Иногда Боря заглядывал в бар "Маяковский" на Майнекенштрассе в центре "русского пятачка" послушать юного Ади Рознера, тот пиликал на скрипочке и до боли смахивал на Иону: те же клезмерские мотивы, те же искры летели из-под его смычка и обжигали сердце, так же пылко он вырывался на раздолье свободной импровизации, как говорила Дора, шиверт-навыверт всему, чему их там обучают в консерваториях.
В какой-то момент парень заиграл на корнете – так это было чистое серебро, которым всегда отличалась послушная малейшему дуновению труба Ионы. А теперь прибавьте мощный звук, безоглядное движение вперед – и мы получим в точности юного Блюмкина, канувшего во тьму роковых и смутных времен.
Кто знал, что их ждет встреча – и не в бесчисленных чередованиях жизни и смерти, а через всего-то восемь лет! Случилось это в тридцать шестом году, когда Ботик второй раз приехал в Штаты. По чистой случайности, возвращаясь с деловой встречи, заскочил он в кабачок на 5-й авеню, ища спасения от дождя. Но тот все набирал силищу, натуральный нью-йоркский ливень, когда потоки воды мчатся по мостовым, заливая туфли прохожим, и никакая умбрелла не поможет тебе остаться сухим.
Звук трубы доносился откуда-то из глубины, и он повлек Борю, как дудка крысолова, в самое чрево бара. Ботик вошел в зал и завороженно стал вглядываться в лица музыкантов, едва различимые в синем табачном дыме. Вдруг ему почудилось, как сквозь негритянский блюз по мостовой зацокали копытца и засквозил знакомый напев – о козочке, торгующей миндалем и изюмом.
…Hop, hop, ot azoy,
Est di tsig fun dakh dem shtroy…
Чудны дела Твои, Господи, как бесконечно Твое всемогущество, к чему прикоснется сила Твоя, то само делается животворящим! Тут вышла черная женщина, взяла за рукав трубача, вывела его к зрителям и низким голосом произнесла в никелированный микрофон:
– James Blyumkin, I beg to love and favor!
Так это извилистое течение, которое не пересыхает в пустынях прошлого, принесло Борю к берегам, где в который раз рыба Левиафан отворила двери лица своего, исторгнув из чрева Иону, казалось, безвозвратно утраченного и сто раз оплаканного.
Что они почувствовали, о чем говорили, увидев друг друга? Тут я повествую о неведомом, и мне сложно подобрать слова.
– Ты меня любишь или ты меня разлюбил? – спросил кто-то из них, неважно кто.
– Я всегда буду тебя любить, – услышал он в ответ.
В Нью-Йорке Иона добился нешуточной славы как духовик, еще бы, с такими талантами! Не отвлекаясь от болтовни с друзьями, называл он ноту пискнувшей птицы, взвизгнувшего на повороте трамвая, скрипнувшей на тротуаре подошвы…
– И все-таки, – скажет Иона, когда они с Ботиком встретятся после долгой разлуки, – все-таки, что ни говори, как бы я хотел вернуться в Витебск нашей юности и сыграть с Семой Гендельсманом в "Башмаке футуриста". Это были лучшие дни моей жизни…
"Милый Магуа!
При минимуме усилий с Вашей стороны, я сам сделаю все нужное в кратчайший срок. Это будет лучший вариант. Используем имеющиеся три дня с полным напряжением. Сосредоточим усилия на одной цели как можно скорее сдать "спецработу № 1". Вы не встретите с моей стороны саботажа, но я начинаю злиться уже из-за Ваших "привходящих" тем.
Условимся конкретно. Как можно скорее являйтесь с подкреплением. Я тем временем подготовлю материалы. В ТРИ ДНЯ ВСЕ БУДЕТ СДЕЛАНО.
С. Белокопытов".
"Милая Стешинька!
Я бы советовал Вам сочинять не повесть, а роман. Поскольку мало кто знает и понимает до конца, что это такое. Тут Вы можете смело пускаться в свободное плавание. Решающим фактором будут исключительно твердость намерения и воля идти до конца. Чуда можно ждать только от себя, сказал один великий человек, приступая к воплощению большого замысла, и добавил: "В этой книге моя жизнь или смерть – только так надо писать ее".
