Свернув рисунки в трубку, Макар выбежал из комнатки художника Четвергова, чтобы успеть сообщить управделами, сколько понадобится ткани, красок и досок с гвоздями для строительства трибун.
Над городом садилось огромное багровое солнце, лучи его торчали в разные стороны, как окровавленные штыки. Стожаров быстро шагал по опустевшему гулкому бульвару, отбрасывая длинную тонкую, угловатую тень. В его кулаке, словно шашка, были зажаты рисунки Четвергова-Крымского, быстрые почеркушки, легкие бумажные эскизы оформления первомайского праздника.
Когда солнце завалилось за холмы, по всему городу покатился кучерявой волной терпкий запах крымской сосны. Макар открыл окно, свесился в сад и глубоко вдохнул чистый вечерний воздух нового ощущения, которое неумолимо идет сюда, завтра же придет и принесет мир, счастье, равенство, братство, мать вашу!
– Пролетарии и крестьяне Крыма, мать вашу японскую, все под знамена Ленина, все как один на праздник Первого мая! – закричал он в бездну бархатной крымской ночи и щелчком отправил в ясное черное небо горящую папиросу, как сверхновую звезду.
Май пришел в Крым, подул теплый ветер степной, и сразу вся долина реки Салгир покрылась яркой травой, зацвела "шайтанова ягода" – кизил и нежная мушмула, на косогорах вспыхнули огоньками, а где-то зелеными пожарами, поросли дубков.
Флаги заполаскивали над выцветшими от солнца, вымытыми дождями железными крышами, красочные плакаты Четвергова украшали улицы, на заборах и фасадах домов, вдоль которых двигались толпы демонстрантов, были изображены сотни алых всадников на синих конях, стремительные локомотивы, аэропланы и дирижабли.
Люди шли, сообщает Макар в своей книге "Мы – новый мир!", над головами у них парил громадный золотой дирижабль, на боку его было написано: ТРУД, РЕВОЛЮЦИЯ, МАЙ. А вдоль улиц стояли ребятишки беспрерывной цепью, большинство из них – татарчата в белых длинных рубашках, пели по-татарски, прыгали и кричали "ура". У всех рабочих и офицеров, у всех девиц и солдат на груди, рукавах, на шляпах и фуражках алели банты и ленты. Реяли знамена, и торжественные звуки лились "Марсельезы" с "Варшавянкой".
Макар даже не пытался выстроить колонны в иерархическом порядке, само собой, впереди вышагивала отважная и доблестная крымская парторганизация – полное смешение разнородных элементов: подпольщики, знавшие наизусть каждую рощицу, овражек, лощинку, где они проводили собрания под покровом плывущих осенних туманов в урочищах – Дубках, Левадках или молельне менонитов на Троицкой улице в безлюдном уголке Старого города, естественно, полагая себя авангардом, а всех остальных второстепенными членами. Залетные армейские коммунисты, только-только вступившие в пределы Крыма, однако повсюду и везде считавшие себя гегемоном. Далее следовала беспорядочная стихия группировок и коалиций, ослепительный круговорот чудовищных и чудесных существ, запечатленных в сумбурных списках, которыми чуть не до потолка завален был стол Макара, украинцы, армяне, болгары, греки, евреи, караимы, крымчаки, латыши, ногайцы, немцы, татары, турки и тюрки, чехи, эстонцы… И всякий маленький, но гордый народец имел крошечную персональную секцию, секция – бюро, а члены отдельно взятой партийной ячейки – несокрушимую национальную самостийность.
Требовалось немало чуткости и сердечного пыла, чтобы спаять эти разрозненные землячества, расставить по местам, собрать под изрядно потрепанное знамя революции темных и праздношатающихся, не говоря уже о том беспредельном, что в эти списки не вместилось!
Сочувствующие, особисты, отзовисты, даже половинчатые и колеблющиеся члены оппозиционных фракций были у него на вес золота. Как он их звал, как манил влить свои ручьи в единую большевистскую реку!
