Запал его сошёл на нет.
– Телефонщикам, кстати… то есть, к слову… телефонщикам мы уже направили запрос. На предмет изыскать возможность телефонизировать вас от ближайшей точки. Пока не ответили.
Кочубейша плавно, почти без трясучки, скрестила пальцы, откинулась на спинку и вздохнула.
Яна жадно запоминала, как это выглядит: как расправлены цыплячьи плечики, как голова наклонена, чтобы смотреть несколько исподлобья. Как чернеет складка в уголке рта. Каждую чёрточку старалась высмотреть и запомнить: наверняка пригодится.
– Нет, правда, так нельзя, – бормотал Сергей Петрович. – Такое необъяснимое, простите, упрямство.
Старуха молчала.
– Может, вам всё-таки что-нибудь нужно? Там… утвари, предметов первой необходимости. Хотя бы. Мы могли бы.
Попыталась постучать подушечками пальцев друг о дружку. Не вышло. Убрала руки на кресло.
– Вот вы отказываетесь постоянно. Отказываетесь…
– Сергей Петрович, – она снова его перебила. – Неотступное вы моё дежавю, хватит ко мне ходить. Перестаньте. Это, в конце концов, смешно.
И он потопал к двери.
Как только вышел, старуха ссутулилась с заметным облегчением, водрузила локти на стол.
– Вот прицепился, – проскрипела она. – Прощелыга.
– Телефонизировать от ближайшего колодца! – азартно подхватила Яна.
С приторно-патетическим выражением, как когда-то стишки о Первом сентября, она читала официальное обращение членов Уездного Дворянского собрания к Кочубейше, смеялась вместе с ней – не столько над витиеватым текстом, сколько над старушечьим смехом, похожим на бесконечный чих – и чувствовала себя избранной: с потешным Сергем Петровичем Кочубейша своей жизнью не поделилась. Ни за какие коврижки. А ей – дарит по собственной воле. Самые душевные подробности.
– Вы, стало быть, такая знатная? Они вас так обхаживают.
– Ооох, – выдыхала старуха остатки смеха, выдавливая кулаком слёзы из уголков глаз.
Досмеялась, развела руками – дескать, ну да, такая. И потащила к себе остывший чай, ухватившись за краешек блюдца.
Ничего кроме этого "ох" в затихающем смехе, да мимолетного жеста Яна на свой вопрос не дождалась и о знатности больше не спрашивала.
Весной пришлось выбирать специализацию в художественной школе: живопись или скульптура, – и Яна никак не могла выбрать. Сегодня решительно остановится на холсте и кистях, завтра – на глине и гончарном круге. Особенно если мама в очередной раз решит агитировать против скульптуры: мозоли, как у мужика, глина под ногтями. Но как ни ершилась, выбрала всё-таки живопись. Лепка давалась ей хуже.
Летом впервые отдыхали на Чёрном море. Круглосуточный гомон, горячая вода по расписанию, на пляже в непосредственной близости чужие пупки и подмышки.
Пока были на море, из старухи вышел почечный камень. Неделю провела в больнице. "Скорую" вызвал какой-то прохожий, до которого докричалась Кочубейша. На столе поселилась коробочка с лекарствами, костыль обзавёлся парой: остался после кого-то в палате, и медсестра, провожая, по ошибке отнесла в машину: возвращали Кочубейшу тоже на "скорой". Врачица устроила.
Яна стала бояться всего подряд: то ночью воры влезут, то в школьной булочке яд или волос. Мама сказала, у неё в этом возрасте тоже было.
Папа и бабушка Люда кое-как примирились, та продала наконец свою четырёхкомнатную в центре – и на выделенную "матьпомощь", как называли это родители, была куплена новая трёхкомнатная квартира. Просторная, с окнами на бульвар.
В новой школе, куда Яну перевели, действительно оказалось хорошо.
Поначалу сторонились, присматривались. Вадик Семиглазов, признанный острослов класса, пробовал новенькую на зуб – но быстро сообразил, что себе дороже.
