Брысь отсюда, – прикрикнул Гога Збарский, командир батальона, спрыгнув с подножки, чертыхаясь, – эй, позвать сюда дежурного!
Из тумана выплыла несуразная фигура, с виду баба, но, приблизившись, оказалась щемотным мужиком, замотанным в драную шаль, в стоптанных башмаках и форменной железнодорожной шинели.
– А-а, товарищи пожаловали, что ищете, заблудились, что ли? – ласково обратился дежурный к армейцам, выстроившимся вдоль вагона справить нужду.
Збарский схватил его за концы шали, рванул к себе, да так сильно дернул, что у стрелочника выпал из руки фонарь.
– Чего мелешь, контра? Смотри, заместо шпалы ляжешь тут, чтоб не болтал лишнего! Мы не заблудились, мы свою цель знаем! Цель наша – белочехи, где они? Проходили тут?
Комбат Збарский умел докопаться до истины, вывести негодяев и подлецов на чистую воду. Те это чувствовали и старались не доводить красного командира до белого каления.
Сразу и выяснили. По слухам, дорога занята чехословаками под завязку, так что – кому надо в Сибирь, едут через Верхотурье и Надеждинский завод.
Им же они-то как раз и нужны – мятежные чехословаки. Збарский велел притаиться, загасить пары: возможно, это и впрямь чехословаки. Роты, па-адъем!
Гога высоко ценил разведку и придавал ей громадное значение:
– Товарищи, армейцы! – твердил он на военных ученьях в Витебске. – Без возведенной на должный уровень войсковой разведки наше дело… – он делал красноречивую паузу.
– Швах!.. – дружно отзывалось вверенное ему иудейское воинство.
– Это самая главная мысль, – соглашался красный командир. – Не перебивайте меня и слушайте с головой: в решительной схватке с бандами буржуазии за святое дело освобождения всех угнетенных и трудящихся от ига капиталистов разведка нужна, как…
– А hиц ин паровоз!!! – ответствовал батальон.
Это же самое выражение употреблял порой Гога совершенно в обратном смысле, дескать, на кой дьявол паровозу жар, если там и так адский пламень?! Что командир имеет в виду: "как козе баян" или "одним духом и до зарезу", нижний чин просекал по его мимике и богатым модуляциям.
Вообще, Гога Збарский любил трюфеля выкидывать, имел взрывной темперамент, не употреблял алкоголь, зато повсюду возил с собой начищенный до блеска пузатый самовар, и за день можно к нему раз пять попасть то в милость, то в немилость.
Вид у армейцев был неважный, спросонок повскакали, никто не успел привести себя в божеский вид. Фуражки помятые от долгого лежания в вещмешках. Гога на них обрушился, не дал вымолвить и слова в оправданье:
– Ах вы, поганцы, шалопаи, хмыри, – костерил он новобранцев. – И это борцы за всенародное счастье! Сколько раз я вам говорил: совать вверх фуражки прутья! Где Таранда из разведроты, подать его сюда!
Ботик шагнул вперед.
– Боец Таранда, поручаю тебе ответственное задание, – сказал командир, – сдать оружие, пройти две версты, пробраться во-он через тот лесок, найти эшелон чехословаков, узнать, сколько их голов, и бегом обратно! Ты понял мою главную мысль: выпередить и протереть дорогу всему нашему воинству. Бекицер! И чтоб вернулся живым, циркач!
Ботик шел лесом, забирая вправо от железной дороги, добрался до подножия холма и стал карабкаться по мягкой и упругой траве, по узенькой тропинке, которая вилась между сосен, и муравьиных куч, и зарослей черники, среди ромашек с васильками, колокольчиками, часиками и солнцецветом у заросших мохом валунов. Черника, считай, поспела, поляны сплошь в алых крапинках земляники. Насобирал черных ягод ирги с куста, распугав дроздов. А возле сосенки обнаружил целое семейство маслят и даже один крепкий боровичок.
Все это являло до того мирную картину, что он улегся животом на траву и стал разглядывать мхи, такого разнообразия мхов он отродясь не видывал, теплый ветерок ерошил Ботику шевелюру, тьма колокольчиков лиловых позванивала у него над ухом, белый горошек, медуница, все это колышется под ветром, гудят шмели, ветер теплый, и озеро синее-синее внизу – покрыто зыбью.