В предвыборные дни внимательно слушали Макара солдаты на гарнизонном митинге, в цехах аэропланосборочного завода "Анатра", в союзе мельничных рабочих. Казалось, его передвижение хаотично, словно движение астероида, ибо никакими расчетами невозможно было определить симптомов, которые предвещали внезапное появление Стожарова в его неразлучной кепке-восьмиклинке с костяным козырьком.
Однажды, выступая в солдатском гарнизоне, Макар битый час от всего сердца пожимал слушателям руки, а к финалу докатился до такой вулканической ярости в спорах с солдатами-эсерами, что те ринулись к нему, повалили на пол и начали дубасить почем зря.
Неожиданно за него вступился бывший политкаторжанин из смертников, рабочий-путиловец Осокин. Он пристыдил эсеров и напомнил, что Стожарова мучали в царской каторге.
На обратной дороге Осокин спросил у Макара, почему он все норовит сделать сам, а не поручает уполномоченным людям?
– Я полностью сознаю, – отвечал побитый Макар с фиолетовым фонарем под глазом, – что все происходит так, а не иначе, поскольку мир – таков, какой есть. Чтобы вмешаться в течение событий, – объяснял он, прихрамывая, опираясь на плечо Осокина, – я должен привнести что-то новое, и это новое может быть только мной самим, силой любви, сосредоточенной во мне! Понимаешь?
– Не совсем, – отвечал Осокин, левый эсер, заслуженный борец с царизмом, не год и не два отмотавший по царским централам.
– Ну как тебе объяснить? – задумался Стожаров, собиратель мыслей и проводник воли масс. – На чужом … в рай не въедешь! Понял?
– Понял! – серьезно сказал Осокин и подал заявление в большевистскую партию.
В результате коммунисты на выборах получили большинство депутатских мандатов. Но меньшевики и эсеры с анархистами еще составляли в горсовете оппозицию, с которой приходилось считаться: к ним тепло относились работники культуры и медсантруда.
Войне ведь еще конца-края не видать. "Крымский полуостров, – записывал Макар в своем манускрипте "Мы – новый мир!", – занимает территорию не более 200 верст вдоль и 200 поперек. Имеет 7 уездов. Один из них, Керченский, занят белыми".
Накануне Первомайского торжества в горком явился некий инженер-механик.
– Желаю доложить Макар Макаровичу Стожарову, – сказал он, – об изобретении, коему суждено сыграть огромную роль в условиях Гражданской войны.
Инженер был весьма необычен: в сером долгополом пыльнике с кожаным ремешком, за плечами – походная сумка с карманами, после войны ее стали называть немецким словом рюк-зак. На жилистой длинной шее у визитера болтался линялый померанцевый шарф, на голове – траченная молью шляпа. Инженер был близорук, он глядел на Макара сквозь круглые стекла "очков-велосипедов" многократно увеличенными бледными глазами. Одно стекло было треснуто.
Человек снял шляпу, и Макару показалось, что на нем белая тюбетейка – такой зиял контраст между его загорелым лицом и восковым черепом. Незнакомец протянул Стожарову сухую длинную руку и прокаркал:
– Инженер-изобретатель Арке Клавдиевич Пэрэц, обыватель. Извольте выслушать о моем эпохальном изобретении.
Пэрэц жутко волновался, поэтому Стожаров предложил ему сесть, наврал, что краем уха слышал о его изобретении и желает знать, в чем оно заключается.
– Я не позволил бы себе беспокоить вас, – сказал польщенный механик, – если бы не думал, что мое открытие может вам пригодиться, особенно теперь, когда вы со всех сторон окружены врагами, ни на кого нельзя положиться, тем более это касается предстоящих выборов в Горсовет. А мой прибор, довольно-таки простой в применении, окажет вам колоссальную услугу. Это своеобразный компас. Вы закрепляете его на запястье и когда ведете беседу с каким-нибудь малоизвестным лицом, то незаметно нажимаете кнопку: стрелка автоматически укажет вам на циферблате, кто именно перед вами – германофил или приверженец Антанты, большевик, кадет или монархист. К аппарату прилагаются чертежи и описание… – Пэрэц принялся раскладывать свою папку. – Я сконструировал это для Петра Николаевича и предложил ему не далее как два дня назад, но он отказался.
