Он так долго распространялся на эту тему, что начал меня раздражать. Между тем мы пересекали варварскую страну, где поэзии и истории евреев что-то постоянно угрожало, норовило пустить их в распыл, а он, прямой и величественный, словно статуя, играл словами, жонглировал мыслями, да еще вдобавок на идише. В конце концов всему же есть границы.
- Давид Абулезия - испанское имя, а где же вы выучили идиш?
У него было простое объяснение: дед и бабка с материнской стороны были русскими евреями. Я спросил: а как с его родней по отцовской линии?
- Танжерские сефарды.
А где он живет и преподает?
- Да везде понемногу. Я уже много лет езжу с места на место. Перемещаюсь по городам и весям, из страны в страну.
И чего же он ищет?
- Не чего, а кого. Кого-то вполне определенного.
- Уж не Мессию ли? - спросил я, чтобы улыбкой разрядить серьезность взятого тона. Но мое легкомыслие ему не понравилось. Он напрягся.
- Почему бы и нет? Почему не его? Он - персона этого мира, молодой человек. Мудрецы-талмудисты полагают, что его следует ожидать на подходах к Риму, но на самом деле он находится среди нас, везде. "Зохар" утверждает, что он ждет, когда его позовут. Ждет, когда его распознают и коронуют. Так знайте же, молодой человек, что Мессия похож на любого из нас, только не на Мессию. Его имя предшествует творению, а значит, и ему самому. История Мессии говорит о поиске. Это повесть об имени, ищущем того сотворенного, которому оно предназначено, или само Творение.
Его разглагольствования уже стали меня раздражать. За кого он меня принимает? Он что, посвященный? Да нет, подумалось, просто сумасшедший. Мы сейчас еще в гитлеровском рейхе, а у него в голове - ничего, кроме мессианских теорий. Да, скорее всего, он не в себе. Но мне не представилось случая дать ему понять, как я раздражен: поезд остановился, мы достигли границы. В голову полезли совсем иные заботы. Вдруг мое имя уже фигурирует в черном списке и меня сейчас арестуют? Ожидание сделалось бесконечной агонией. Полицейские и таможенники щупали мой паспорт, рылись в чемодане. А вот Абулезия их разглядывал с совершенно спокойным видом, почти высокомерно. Может, потому, что у него паспорт был британский? Я не заметил на его лице ни следа тревоги. Немцы вежливо отдали нам честь и вышли. Но тиски во мне разжались только тогда, когда поезд тронулся и пересек границу. Тут я вздохнул с облегчением. И по-новому посмотрел на моего спутника: теперь нам уже ничто не помешает! Однако он меня опередил:
- Я вас, молодой человек, приметил вчера в Берлине, около цирка. Я ждал, что вы пойдете за мной.
"Он точно псих", - вздохнул я про себя. А вслух пробормотал:
- Но… разве я не последовал за вами до этого купе?
- Действительно, - согласился он. - Это налагает на меня некоторые обязательства. Выскажите мне пожелание, все равно какое. Я его выполню.
Ну вот! Все сначала. Только теперь он играет роль не Мессии, а пророка Илии. Сколько их, таких?! На своем веку я уже повстречал немало пророков и мессий… Они мне очень нравились и платили тем же. С самого детства я притягивал дурачков, и меня так же тянуло к ним. Маймонид прав: мир без безумцев не мог бы выжить. Но те, из моего детства, выглядели беднягами, потерянными и не преуспевшими, занятыми поисками корки хлеба или внимательного уха. А тут - сефард-профессор, отправившийся искать Мессию в Германию.
- Ну и каково ваше желание?
- Ладно. Ответьте на один вопрос: чем вы собирались заняться в Берлине?
Он покинул свой угол, устроился поближе ко мне у окна и начал:
- Древние верят, что Мессия придет в тот день, когда человечество будет или целиком виновно, или вовсе невинно. Вот я и приехал в Германию… удостовериться. Оценить, как глубоко провинилась страна.
- И что? - Я усердно подыгрывал, выказывая заинтересованность. - Каковы результаты?