Однако, принимаясь за дело, мы не можем уйти от вопроса: каким должен быть современный роман, который воплотит век? Кто герой его?
А пока Вы кормите Магуа, размышляя над ответом, позвольте мне вернуться к чтению "Айвенго".
Искренне Ваш – Белокопытов".
Жизнь Макара напоминала взлет орла.
У Стеши было видение, в котором "папка" плыл по небу верхом на льве.
И то, и другое соответствовало действительности. По Стешиному запросу в Институте марксизма-ленинизма на улице Маркса-Энгельса выдали справку, что Макар был делегатом на XII съезде РКП(б) с правом решающего голоса от Московской парторганизации, на XIII cъезде РКП(б) с правом решающего голоса от Московского комитета партии, на XIV, XV и XVII съездах партии, Х и ХI Всероссийских съездах, он был членом ВЦИК и ЦИК СССР, от РКП(б) его делегировали с решающим голосом на V конгресс Коминтерна.
Всюду он выступал с будоражащими речами, говорил громко, складно, развернуто (Ленин с лукавой улыбкой спрашивал у Луначарского после выступления: "Ну как, ничего себе прокричал? Зацепил?" Анатолий Васильевич ласково называл Стожарова "оратель").
– Товарищи! – голос Макара был, по свидетельству любящей дочери, подобен раскатам грома и звучал в восьми тонах. – Вы видите, как мужественно рабочие с 1906-го по 1914 год цеплялись за свою организацию, не давая ей погибнуть!.. Товарищи! Кто-то мог подумать: изначально партия была кучкой заговорщиков, а была она крепко связана с рабочей массой и была его передовым авангардом!.. Мы, бывшие в первых флангах нашей организации, должны помочь Райистпарту в его задаче в описании истории нашей районной организации. Вы помните, товарищи, как шли дебаты на лужайке Золотого Рожка? Мы комплектуем все факты, касающиеся жизни Рогожско-Симоновской организации, как бусинки нанизываем их на нитку! К сожалению, сгруппированный материал – карточки, рукописи, прокламации, книги, собранные для раймузея, два раза бесследно пропали. Я надеюсь, что больше этого не повторится!
– Товарищи! Я очень распространяюсь и поэтому дальше хочу быть скупым. Скажу о кремации пару слов, товарищи, внедрим ее в наш быт! Вместе с пролетарской революцией, когда влияние духовенства было аннулировано, пробудился интерес к кремации. Посредством сжигания трупа мы почти мгновенно сливаемся с космосом, а не ждем в земле, когда превратимся в атомы, ибо гниение трупа в почве в тридцать пять тысяч раз медленнее, чем в печи! Идеальный способ хоронения станет популярным, победив некультурность, косность и предрассудки широких масс.
– А что мне ставят в укор, мол, Третьяковскую галерею хотел выселить, это не совсем так: мы размножим шедевры, доступные немногим, и разошлем их по городам и весям в виде музеев-станций, чтобы даже какой-нибудь Царевококшайск увидел их и восхитился. Нужны колоcсальной силы рычаги, которыми мы могли бы приподнять и потрясти этот плотный, всеоблегающий слой невежества и суеверия. Надо этот слой просверлить, и не в одном месте, а в тысячах мест. Мы должны изрешетить его, превратив толстый слой в хрупкую решетку, создавая антирелигиозные и антиалкогольные выставки-музеи повсеместно.
– О театре скажу вкратце. Театр Революции показал крепко спаянный спектакль "Озеро Люль". Это боевой козырь нашего театрального дня – на мощном подъеме, на густо революционном насыщении.
– Наше объединение Пресненских хлопчатобумажных фабрик, в общем, оправдало себя. Теперь прядильная, ткацкая и ситценабивная имеют 391 022 веретен, ткацких – 7 629 станков. Пропускная способность прядилен – 250 миллионов аршин, не хухры-мухры!