Он перекатился на спину, блаженно раскинул руки – я так рассказываю подробно, поскольку это был редкий момент, с тех пор как Ботик покинул Витебск, он вдруг почувствовал привычную пустоту и простор, – а прямо над ним в безоблачной выси голубой с такими же распростертыми крыльями недвижно парил кречет. Воздух живой, пахнет травами, сосны стволами уносятся в небо, растительность буйная прет из земли, цветет репей, под откосом песчаные озерные берега…
Как ему этого всего не хватало в тяжелых стальных коробках! Наверху и в скалах темнели сумрачно ели, серебрились тополи, рыжели стволы дубов, запахи земли и деревьев убаюкивали Ботика, глаза у него слипались, и он подумал, наверное, подумал, верней всего, в его затухающем сознании проплыла медленная мысль: если я сосну минут десять – пятнадцать – двадцать, это не повредит мировой революции…
Во сне ему привиделся Гога, он сидел на ветке сосны, нахохленный, как тетерев.
– В путь, в путь, в путь! – токовал Збарский.
– Товарищ комбат, а что такое путь? – зачем-то спросил у него Ботик.
Тут Збарский и выкладывает ему все как на тарелочке, и при этом не картавит, ничего:
– Р-революционный дракон в высохшем дереве!
И добавляет:
– Растяпа ты эдакий.
– А его кто-нибудь слышит? – спросил Ботик.
– Нет того, кто бы не слышал, – раздался с ветки странный ответ командира, ветка обломилась, и Гога с криком: "Co je to za péro?!" свалился на Ботика, больно ударив его головой в живот. Ботик открыл глаза и увидел перед собой двух военных, причем один из них собрался еще раз пнуть его тяжелым высоким ботинком явно не российского происхождения.
Боря вскочил, опрокинул фуражку с грибами, встал навытяжку перед незнакомыми офицерами, судя по форме, это были те самые чехословаки, которых ему велел выследить Збарский. И вот ведь напасть, именно они выследили его, ротного разведчика стрелкового нацбатальона Второго Красноармейского полка имени Витебского Губсовдепа, а не наоборот!
Бравые чехословацкие легионеры держали в руках корзины, они собирали грибы. Самый из них загрызала, которому Боря обязан был резким пробуждением, сгреб в кучку маслята и боровичок, найденные Ботиком, придирчиво оглядел каждый и побросал к себе в корзину.
– В чем дело? – спросил Ботик на всякий случай. – Верните мои грибы.
Вместо ответа второй чешский вояка врезал ему под ребра и сказал: "pojď s námi, houbař", иди с нами, грибник.
Скоро они оказались на большой поляне, которая выходила на "железку". На одном из путей стоял военный эшелон из разнокалиберных вагонов. За паровозом открытый вагон, укрепленный поверх бортов мешками с песком, мешки ощетинились винтовками и пулеметами, припрятанными под березовыми ветками. За ним следовал стальной броневагон, укрытый ельником от красных аэропланов. Прибитая к стене третьего вагона живописная фанера, обрамленная ветками дуба, изображала удалого всадника, окруженного розовощекими барышнями, наряженными в яркие юбки, красные чулки, кружевные фартуки, корсеты со шнуровками. Дамы восхищенно смотрели на героя, на его остроконечные усы, с какой-то плотоядной страстью. Герой же вовсе не глядел на них, взор ярких оливковых глаз был устремлен куда-то вдаль, за кромку леса, где его ждали подвиги, а может, даже необыкновенная и красивая смерть.
Военные вагоны чередовались с товарными, которые чуть не трещали по швам от награбленных мешков с мукой, сахаром, мясными тушами, вяленой рыбой и бутылями с водкой, полушубков и башмаков, оружия, боеприпасов, конских седел, пианино и роялей, кроватей и матрацев, полвагона граммофонов, к ним сотни пластинок, велосипеды – для своих личных интересов и удовольствия…
– Что там велосипеды, – Ботик мне потом говорил, – они из Перми с собой прихватили целую библиотеку! Отдельный вагон занимали пышные театральные декорации из Новониколаевского областного театра…
Разумеется, ни слитков царского золота, ни пятирублевых золотых монет, ни мешков с деньгами чехословаки нашему Ботику не экспонировали, но и того, что он увидел, было достаточно, чтобы, упаси Господи, отправить его на тот свет.
В тени огромного дуба располагалась полевая кухня. За крепко сколоченным столом в отличнейшем английском, а то и американском обмундировании сидели здоровые упитанные парни и ели очень вкусный, как показалось Ботику, да что там показалось, по их физиономиям усатым было видно, по масляным губам, что уплетали они жирный суп наваристый, мясной, густой, аж поварешка в супе стояла, мечтая о том, чтоб у себя в Праге, на Староместской площади закатиться с друзьями в кабачок и выпить пинту-другую хорошего чешского пива со свиными коленями.