- Мир еще не вполне виновен, но не огорчайтесь, молодой человек, скоро он дойдет до точки, - добавил он с удивившим меня безразличием. - Однако…
- Я слушаю.
- …мне, в свою очередь, тоже хотелось бы задать вам вопрос.
- Прошу вас.
- В вашем чемодане я заметил филактерии. При всем том вы не покрываете голову и не начали утро с молитвы. Разве так поступает еврей?
Дались ему эти филактерии… Но терпеливо отвечаю:
- Я не соблюдаю обрядов.
- Но тогда не понимаю…
Хорошо. Начинаю объяснять. Про Льянов, отца, обещания. Абулезия интересуется моим прошлым. Рассказывает о своем. Учился в знаменитой литовской ешиве, преподавал в Галиции, в Греции, в Сирии, даже в самом Иерусалиме… У него везде учителя, ученики… Слушая его, вспоминаю случай из времен моих занятий с реб Мендлом-Молчальником.
Его молодые преданные, ревностные ученики проникались тайными сокровищами Писания, которые связывают смертное существо с его бессмертной сущностью. Каждое из наших слов эхом отдавалось в Небесном дворце, где Создатель и Его приближенные дополняли повествование о людских страданиях, а каждая минута нашего молчания порождала в высях молчание более совершенного свойства. Однажды, как мне помнится, близко к полуночи, Нахум, старший сын подметальщика в ритуальной купели, попросил у учителя разрешения задать вопрос, а получив его, сказал: "Мы достигли порога знания, рабби, но чем оно нам поможет?" Говоря это, Нахум дрожал, как на ветру лист, готовый оторваться от ветки. Его положение было безвыходно, и он это понимал. И как способ, и как цель, знание в равной мере будило в душе страх. Реб Мендл-Молчальник сжал голову руками, скрыв от нас лицо, и долго оставался недвижим. "Ты хочешь ответа на вопрос, для чего служит познание, - наконец произнес он. - Ну так слушай. И вы все слушайте: оно позволяет понять творение, то есть узнать, как воспользоваться им, воздействовать на него и даже на самого творящего; оно позволяет нам приблизиться одновременно к началу и к концу, служит для пробуждения естества во всем, что существует, и вечного в длящемся…" В первый раз мы видели нашего наставника в состоянии, похожем на транс. Он говорил и говорил… Что знание - это ключ, самый драгоценный из всех, но и самый опасный, потому что открывает две неотличимо похожие двери: одна ведет к истине, а другая во тьму. Нахум закричал: "А если я откажусь от него?" - "Слишком поздно, - отозвался наш наставник, - мы уже перешли порог - с этих пор сомнение не допускается…", и тут все замолкли, охваченные дурными предчувствиями. Никто не осмеливался нарушить молчание. Оно длилось до утренней молитвы… Нет, оно отодвинуло молитву. Этот день мы провели без нее, без пищи и без сна. А вскоре Нахум потерял веру, его брат - жизнь, а я сам почувствовал, что почва уходит у меня из-под ног.
Давид Абулезия все говорил, что касается меня, то перед моим умственным взором маячил реб Мендл-Молчальник, чей взгляд загорался яростью всякий раз, когда смысл текста ускользал, медлил раскрыться перед ним. А еще я видел Эфраима и его политико-религиозные игрушки. И помимо этого - "Зохар" и романы в дешевых обложках, Льянов и Берлин, Бернарда Гауптмана и вот теперь Давида Абулезия… Каждый пытался пробить скорлупу и ускорить события, приготовить людей к пришествию Мессии - или подготовить Мессию к встрече с людьми. Цель же у всех одна, но никто не был способен ее достичь. Неспособен? Инга так не считала. В виновной Германии она олицетворяла спасение. Абулезия говорил, говорил, я же молил Ингу все бросить и приехать ко мне в Париж.
- …и поскольку он отказывается появиться среди нас, - с самым серьезным видом возгласил напоследок мой спутник, - я буду продолжать его преследовать в его земных и небесных владениях.
- Удачи вам на этой стезе! - вежливо откликнулся я.