– Вы, товарищи, наверное, слышали, в СССР начались работы по омолаживанию, в Твери два профессора – Воскресенский и Успенский – уже омолодили двадцать семь человек. Замечен неудержимый рост волос на месте лысины, исчезновение морщин. И метод этот прост и доступен всем – перетягивание мошонки!
– Развертывать надо новые формы быта, товарищи! Молодежи, как партийной, так и беспартийной, в вопросах семьи и любви особенно туго приходится. С одной стороны мораль буржуазных бабушек; оступишься в другую – шлепнешься со всех четырех ног в расхлябанность, в распущенность, в Цветной бульвар, то есть опять в тот же ядовитый буржуазный навоз.
– Говорят, голод – лучший повар. Правда ли это, что повара нужны только буржуазии, а для рабочего человека всякая баба сумеет обед сготовить? Мы должны построить общественные столовые и заселить их лучшими поварами, которые знают желудочные потребности пролетариата лучше их самих!
Так, подавшись вперед своим жилистым телом, подробно, будто под микроскопом, рассматривал Стожаров любые аспекты жизни – о проделках иностранного капитала, об электрификации деревни, об американском Ку-клукс-клане, – и в доступной форме доносил их до слушателей.
– В нашем Рогожско-Симоновском районе уже шесть месяцев работает кружок "Муравей". Ребята с первого времени начали заниматься только футболом. Они не имели понятия, что такое кружок "Муравей". Но после двух занятий, а также бесед ребята поняли муравьиные задачи, начали усиленно заниматься учебой и техникой, а футбол оставили в стороне.
– В заключение речи скажу о радио. Никаким Жюль Вернам, никаким научным мечтателям и утопистам не рисовалось ничего подобного. Радио расточает радость, пронизанную солнечными лучами человеческого гения, изобретательность которого не знает преград и границ! Радио – величайшее чудо нашего века, и вместе с тем это чудо так мало по размерам, что радиоприемник весь помещается в жилетный карман!
XII съезду от имени рабочих фабрики "Техноткань" Стожаров преподнес в дар клеенку о четырех углах, по углам – украшенные виньетками портреты Троцкого, Зиновьева, Рыкова и Калинина, а в центре – Ленин. Клеенку эту всем съездом решили переслать Владимиру Ильичу с пожеланиями скорейшего выздоровления.
До самых до краев сундук Стожарова наполнен мандатами на съезды Советов и съезды Компартии, записками от Клары Цеткин, Семашко, М.И. и Д.И. Ульяновых, совместными фотографиями с Куйбышевым, Орджоникидзе, Калининым, Ворошиловым, Буденным…
Он представительствовал, возглавлял, воодушевлял, с его молниеносными переездами, горячечными речами, фанфарами тут же отдаваемых распоряжений, ролью постоянного электризатора – всюду Макар был на переднем крае… и перехлестывал через этот край.
В разгар внутрипартийной борьбы он весело пошутил над Сталиным и Троцким, что те только усы друг на друга топорщат, а об Ильиче забыли. Приключилось это на той самой XIII партконференции, где зачитывали Завещание, в котором Ленин называет Сталина грубым, авторитарным, злоупотребляющим властью и требует его смещения с поста генсека. Да и другие партийцы разобраны по косточкам, будто просвечены жестким рентгеном.
Первый год без вождя, но тело его поблизости, в дощатом мавзолее, вот он, рукой подать, а дух незримо витал над партконференцией, озадаченной ленинскими характеристиками не в бровь, а в глаз, и в конечном итоге скрывшей содержание документа от съезда.
– Я готов уйти, раз Ильич так хотел, – сказал Иосиф, – голосуйте, если найдете вежливее меня, уйду не раздумывая.
Макар Стожаров поднял свою решающую руку за отстранение, но не оказался в большинстве.