Задружила. Сначала с Вадиком, потом с Леной и Мишей. Потом примкнули две Татьяны, Боброва и Миленкова, и к концу осени – впервые в жизни – Яна очутилась в центре бурливой компании, которая всё тащила и звала куда-то дальше, за новый поворот. Дискотеки по субботам. Прогулки после уроков. Школьное "Что? Где? Когда?", позволившее почувствовать себя восходящей звездой. Миленкова ревновала к Мише, в которого была влюблена с третьего класса. Это смешило. Но и вдохновляло одновременно: Миша считался красавчиком.
Вадик по дороге из школы сделал ей первый в жизни – и такой неуклюжий комплимент: "Слушай, ты здорово выглядишь". Огорошил: куда только подевалось тренированное острословие?
Подстриглась. Начала делать маникюр.
Да, с ровесниками бывает интересно.
К старухе наведывалась реже.
Редко.
Далековато, да и времени не стало совсем.
Что поделаешь, обстоятельства.
– Деточка, – сказала старуха, когда Яна пришла к ней после особенно длительного отсутствия. – Я тебе так признательна. Позволь мне сделать тебе подарок.
Яна легкомысленно согласилась, ожидая какой-нибудь безделушки старинной или трофейной, уберегшейся от пресловутых воров, – колечка или костяного гребешка… или что там бывает такое. Вдогонку мелькнула несимпатичная мысль, что выглядит это так, будто Кочубейша её подкупает: ходи ко мне, деточка, как раньше ходила, буду подарки тебе дарить. К подобным огорчительным мыслям, которые витают в эфире как мусор по тротуарам, Яна успела привыкнуть. Не нужно даже спрашивать себя: правда ли, насколько правда. Хочешь – хватай и тетешкайся. Нет – позволь мусору дальше лететь.
Старуха доковыляла до комода, костылём выдавливая из досок знакомые щелчки и стоны. Достала из ящика что-то небольшое, спрятала в карман халата, чтобы не выдавать прежде времени. Пересекла комнату в обратном направлении, уселась за стол и, пристроив после долгой возни костыль к подоконнику, застыла. Не дождавшись, когда старуха заговорит, Яна подсела рядом, пропела с шутливой торжественностью:
– Та-дам!
Старуха по-прежнему медлила, и Яна, зажмурившись, протянула раскрытую ладонь.
Что-то лёгкое легло. Прямоугольник тонкого картона с обрезными фигурными краями. Узнала, не открывая глаз: фотография Нади. Та, на которой у неё волнистая чёлка.
– Бог весть, какая ценность. А всё же хочу тебе подарить.
– Спасибо.
Старуха поправила ей волосы шершавой ладонью.
– Милая, возьми, пожалуйста, – попросила она. – Мне важно, чтобы ты взяла.
– Конечно, что вы… Спасибо.
Яна вконец смутилась. Продемонстрировала, держа небольшое фото обеими руками: вот же, взяла же.
Старуха затолкала ей за ухо последнюю упорствовавшую прядку, грустно улыбнулась.
Яна помолчала, сказала на этот раз без суеты, осмысленно:
– Я сохраню, Надежда Павловна. Обязательно.
Дома прятала и перепрятывала подаренную фотографию по самым потаённым местам. Боялась, что найдут и пристанут с расспросами: что да как, да почему ей такое подарено. Снова бабушку Люду подсунут.
На Кочубейшу совсем не стало времени.
Нет, подарок ни при чём. Просто наваливалось.
Взрослость разрасталась как снежный ком, становясь всё увесистей и непреодолимей.
Одни физиологические новшества чего стоили. И каждый раз, гори оно ясно – повод вспоминать о старухе. Про её ночной переход.
Возможно, мама бывает иногда права. Когда говорит, что ни в чём не стоит заходить слишком далеко: "Слишком далеко – всегда не в ту сторону".
Размер ноги тридцать восьмой. Господи, вот бы на этом и остановился.
На лбу случаются прыщики.
Снова полюбилось читать.