Между тем в коридоре началось движение. Полусонные пассажиры отправлялись в вагон-ресторан, другие, наполовину проснувшиеся, оттуда возвращались. Мы подъезжали к Парижу. Его предместья довольно мрачно серели под дождем. Слышались веселые возгласы, зевки, люди обменивались адресами. "Скоро прибываем?" - "Скоро". Ноги гудят, голова раскалывается, веки воспалены и не желают открываться. А поезд замедляет ход.
- Не забудьте, молодой человек, - вещает Давид Абулезия, - не забудьте, важно не быть Мессией, но искать его.
- А если я его найду?
- Найдите, а там уж поговорим.
- Втроем?
Мы пожали друг другу руки и вышли из поезда вместе, потом в давке нас развело. Я уже думал, что никогда его не встречу, но и тут ошибся. Когда я принялся разыскивать справочное бюро, то услышал за спиной его голос:
- Париж, молодой человек, это город, где мне кое-что известно. Идите за мной.
Я не мог сдержать улыбки. А вдруг, несмотря ни на что, я столкнулся с пророком Илией? Или с Мессией? Не настоящим, великим и единственным, но кем-то более скромного масштаба: моим персональным? Просвещенный город Париж, проснись. Я привел к тебе Мессию! А он отведет меня в отель.
То была гостиница для бедных, в квартале Республики. Тесная, неприятного вида и запаха, темноватая. Второй этаж, как я узнал несколько позже, предназначался для клиентов особого рода, которые выходили из номеров, низко опустив голову, с виноватым видом.
Преимущества ее, как объяснил мне Давид Абулезия, заключались в дешевизне номеров, да и полиция туда редко заглядывала из боязни наткнуться невзначай на высокопоставленное лицо: министра, промышленника, правительственного чиновника.
Хозяин, пьяница с заплывшей, заспанной физиономией, при первом знакомстве, гримасничая, выпалил из-за конторки:
- А, господин профессор, вот вы и снова с нами. Посмотрим, какой бы номер вам предложить? Ну вот, ваша обычная комната свободна. Что до приятеля вашего…
Моя, на третьем этаже, к несчастью, была занята. В виде исключения, зато временно. И клиент не собирался долго задерживаться.
- Устраивайтесь здесь, - любезно предложил хозяин, - выпейте чашечку кофе. Не успеете с ней покончить, как комната будет свободна. Обещаю!
Вот так я приобщился к парижским гостиничным и туристическим нравам. Такое отсутствие порядка меня шокировало. В Берлине подобное было бы немыслимо.
- Не сидите с таким несчастным видом, - обронил хозяин после двух часов ожидания. - Клиенту там, наверху, вероятно, что-то понадобилось… Поставьте себя на его место…
Я бы и хотел поставить себя, но умирал от усталости. Что делать? Я даже не мог позволить себе такой роскоши, как поворчать, потому что не знал французского. Давид Абулезия, бегло изъяснявшийся на нем, служил мне переводчиком. Наконец сонный голос хозяина возвестил:
- Ну вот, сейчас вы можете подняться в номер.
Чтобы воздать мне за тяготы долгого ожидания, он даже готов был предоставить - разумеется, единожды и в виде исключения - вдобавок и то, что к этому обычно прилагалось, но, увидев, как я зарделся, не стал настаивать.
Я растянулся на кровати и заснул. Давид Абулезия разбудил меня уже днем, предложив пообедать в кошерном ресторане. Он предложил то же самое назавтра, поступил так же днем позже и продолжал это до самого конца своего пребывания в Париже.