– А кто это – Петр Николаич? – спросил простодушно Макар.
– Петр Николаич – это Врангель, – на голубом глазу ответил инженер.
С Дона ветер нес запах гари, Иона шел и шел, обмотав портянками босые ноги, сквозь ночную степь, глядя прямо на звезды, растворяясь во мгле, обходя лиманы и огни селений, на юг, решив, что на юге не будет ни войны, ни мира, ни людей, а только теплая дикая земля, где он спрячется в какой-нибудь пустой сарматской деревне, переждет смутное время, а потом вернется к родным.
Не обратно же идти, там, по рассказам странников, все горит, люди рубят друг друга, не разбирая. А впереди море, солнце, лето. Ехал на перекладных, на повозках, на телеге… Постепенно до чуткого уха трубача стали доноситься вести, что в Крыму появилась какая-то Крымская республика, – ладно, что ж, держим путь на Крым.
В Мелитополе попросился на поезд, в товарный вагон, вышел в Джанкое, посредине Крыма. Решил податься в Евпаторию, надеясь примкнуть к какому-нибудь курортному оркестру, развлекать отдыхающих. Однако на краю Шелковичной налетели на Иону красные черти, намяли ему бока, посадили в обоз и доставили в Симферополь разбираться.
На допросе стружку с него снимали, докапывались, кто такой, предъяви документ, въедливо сквозь лупу изучали расплывшиеся от воды чернила.
Как ни твердил им, что он музыкант, бродячий музыкант, агитпароход "Красный Юг" захватили белые в неравном бою, рассказывал о беззаветном красном командире Смолякове, геройски принявшем смерть, даже сыграл на трубе "Интернационал", – опер глядел недоверчиво, звал его "белой гнидой", "контрой", "шпионом", "дезертиром", "жидовской пронырой", и сумбурные мысли роились у Ионы в мозгу касательно круговращения бытия и бессмысленности мироустройства.
Эта великая напасть продолжалась до тех пор, пока земля у крымского пленника не поплыла под ногами, и за столом с красным сукном на месте дознавателя не появилась огромная страшная рыба с налитыми кровью глазами, чудовище разевало пасть, обдавая Иону зловонным дыханием, замышляя вновь поглотить его со всеми потрохами.
Но перед тем, как он лишился чувств, диковинные слова изошли из уст Ионы:
– Когда, – произнес он, – услышите камень, вопиющий тонким и жалобным голосом, когда от древа будет возноситься вещание к Богу, тогда приблизится спасение, и все народы пойдут в Иерусалим на поклонение Господу…
Чекист не понял, о чем речь, но что-то почувствовал в этих словах нехорошее, какую-то скрытую угрозу. Тем более Блюмкин добавил довольно членораздельно:
– …Иерусалим же, наполненный зверями, будет в мерзости запустения: тогда наступит кончина всему живущему…
– Убери его с глаз долой, – велел он конвойному.
А в это время, как результат божественного или иного вмешательства, в ЧК явился Стожаров – получить свидетельство на право ношения огнестрельного оружия системы парабеллум, которое он добыл в рукопашном бою с деникинцем. Справку ему должен был подписать председатель комиссии Янкин.
Шагает, стало быть, Макар Макарович по коридору в кабинет Янкина, а навстречу конвойный страж ведет какого-то зачуханного еврея, в руке у того труба, и дело его, как видно, труба, подумал Стожаров…
Вдруг ему почудилось что-то странно знакомое в облике арестованного, где-то видел его Макар, когда-то уже встречал. Тут он мыслью возвратился в Витебск пятнадцатого, вспомнил сестричку Марусю Небесную, госпиталь, Казю Аронсона и двух музыкантов: старика в мешковатых брюках с саксофоном, паренька с трубой и пьесу "Остров счастья", куда мы все когда-нибудь попадем…
– Ты что ж, Тимофей Федорович, – спросил Макар, заходя в кабинет председателя ЧК, – неимущих пускаешь в расход, музыкантов голоштанных?
– Говори толком, не темни, – сказал Янкин.