Обнаружила у себя отсутствие музыкального слуха, и долго по этому поводу переживала.
Всерьёз раздумывала, не покраситься ли в блондинку.
Несколько акварельных работ отобрали на большой Московский конкурс. Про Яну написали в городской газете. Через месяц с конкурса прислали грамоту "За участие".
Родители снова начали ссориться, но дочку вспышками сепаратистской родительской любви больше не донимали.
Снова напялили зубные пластинки: довыправить верхний резец.
С завучем наметилась вражда из-за того, что Яна отказалась рисовать стенгазету.
Миленкова лишилась девственности с Мишенькой и принялась изводить Яну своими исповедями и страхами. Звонила вечерами, вызывала во двор.
Устала от Миленковой.
Увлеклась лепкой кукол.
Сама шила для них костюмы. Донжуаны в плащах. Напудренные дамы с мушками.
Кукол охотно принимали в комиссионке при магазине "Художник". За полцены, зато сразу на руки.
Первые деньги. Слишком ранние, считала мама и советовала откладывать на зимнюю куртку.
"Учись копить".
Пришлось кукольное производство законспирировать: хранить всё в тумбочке и при родителях не вынимать.
Полученные делом, которое вряд ли стоило называть трудом, деньги радовали неожиданно чистой, поэтической радостью. Рука не поднималась распорядиться ими практично или обыденно: копить на куртку, транжирить в школьной компании, осваивающей сигареты и пиво под песни "Ласкового мая".
По секрету от всех, изредка, чтобы не попасться, Яна прогуливала нелюбимую физкультуру или биологию – с шиком и размахом. Обедала в пафосном ресторане, с кланяющимися официантами и меню, утонувшем в толстенной кожаной папке. Или отправлялась на конную прогулку в загородный парк "Дерби", полный развязных богачей с хлыстиками и шпорами. Особенно хорошо вышло с дельфинарием возле "Дерби", в который забрела случайно в неурочный час. Представлений в тот день не давали, но охранник – он же кассир – согласился впустить её за обычную плату. Зрительские ряды были пусты. Яна уселась в самую серёдку. Дельфины мирно плавали в бассейне от борта до борта, гоняя тихую невысокую волну. Яна видела их грифельные спины, выписывавшие гибкие петли в водной толще, плавники и мордочки. Вода пошлёпывала по кафелю, из каморки смотрителя доносился бубнёж телевизора. На поверхность высунулся дельфин, скомкал водную гладь. Покусывая воздух мелкими белыми зубками, посмотрел на Яну.
Если бы можно было оставить всё так, как оно сложилось в тот год.
Жизнь легка и податлива.
Внутри светло.
Новое одиночество, самовольное и обустроенное по вкусу, исполнено смыслом.
Остаться повзрослевшей, никогда не становясь взрослой.
И жить припеваючи, сбегая с нелюбимых уроков.
Первая любовь состоялась тогда же. С Вадимом Семиглазовым.
Он вдруг отдалился, торжественно притих. Обжигал её взглядами. Повадился провожать со школы, но прямо признаться в любви не решался. Смешно подступал издалека. Говорил, что Яна нравится ему больше всех девочек в классе, в школе, вообще больше всех, кого он знает. Всегда нравилась. Яна опешила. Никогда не думала о Вадике, как о возлюбленном. Да и вообще, любовь ожидалась попозже, в других декорациях. Порывалась сказать ему: "Вадька, ну ты и выдумал!". Но потом что-то где-то случилось. Стали интересны его руки-ноги, походка, поворот головы, смех его немедленно сделался заразительным, а в глазах усматривалось то, от чего кожа покрывалась мурашками и в горле таял медовый ком.
Было несколько иначе, чем себе представляла. Проще. Но и вкусней, пожалуй.