Я не знаю, что он поделывал в городе: он уходил рано утром, не сообщая мне, куда направляется и сколько времени его не будет, а возвратившись, стучался ко мне в номер, и мы отправлялись в ресторан. А затем шли к нему побеседовать. Ситуация, сама по себе комичная почти до гротеска: двумя этажами ниже мужчины и женщины торговали собой и сдавали себя внаем, приманивали друг друга, предавались наслаждениям, оттуда доносились сладострастные вопли, взрывы смеха, стоны, тошнотворные запахи, а в это время мой раввин-профессор, маг и искатель приключений, повествовал о своих путешествиях в царство божественного глагола. Двумя этажами ниже мужчины и женщины дарили друг другу простые и доступные наслаждения, сводя понятие счастья на уровень тела, а Давид Абулезия рассуждал о последних временах, о высшем опыте, о подобном взрыву тотальном раскрытии языка у последних пределов бытия. Конец света - это была тема, к которой он маниакально возвращался, его навязчивая идея. Он начинал меня этим по-настоящему злить. Не для того я приехал в Париж, чтобы слушать проповеди об апокалиптическом развитии истории, этого я достаточно натерпелся в Льянове… Но мне не хотелось огорчать его: я уже говорил вам, гражданин следователь, что в нем было что-то такое необычное, благородное, да-да, благородное, несмотря на скандальную обстановку, в которой мы обретались, это требовало от меня некоторой почтительности. И потом, я ему был столь многим обязан!
- Ну как, вы нашли вашего неведомого странника? - спросил я его однажды, чтобы показать, что готов еще побеседовать на эту тему.
- Пока нет.
Но поиски он продолжал. Обходил все рынки, синагоги, отели.
- Видите ли, - объяснил он мне однажды, - тот тоже любит движение, меняет среду и место пребывания.
- А может, он вас специально избегает, бежит от вас? Такое вам в голову не приходило?
- И это тоже вероятно, - раздраженно кивнул он. - Возможно, он меня побаивается. Ведь я-то волен не призывать его, а вот он - отнюдь. Я имею в виду, что он не имеет права не откликнуться на мой зов… Вот послушай, что со мной случилось вчера. Я посетил приют умалишенных в Шарантоне. Мой друг, известный психиатр, показал мне своих больных: в некоторой степени именно из-за него, вернее, из-за них мне следовало в этот раз посетить Париж. Так вот, каждый из них полагает, что он - Мессия… - Здесь Давид Абулезия сделал паузу, чтобы я хорошенько осознал сказанное. - Все. Включая психиатра.
Вот о ком и о чем мы беседовали, сидя в моей или его комнате, я - на кровати, он - на единственном стуле, между тем как внизу под нами люди пытались заклясть тоску и скуку, заполнить одиночество или, как выражаются в этих краях, заниматься любовью, выражение, звучащее так же незамысловато, как "сварить кофе", "приготовить обед" или "сделать уборку".
В первую же неделю моего пребывания во французской столице я отправился на улицу Паради в контору, где приезжие вроде меня могли получить помощь и совет. Там я нашел адрес еврейской ежедневной газетки "Листок", а еще купил "Паризер Хайнт", издание, слог и стиль которого мне понравились, но политическое направление не устроило: на мой вкус, оно оказалось слишком сионистским. Еврейскому шовинизму я предпочитал коммунистический интернационализм. Ну да, влияние Инги оказалось более действенным, нежели призывы реб Мендла-Молчальника. Москвой я бредил сильнее, чем Иерусалимом.
"Общество взаимопомощи", располагавшееся на улице Паради, в основном имело дело с полит-эмигрантами-коммунистами, или симпатизирующими этому направлению умов, либо же теми, кто еще мог таковыми стать… В его комнатах толпились мужчины и женщины всех возрастов, которым нужны были вид на жительство или разрешение работать, а то и разрешение работать, чтобы впоследствии получить вид на жительство. Польские рабочие, русские бакалейщики, торговцы из Румынии, потерянные, запуганные, они напоминали мне жителей Льянова или Белева-Краснограда.
После часа ожидания полноватая женщина с шиньоном и в очках спросила меня, нужны ли мне деньги и документы. За деньгами надо было стучать в дверь "А", за бумагами - в дверь "В". Она по-учительски подняла палец вверх, чтобы все это мне разъяснить, разумеется, на идише, но с французским акцентом.
- Что касается денег, вам нужны документы, доказывающие, что у вас их нет. А относительно документов - требуется то же самое.
- У меня есть и то и другое.
Она даже подскочила на стуле:
- Что?