Иона к наступающей смерти относился вдумчиво и свято, все пытался переживать в безбрежности бытия, где великие эпохи и миры – лишь пузырьки на поверхности океана, возможно, даже репетировал свой уход, погружался в запредельные пространства, пытался ознакомиться с обстановкой, налаживал связи. Во снах уже являлись Ионе Зюся с Дорой, ласковые и печальные, какими он их никогда не видел и не помнил… Позвольте в моем рассказе оставить их в довоенном Витебске, исполненными надежд увидеть своего мальчика в этой жизни, только не описывать последних дней узников Витебского гетто; в братской могиле среди тысяч других Juden в Духовском овраге остались они лежать, прижавшись друг к другу.
Когда Иону привозили с химиотерапии, в палате его обычно поджидала Стеша с клюквенным морсом.
– Ну как? – спрашивала она.
– Сказочно, – отвечал ей Иона. – Зажмуришься – и наблюдаешь бурю чувств в огромном пространстве. Бурю! Красок и цветов.
Стеша рассказывала ему новости, читала стихи.
– Слыхали ль вы за рощей глас ночной певца любви, певца своей печали… – декламировала она полнозвучно и руку прижимала к груди, а сверху – другую руку, и в этом жесте и модуляциях проступал ее кумир Яхонтов, которого она готова была слушать часами и оставалась верна ему до конца своих дней, хотя и воздавала должное чтецу Журавлеву.
Ярик тоже забегал в больницу поиграть Йошику на гитаре, при этом Стеша – к удовольствию Блюмкина – щелкала настоящими испанскими кастаньетами, а этот Лев Господень с каждым часом все тише подыгрывал им на кларнете.
Как-то раз новый товарищ Ботика пригласил его на диспут "Россия и Москва". Некий русский "оригинал" объявил доклад в "Cafe Leon", на Ноллендорфплац, которое славилось невероятных размеров шницелями и баварским пивом. Кузьма явился с барышней, в руке она вместо сумочки держала портфель.
Кафе заполнено до отказа, кругом слышится русская речь. Кузьма неторопливо вводил Борю в курс дела.
– Тут, Боря, гнездо меньшевиков, – говорил он. – Докладывать будет литератор из ленинградского общества биокосмистов, слыхал про таких? Всюду носится с какими-то сумасшедшими идеями, весьма подозрительный тип.
Слово будто знакомое, Ботик его где-то слышал, но когда на сцене появился биокосмист, Боря вмиг в нем узнал своего необыкновенного попутчика на Байкальской дороге, который сошел в морозный пар на станции Мозгон.
Поэт Александр Ярославский почти не изменился, такие же длинные русые волосы, взгляд, устремленный в никуда, резкие жесты продолговатых кистей с блестящими круглыми ногтями, похожими на стекла часов.
В висках застучало: "Чи-ту, чи-ту-ту…", огромные синие сугробы, пронзенные черными елями, поплыли перед глазами в заледенелых вагонных окнах, что-то свистело, выло, скрежетало, и неизвестный пассажир, укутанный в волчью доху, биокосмист-анархист, пророк Анабиоза, возник из темноты: "Вот тебе на память книга моя…"
– Мы оседлаем шар земной.
Взнуздаем солнце и планеты.
И будем радостью согреты
В пустыне мира ледяной!..
Он говорил о грядущем покорении космоса, рассказывал, что написал роман "Аргонавты Вселенной" – о том, как было бы хорошо заморозить Советы, а заодно Германию, и таким образом воскресить позабытый, выветрившийся дух революции!
Боря вспомнил его рукопожатие – холодное и крепкое, будто чугунные тиски. Надпись на книге: "Мы будем вечны, как лед!" И одну-единственную четкую линию, прорезь, идущую ровно вдоль правой ладони, оборванную посередине, будто кто-то взял и нарушил бег жизни, сгладив сразу и бесповоротно линию судьбы поэта.
После доклада Ботик подошел к Александру, хотел поприветствовать, считай, боевого друга, напомнить о той ночной встрече, сказать, что внимательно прочитал его брошюру. Но Ярославский не признал своего попутчика – гладко выбритого, в щегольском костюме, взгляд поэта скользнул по нему и вновь устремился в космос.
К тому же товарищ Ботика заторопился с барышней, которая, кстати, всю лекцию стенографировала к себе в тетрадь.