Разговоры как-то сразу не задались. Всё то, о чём разговаривали до сих пор, пока были друзьями, казалось пустым. О сокровенном получалось сумбурно. Вадим рассказывал, что уже пять лет болеет за "Барселону", что однажды чуть не попробовал дурь, но его стошнило от первой затяжки, про родителей своих рассказывал: как они его донимают учёбой. Яна больше отмалчивалась. Всё её сокровенное почему-то не поддавалось пересказу. Запах листьев из окна, первый нетронутый снег – рано утром, и чтобы твои следы были первыми. Солнце сквозь дождь, луна под вуалью облака. И все эти мимолётные подарочки, которые нужно успеть заметить и ухватить. Что там ещё? Ласковая печаль, которая приходит не пойми откуда, которую, бывает, ждёшь. И ещё старуха, под чутким взглядом превращающаяся в Надю, в Надюшу. Не рассказывать же Вадиму про старуху.
Научились обходиться горсточкой слов.
Самыми важными стали: "за школой, у наших качелей".
Блаженный угар прикосновений и поцелуев.
Вечера взахлёб.
Ах, надо же, тело полно сюрпризов.
Отыскать в округе темноту для поцелуев бывало сложно. Слонялись по кварталу. В плохую погоду или когда все укромные уголки возле школы и в соседних дворах оккупировала местная гопота, оставались только подъезды – место ненадёжное, чреватое допросами и криками бдительных жильцов.
Хотела спросить у него: "Что дальше?". Но каждый раз одёргивала себя: "Что за глупый вопрос".
Вадик подрался из-за неё со старшеклассником.
Вадик поклялся, что ради неё всего в жизни добьётся.
И бросил курить.
Теперь, когда одиночества не стало совсем, Яне его не хватало. Те крохи, которые перепадали, расходовались на странную расплывчатую мысль: я не умею жить… Спроси её кто-нибудь, почему ей так думалось, Яна ни за что бы не объяснила. Но отделаться от этой мысли не могла – как от лошади, которую съели в Бессарабии.
Пришло время, и прикосновений стало недостаточно. Они больше не насыщали – дразня впустую, заманивая к запретному.
Вадик снова обжигал взглядами. Уверял, что уже пора и всё будет хорошо.
Яна оттягивала. Делала вид, что ей страшно. На самом деле прислушивалась к внезапному, столь некстати грянувшему отрезвлению. Развеялся угар, всё схлынуло куда-то, возвращая до дыр знакомый, ничуть не изменившийся берег: вон универмаг, вон парковка, жбаны, спортплощадка, аптека, лужа, качели, гопота. За приблизившейся чертой ворочался, опасными громадинами перекатывался взрослый мир, которому Яна чувствовала себя почему-то ровней. А Вадик был ещё такой маленький, такой желторотый.
Дальше? Нет, кажется, ничего. Дальше пока не предусмотрено.
Впервые была себе невыносимо противна.
"Не слышала разве, дура, что нельзя экспериментировать на людях?"
Однажды вечером пришла из Дома творчества – живописью она занималась теперь во вторую смену – и столкнулась в прихожей с отцом Вадима. (Кажется, Дмитрий Иванович.) Напротив него плечом к плечу стояли её родители. Лица вытянуты. Взгляды строгие.
– Но нам всё-таки наедине лучше, – уныло сказал Дмитрий Иванович, прерывая унылую паузу, в которую вторглась Яна.
Так и не поздоровавшись с Яной и на неё не глядя, взрослые уединились в гостиной, за хлипкой филёнчатой дверью. Пожала плечами, отправилась мыть руки. Только закрыла кран, услышала сдавленные мужские голоса.
– Ваша дочка…
– Ваш сынок…
И голос мамы, то шикающий и призывающий не устраивать базар, то вступающий в базар возмущённой тирадой.
– У него и так две тройки. Выпускной год.
– Да почему вы нам это говорите?
– Ш-ш-ш!
– Не менять же из-за этого школу.
– При чём тут школа, не пойму?
– Да что вы от нас-то хотите?
Перешли на рычащий шёпот, отчего стало казаться, будто ссору транслируют по старенькому радио.
– Ничего не боятся! А если, как у Миленковых? А? В шестнадцать лет аборт. И если бы тайком удалось, так нет!