Усатые, как на подбор, глаз веселый, сытый, косая сажень в плечах, новехонькие мундиры опоясаны широкими ремнями… Ботик глянул под стол – ох, мать честная, до чего ботинки хороши, подошва добротная, прочная, обмотки заграничные болотного цвета. Что там его друзья, красноармейцы, когда Боря уходил, сидели-грели консервы на огне!
Да еще Збарский, снаряжая его в дорогу, сказал:
– Я дам тебе один совет, хотя ты не просишь никаких советов, где уж мне, кто мы такие и что наша жизнь?.. Так я тебе все-таки скажу, как твой командир: в разведку, Таранда, надо ходить на голодный желудок, чтоб легче уносить ноги если что. Зато, вернувшись, ощутить райский вкус полковой баланды…
Легионеры подняли головы от своего гуляша и молча уставились на пленника. Стояла такая тишина, что было слышно, как далеко в лесу кукует кукушка. Ботик решил посчитать, сколько она ему накукует, но только сказал: "раз", как она заглохла, зато один из офицеров долбанул его по плечу наганом и сказал:
– Давай, Иван, говори, кто ты, co tady děláš?
Все, что Ботик слышал о чехословаках, было отрывочным, неточным и разноречивым: это разбойники, башибузуки, грабители, убийцы большевиков и сочувствующих советской власти. Что-де они винтовками и штыками поддерживают оплоты буржуазии, орудуя на стороне кулаков и золотопогонников, прислуживая мировой своре империалистов.
Комиссар Канторович на политбеседах исправно доносил до сведения бойцов о набегах чехословаков на города и села, о переполненных тюрьмах, виселицах и расстрелах: просто, походя откусывали головы, – утверждали очевидцы. – Ам! и поминай как звали!
Пленных легионеры, похоже, не брали. Куда им, шатунам да бунтарям против всех и вся, пленные? Ткнуть штыком, ободрать как липку и под простреленными знаменами своих эшелонов, растянувшихся от Пензы до Владивостока, двинуться к новым победам…
А тут расселись за столом, словно они достойные персоны, и ждут, как этот русский, наверняка партизан, будет выкручиваться, морочить им головы, затуманивать мозги, даже нарисованный щеголь на коне воззрился на Ботика, мол, врешь – не уйдешь, мы, чехи, не разбойники, не пустосвяты, не сеятели несбыточных надежд и свар, мы только спасаем Россию от голи кабацкой, наводим порядок. А kdo jsi ty и за каким ляхом приперся, отвечай напрямки?
Судя по этой картине, среди "интервентов" были выдающиеся художники, не только художники, но и певцы, музыканты, даже композиторы. Кто-то сочинял стихи, играл на флейте или дуде, на волынке, в каждом вагоне имелись свои запевалы и маленький духовой оркестрик. Да не кустарщина – истинные таланты находились в рядах чешских легионеров. Невероятно, что столь утонченные художественные натуры творили подобные беспощадные злодейства.
Невдалеке гнедые кони жевали фураж, богато наваленный в деревянные короба. "Dunaj, voda hluboká…", – доносилось из приоткрытого вагона. Ботик решил: надо и ему показать свою артистическую натуру.
Он отвесил поклон и произнес:
– Liebe Freunde, ich freue mich, Sie nach Sibirien zu begrüßen!
Стоявший позади ротмистр приготовился дать ему пинка, но застыл в позе цапли, а подпоручик удивленно растопырил усы.
– To je…Was für ein Unsinn? – произнес он, перебираясь с чешского на немецкий. – Jiří, – крикнул он, – wo ist unter-oficeren Petruzhelka?
Из вагона спрыгнул невысокий офицер, стриженный под скобку, на ходу прилаживая высокую фуражку с козырьком и застегивая мундир. Он обменялся парой слов с едоками супа и дулом револьвера уперся Ботику в грудь:
– Voják? Красноармеец? Большевик?
От страха в Борином мозгу опять сложилась ловкая немецкая фраза:
– Господин офицер, Иван Глотов, вольнонаемный наездник из цирка, их бин нихт зольдатен, их бин цирковой!
– Какой цирк, blboune?! – проговорил Петружелка, слегка все же озадаченно.