– Да вижу, повели знакомого музыканта из Витебска. Я там лечился, раненый, так он приходил к нам дудеть на трубе. Таланты нам – ой как нужны, а мы ими бросаемся! Нехорошо, Тимофей Федорович. Завоевания революции от этого страдают.
"Смутьян, хоть и не еврей", – подумал Янкин, видевший во всем угрозу советской власти.
А вслух заметил:
– Любишь ты, Макарыч, совать нос не в свои дела, он у тебя длинный, гляди, как бы не прищемили.
– Что на витрине, то и в магазине, – парировал Стожаров, слегка намекая на куцый нос бульбочкой грозного председателя Чрезвычайки.
Ладно, дело закрыли, Иону доставили к Янкину, тот усадил трубача в потертое дерматиновое кресло цвета фуксии, велел принести воды.
– Вот что, дорогой, – начал Тимофей Федорович, – ты уж извини, если приняли тебя за беляка-деникинца… Тюрьма – для буржуазии, товарищеское воздействие – для рабочих и крестьян, так говорит Феликс Эдмундович Дзержинский. Бери свою трубу и поезжай в Евпаторию, мы тебя обеспечим бесплатным билетом, ты ведь туда направлялся? Там, в нашем ведомстве, пролетарская здравница, сейчас ее обустраиваем, открываем сезон, набираем оркестр. Иди в канцелярию, возьмешь бумагу в Евпаторийский здравотдел, будешь развлекать раненых большевиков, чахоточных рабочих и малолетних беспризорников.
…И благодари маму, что родился в рубашке, – хмуро добавил Янкин. – Езжай, трубадурь, Йошка-музыкант…
Дух чабреца, подсолнуха и бурьяна витал над Воронцовской рощей, где Макар Стожаров затеял грандиозное первомайское гулянье. Все организации под своими знаменами прибыли за город. Это было необъятное людское скопление: рабочие типографий и табачных фабрик, завода Анатры и пивоваренного завода Вайсборода, затарившиеся столовым пивом, хотя Макар специально предупреждал на этот раз обойтись без спиртного, и даже с Петей Четверговым они целенаправленно вывесили плакат меж пирамидальными тополями:
"Товарищ! Не пей! В пьяном виде ты можешь обнять классового врага!"
Петр начертал еще один, запасной антиалкогольный лозунг:
"Пьяный коммунист – хуже татарина!"
Но Макар его сразу отмел ввиду этнографического разнообразия населения.
Многие удивлялись, откуда у простого чаеразвесчика такая сердечность в отношениях с людьми, душевное понимание насущных забот? Как в недрах его черепной коробки взыграло столько фантастических, пускай и бредовых, идей по защите слабых и угнетенных, по снабжению их продовольствием и по восстановлению народного хозяйства? Макара буквально переполняли таланты – оратора, организатора, администратора.
Татары кости попросили делать клей – пожалуйста.
Красногвардейцы затребовали кислых щей и сухарей в адмиралтейский час, Макар им это устроил.
Естественно, многие примкнули к его знаменам.
Гурьбой повалили за город железнодорожники, мукомолы, виноградари, служащие трамвайного депо и крошечной электростанции Шахвердова, а также банщики первой и лучшей из общественных бань – бани Вернигора с коллективной помывочной и просторными номерами, где царил домашний уют и куда регулярно ходил Стожаров агитировать за советскую власть, заодно и помыться.
С какою нежностью суровой описывает Макар в своей книге разных чудиков городских, и прожил-то ничего в Симферополе, а всех уж знал поименно – от семидесятилетнего сапожника, бодрого старика Сергей Сергеича Остапчука до цыгана-коновала Червонца по прозвищу Антрацит.
"На зов мой откликнулись житные люди! – пишет Макар в книге "Мы – новый мир!". – Могильщик Затуливетер, ночной сторож в Петровском парке Светляков, ломовой извозчик Галенышев, бильярдный маркер Прошка и какой-то неизвестный продавец вразнос живой рыбы… (Кстати, в полноводном Салгире, – замечает на полях Стожаров, – с грохотом выплескивающемся из темных недр Палат-горы, внутри его дождевых и снеговых вод, – продолжает он, страстный рыболов, который не мог этой страсти позволить возобладать над ним до окончательной победы революции, ибо спал по три-четыре часа в сутки, – …водятся пескарь, красноперка, головастик, плотва, пеструшка – ее зовут здесь ханская рыба. Попадается тарань!)"