– Вы на что намекаете?
– Я вам прямо говорю.
– Совсем сбрендил.
– Нет, вам это надо? Нам нет.
– Вот и делай мозги своему сыночку. Ненормальный.
– Сделал уже, не волнуйся. Ты теперь вертихвостке своей сделай.
Ещё несколько реплик, и голоса заклокотали, потом резко оборвались – послышалось странное копошение, с шарканьем ног и дребезжанием двери. Яна выглянула в прихожую. Они пихались за матовыми прямоугольниками стёкол, по-преж нему – по инерции – стараясь делать всё как можно тише.
Янкин папа победил. Вытолкал Дмитрия Ивановича за шиворот в прихожую.
– Ненормальный, – шептала Янкина мама. – Чокнутый. Пшёл вон вообще.
Яне было сказано, что если ещё раз, хотя бы раз увидят её с Вадимом, то пусть она, Яна, не обижается.
Наутро Вадим сказал с заговорщицким видом, что им придётся залечь на дно. На какое-то время. Ради их же будущего.
Путаный внешний мир, как обычно, распутывал себя сам.
Витя приснился несколько раз. Артиллерист. Красавец. Просыпалась с тревожным чувством: к чему бы это?
Старуху вспоминала целыми днями. В школе на уроках, за мольбертом в Доме творчества. Представляла, как они идут с ней рядом. По красивой алле. Тень под деревьями плотная, с синеватым отливом.
А лучше – не со старухой идут, а с красоткой Надей. У обеих осиные талии, спины стрункой. Надя может быть и в военной форме. С медалями. В кокетливо заломленном берете.
Может быть не с Яной даже.
В струящемся платье, с шаловливым шарфиком на шее, который пришлось увязать на два узла, чтобы не улетел.
Каблучки стучат. Ветер перебирает листвой.
Витя вышагивает рядом, то и дело отступая чуть в сторонку, чтобы разглядеть свою жёнушку получше, охватить её счастливым взглядом всю.
Пигалица моя. Видишь, сбылось.
Лежала на кровати, смотрела в потолок, наблюдая, как по белой плоскости струятся чужие мечты, у которых не было ни малейшего шанса.
Когда Вадим и всё, чем он закончился, было изжито, и вернулось упрямство жизни, настаивающей на продолжении, Яна купила на "кукольные деньги" вишнёвый пирог в кондитерской "Интуриста" и отправилась к Кочубейше.
Вокруг дворика-пенала появился синий жестяной забор. Окантовал старый кирпичный, частично осыпавшийся. Ворота полуприкрыты.
В трещине вместо муравьёв поселились осы. Полосатая жужжащая свора.
Липу спилили и сожгли вместе с сортиром.
Смрадные эти уголья, в общем-то, объяснили всё как нельзя доходчивей, но Яна делала вид, что ничего не понимает, беззаботным шагом поднимаясь вверх по решётчатой лестнице, без липовых веток снизу сделавшейся непривычно сквозистой и ненадёжной.
Дверь была заварена. На решётке табличка с черепом: "Осторожно!"
Яна подержалась за ребристый прут, ещё не ржавый, маслянистый.
"Вот так, вот так, вот так, – монотонно застучало в висках. – Вот так. Вот так".
– I could say "bella, bella"… even say "Wunderbar"…
Из всего вороха воспоминаний выхватила, наверное, самое неожиданное. Кочубейша стоит посреди комнаты, выплюнувшей из пыльных недр своих дощатый овощной ящик. Пыль кувыркается в солнечном луче. Ящик пуст. Хранившиеся в нём пластинки, одни голые, другие в квадратных цветастых конвертах, рассыпаны по столу. Над столом, приставив к груди чёрный круг пластинки, стоит Кочубейша и, зажмурившись, размеренно бурчит – напевает.
– Each language only helps me tell you how grand you are.
Она заметила Яну, помолчала.
– Обожала эти мелодии.
Смотрела издалека. Оттуда.