Это был первостатейный злыдень, видевший во всем жульнические попытки уклониться от виселицы или расстрела, как сказал бы доблестный представитель того самого чехословацкого корпуса Ярослав Гашек, переметнувшийся на сторону красных (за что чешский полевой суд выдал ордер на его арест и провозгласил предателем своего народа, но ему удалось спастись, заручившись справкой, что он "полоумный сын немецкого колониста из Туркестана").
– Знаменитый цирк Чинизелли с гастролями из Владивостока! Давали представление в Иркутске, Омске, Томске, Самаре, аншлаг, полный аншлаг! – Ботик сыпал словами, как из мешка горохом. – Здесь, неподалеку, господин унтер-офицер, стоял цирк, шапито, братья Чинизелли, слыхали? У меня лошадь сбежала, испугалась выстрелов, я за ней. Ищу, ищу, думаю, не та ли… – он показал на самую замухрышку с большой тяжелой головой, длинной гривой, горбатой спиной и впалыми боками, похожую на конька-горбунка, – не моя ли лошадка у вас, извините, мистер унтер-офицер!
– Lžeš, подлец, ты одет как voják, onuce, гимнастерка! – закричал Петружелка.
– Не мое, вот те крест, снял с убитого вчера, видите, ботинки велики? I am very hungry, my friends, – добавил Ботик, обращаясь к офицеру в шапке с охотничьим пером и медалью на груди "Ян Жижка za svobodu" – решил, что лиходей перо на шапку не нацепит. Но это та еще оказалась бочка с порохом.
– А ты заработай, циркач, – сказал "охотник", закуривая трубочку. Он хорошо говорил по-русски, но мягкий акцент выдавал иностранца.
– Желаете устроить спектакль? – спросил Ботик.
– Именно, – лукавый чех выпустил изо рта кольцо дыма. – Вот лошади, бери любую. Мы станем кругом, это будет арена. А вздумаешь удрать, – с ухмылкой сказал он, – пеняй на себя.
– Так точно, господин поручик, – обрадовался Петружелка, – ať ukáže, co umí. А не сорвет potlesk, аплодисменты, zastřelíme ho u polní kuchyně.
– И съедим, – ласково добавил поручик, попыхивая трубочкой.
Боязни не было, а просто страшно шалили нервы. С двумя караульными Ботик отправился выбирать лошадь для своего, как видно, последнего представления. Лошадей было много, не только гнедые на поляне, в слабо освещенных узеньким окошком денниках товарняка стояли чубарая и соловая, серая в яблоках, вороная, гнедая с белой гривой. От них такой дух шел родной – прямо облако духа, запах гривы, сена, овса, навоза, буржуйка в вагоне – еду согреть, вода на полустанках, – все это напомнило его цирковые скитания.
Лошади холеные, намытые и начищенные, Ботик оглаживал их, похлопывал по бокам. Они в ответ глубоко втягивали воздух, переступали с ноги на ногу, скашивали глаз, потряхивали мордой. Все были хороши, ни старой клячи, убогой и дохловатой, отборных лошадей, черти полосатые, прибирали к рукам. Но как угадать единственную, которая сослужит службу, а то и спасет ему жизнь?
Только бы не попался увалень и меланхолик, тогда все пропало. Боря как-то слышал, Рок Шеллитто, наездник, сын хозяина, говорил, что лучшие верховые – восточно-прусской породы, в их жилах много арабской крови. И правда, они пылкие и смышленые, ты еще подумать не успел, он уже схватил на лету.
Вот бы найти резвого араба, взрывного жеребца. Все, что от него требуется, – бешено скакать по кругу! Рысь и галоп, детские игрушки, легче легкого. И, может быть, прыжок, но это как пойдет…
Ботик по опыту знал: самые надежные – темно-гнедые. Серые и белые слишком нежные, рыжие скоро устают, а вороные – уж больно горячие. Боря критически озирал коней на поляне, когда взгляд его упал на гнедого жеребца с угольной гривой, таким же хвостом и светлыми подпалинами на караковой рубашке. Ноги у него постоянно были в движении, топтали траву, пружинили на крепких и круглых копытах, резко выступали мышцы и сухожилия под тонкой шерстью.
Ботик окинул глазом все его стати: здоровяк, ладоней семнадцать в холке, не меньше, туловище вытянутое, как раз то, что нужно для хорошей рыси, при этом – широкий круп, мечта акробата. Проверил "стрелку" на переднем копыте, пощупал зубы, огладил мускулистую шею.
– Чех, – сказал Ботик. – Я буду звать тебя Чех.