С тем же наслаждением перечисляет Стожаров просочившихся из темных уголков на многолюдное торжище П.С.Тряхина – рыночного торговца вареными рубцами, печенкой и сердцем – повивальную бабку, знахарку Рузю Иосифовну, да еще Рузя на всякий случай притащила подышать свежим воздухом своего хрыча-дедушку… Прикатил бродячий цирк с тощими ослами, запряженными в повозку, борольщик с медведями, стеклоед и грызун монет со стальными челюстями.
Макар любил потолкаться на базарной площади, балаганы его привлекали, питейные заведения – точки скопления народных масс, на которые Макар норовил опираться, мечтая быть добрым другом всех живущих существ. Как он боялся обмануть их ожидания! Ночь не спал – волновался, все ли удастся осуществить из того, что замыслил в порыве нечеловеческого вдохновения?
"Ритм моей жизни, – строчил Стожаров, босой, в одних трусах, при свете керосиновой лампы, – диктует Вселенная, в частности солнце. Чувствую, что без Вселенной не сделал бы ни шагу. Она – Вселенная – через меня пытается унюхать, почуять и оценить, что можно совершить для этих маленьких, потерявшихся в смури, темноте, но все-таки поистине великих людей!"
Возбужденные толпы гудели меж четырех трибун, где выступали разноголосые партийные ораторы на русском, украинском, армянском, татарском и немецком языках.
Митинг открыл Стожаров – с центральной трибуны, наспех сколоченной по эскизу Пети Четвергова, густо увешанной сосновыми ветками и красным кумачом. На однокрылой трибуне, как на капитанском мостике крейсера "Неустрашимый", сосредоточилось новое крымское правительство.
Подняв деревянный костыль к небу, приветствовал собравшихся на поляне председатель Крымского революционного комитета Дауман. Неукротимый большевик, подпольщик с двадцатилетним стажем, когда-то возглавил он боевые дружины латышского народного сопротивления "Лесные братья", чем заслужил свое первое прозвище Гром. Скрываясь от карателей и агентов охранки, он становился то Оводом, то Ваней, пока из романа француза Виктора Гюго не выудил гордое имя Гавен и остался им навсегда.
Юрий Петрович Гавен.
Хотя он был Ян Эрнестович.
Костыль Гавена произвел впечатление на публику, так же как его краткая поздравительная речь.
– Товарищи! – начал Гавен, и все смолкли. – Ровно год назад, первого мая восемнадцатого года в два часа пополудни войска германского империализма вступили в Севастополь, и над Чесменским дворцом взвился черно-белый флаг эксплуатации и порабощения. Сегодня над Советской республикой Крым снова рдеет знамя мировой коммунистической революции! Рождается новый, могучий, светлый и радостный мир коммунизма. Рождается – в муках, крови – и требует великих жертв. Все на алтарь революции! За новый мир, величие и красоту, которую мы с трудом себе можем представить!
Он снова махнул костылем куда-то в сторону закатного солнца, и все посмотрели, сощурившись, на золотой горячий свет, бьющий из-за горы, как бы силясь увидеть этот новый мир, что скоро явится на крымскую землю.
Но из глубины далекого невидимого моря поднимался черный угольный дым, застилая солнечные лучи нового мира, – дым немецких крейсеров "Бреслау" и "Гебен", коварно подосланных кайзером в поддержку донских белоказаков, уже седлавших коней для похода на Советский Крым.
От прошлогоднего кайзеровского дыма померк на мгновение свет, но снова заполыхал, когда взошел на трибуну военмор Дыбенко, жгучий брюнет с пробором, смоляными усами и бородой. Дыбенко не стал сотрясать воздух речами, он просто вытащил из деревянной кобуры огромный наган и погрозил какому-то черту на заборе.