В машине Кузьма недобро отозвался о Ярославском: видишь, какие люди приезжают сюда, слыхал: "прижим", "цензура", критиковал ЦК в крестьянском вопросе. А какая баба с ним была, хромая ведьма, что заявила? "Подлое лицемерие карательной политики большевиков…", вот босячка, это им так просто с рук не сойдет, – он резко повернул на Унтер-ден-Линден.
Ботик хотел рассказать, что был когда-то знаком с Александром, но прикусил язык. "Лучше помалкивай", – подумал он. А вслух произнес:
– Jawohl, genosse!
И все засмеялись, даже барышня, обнажив белые острые зубы, хотя за целый вечер не проронила ни слова.
Шутки шутками, однажды Боря по заданию представительства ехал на поезде из Берлина в Гамбург. Его сосед, общительный бюргер, завел с ним разговор. Ботик был еще не силен в немецком, на все отвечал: jawohl и ja. Но до того артистично манипулировал ими на все лады, что у его спутника возникла иллюзия полнокровного диалога. Прощаясь, он долго и благодарно пожимал руку Боре, оставил свой адрес, звал в гости, еще бы – такой отзывчивый и приятный собеседник!
Перебравшись в Лейпциг, Ботик уже спокойно обходился без переводчика.
Там, на земле Саксонии, неподалеку от церкви Святого Фомы, в этом храме когда-то служил органистом Иоганн Себастьян Бах, на противоположной стороне Рыночной площади, в больнице Святого Иеронимуса, у них с Марусей Небесной родился еще сынок, голубоглазый Валечка.
Маруся поправилась, расцвела, наряжалась в пестрые крепдешиновые платья и костюмчики джерси. В кои-то веки у них появилась гувернантка из "Красного Креста" – няня Германа и Валечки, немка Ангелина.
– С моей Марусей, – вспоминал Ботик, – мы часто заглядывали в винный погребок Ауэрбаха…
– …Его упоминает Гёте в "Фаусте", – добавлял Валечка, он гордился тем, что на свет появился в городе Вагнера и Баха, там, где исполняли свои божественные композиции Моцарт и Мендельсон.
Окрыленный густыми бровями, с орлиным носом, он сам был похож на вдохновенного композитора середины восемнадцатого века, имел абсолютный слух, прекрасно играл на гитаре и аккордеоне. Родня посмеивалась, мол, обе Валиных дочки специально окончили музыкальные школы, одна на скрипке, другая на фортепиано, – подпеть, в случае чего, или подыграть отцу, который никогда не учился музыке, а просто был уникальный самородок.
Валечка хотел учиться музыке, нацеливался в консерваторию, но папа его приятеля во дворе, профессор Горного института, как увидал Валю, так сразу и сказал: только в Горный! И тут же составил протекцию.
Ну… – вздыхал Герман и разводил руками, – тогда ведь не было большого выбора. Устроиться хотя бы куда-нибудь…
В Лейпциге они провели счастливейший год своей жизни. На единственном снимке с мамой, сохранившемся у Геры, он, двухлетний малыш, крепко обхватил ее за шею. Она обнимает его нежно: дольчатый разрез глаз, широкие брови, тонкая переносица, – все так соразмерно, женственно, – волосы уложены волной над высоким лбом, кружевной воротничок.
На обороте написано:
С любимым сыночком. Лейпциг, май 28 г.
Месяц спустя после рождения Валечки.
…За один год – до своего ухода.
Тут-то и началось падение перышка, то туда, то сюда, все ниже и ниже, и камнем полетело вниз. Не вписался Макар своей костлявой натурой, рыжим гонором, социал-демократическим уклоном – в генеральную линию Партии. Стожарова сняли с московских постов секретаря райкома и члена бюро МК РКП(б).
Может, не следовало бы говорить это о собственном дедушке, но тем не менее из трех братьев только Макар обладал ясновидением, осведомленностью о будущем. Сила интуиции Макара была такова, что он начал видеть в грядущем какое-то темное облако, заволакивающее лица и фигуры людей, и среди них самого себя в виде оборванного существа, скитающегося проселочными дорогами, заброшенными железнодорожными путями.