- У меня есть деньги, чтобы доказать, что они у меня есть, и документы, доказывающие, что у меня есть документы.
- Тогда вы ни в чем не нуждаетесь?
- Ни в чем, мадам. Паспорт у меня в порядке, и мне есть на что жить.
- Но тогда… Зачем вы пришли?
- Встретиться с людьми, которые говорят на моем языке и думают, как я…
Пришибленная моими словами, учительница обмякла и стала казаться еще жирнее: с такой птицей, как я, она еще дел не имела. Пришлось объяснить ей мою ситуацию: я человек пишущий, приехал из Берлина, чувствую, что по убеждениям близок к рабочему классу, хотя к нему не принадлежу, и хотел бы быть полезен… Она выслушала меня очень внимательно, но недоверчиво, потом встала и пошла в другое место (в дверь "С"?). Через минут десять она возвратилась и торжественно произнесла окончательный приговор:
- Товарищ Пинскер вас примет.
Следуя ее указаниям, я поднялся на второй этаж, где пожилой господин без пиджака велел мне пройти в конец коридора и постучать в последнюю сверь справа. Там мне предложили войти. За горой газет и журналов перед высокой пачкой бумаги сидел человек и писал. Он не поднял головы, не только чтобы поздороваться, но даже бросить взгляд. Я приблизился. Все то же. Пишущий выглядел страшно занятым. На счету была каждая секунда. Может, он переписывал наново "Капитал"? Я бесконечно долго стоял и ждал. Откашлялся. Ничего не последовало. Он писал. Казалось, он так и будет строчить до конца своих и моих дней. Я стал терять терпение:
- Мне предложили… встретиться с вами.
Ничего. Все еще ничего. Наверняка он приступил к новой главе, которая революционным образом переменит философский подход к жизни у новых поколений.
- Мне внизу сообщили, что я могу зайти к вам, то есть, хочу сказать, с вами поговорить, - нервно выдавил я из себя.
Поза пишущего не изменилась, но он изволил разжать губы.
- Подождите, - проскрежетал он.
- Ладно.
Я разглядывал его с все возрастающей враждебностью. Да за кого он себя принимает? Еще никогда меня не заставляли так долго ждать стоя. Что он этим хочет доказать? Что в каждой конторе должен быть свой диктатор? Наконец он положил ручку и обратился к нечестивцу, дерзнувшему побеспокоить столь занятого господина в его трудах.
- Слушаю, что вам угодно?
- Сесть.
Жестом правой руки, которую ему пришлось высоко задрать, чтобы возвысить над горою бумажек, он изволил разрешить мне усесться на стул с кучей словарей на нем. Я взгромоздился поверх них.
- Ну, говорите же, - разрешил Пинскер. - Что вы хотите?
- Что-нибудь делать. Желательно что-нибудь полезное.
- А вы кто?
Ну хорошо, Пинскер, скорее всего, не писатель, а полицейский инспектор. Я поспешил представиться.
- Говорите, что вы писатель?
- Я бы хотел писать.
- Что?
Разве я мог знать что? Разве кто-нибудь знает, что он напишет? Сначала пишешь, а потом уже - знаешь.
- Хорошо, отвечать не хотите, тогда другой вопрос: почему вы хотите писать?
Он явно ко мне цепляется, ищет ссоры. Почему, почему я хочу писать… Разве кто-то всегда знает, почему он делает то или это?
- Ну, так?..
Как мог, я замямлил, что весьма сожалею, но… Я не мог ничего объяснить, не обнаружив тем самым свою литературную некомпетентность, а потому стал распространяться относительно своей деятельности в качестве правой руки Эфраима, "работе" в качестве соратника Инги… Тут он меня прервал:
- Вы член партии?
- Нет… - И поторопился добавить: - Но я поэт.
Мои слова его озадачили, он даже забыл затянуться (надо же, у него в зубах тлел окурок!), однако быстро спохватился и захихикал, словно поскреб ржавую железку:
- Теперь все ясно. Все сходится. Я еще не читал сегодняшнюю газету, но уже проголодался. Хорошо, хорошо… Так о чем ваши поэмы, о ком?