Яна сконфузилась. Показалось: будет бестактно удивиться тому, что услышала от Кочубейши иностранную речь – ух ты, вот так номер! Доложить, что поняла услышанное показалось хвастовством… Перемудрила, словом.
Внизу, на лавочке перед кирпичным домом, парень лет двадцати лузгал семечки. Яна подошла.
– Простите, вы живёте поблизости?
Смерив её надменным взглядом, парень бросил в рот семечко, сплюнул под ноги шелуху.
– Ч-чё?
– Не знаете, что стало с женщиной со второго этажа? Там старая женщина жила. Надежда Павловна.
Он пожал плечами, бросил в рот семечко. Сплюнул.
– И чё?
– Там решёткой заварено. Не знаете, что с ней стало?
– Я откуда знаю?
– Простите.
Яна двинулась к своему бывшему двору. Кто-нибудь должен знать. Кто-нибудь должен.
"Вот так. Вот так, Яна. Вот так".
– А! – крикнул парень ей вдогонку. – Их же расселили.
Яна вернулась.
– Расселили?
– Ну. И Коляна-великана, и остальных.
– Расселили?
Он хмыкнул, дёрнул головой.
– Расселили их, – сказал громко, как для тугоухой; и руками махнул у себя над головой в разные стороны, показывая, мол, расселили.
– Спасибо.
– Ага. На здоровье!
"Расселили, Яна, расселили", – сменился рефрен у неё в голове.
Шла домой пешком, повторяя про себя одно и то же, стараясь, чтобы звучало повеселей.
Качалась на бечёвке коробка с пирогом. Рассматривала узор с колосками и бубликами, и воображала, что у неё сегодня праздник.
Старуху-то расселили!
Родители, как обычно по четвергам, задерживались на работе, чтобы не задерживаться в пятницу, у Яны было время, чтобы почаёвничать основательно, не спеша, как когда-то у Кочубейши, подогревая и подливая чай.
– Вы опять не едите, Надежда Павловна. Опять я всё сама стрескаю.
* * *
Всё-таки полное отсутствие честолюбия – серьёзный изъян. Нужно хотя бы немного. В качестве фермента.
И ужас перед банальным глуп. Сколько искреннего и живого – кровь с молоком – упустила, виртуозно уклоняясь от банальности. Чтобы однажды догадаться: жизнь, Яночка, банальна, хоть ты тресни.
Долго не решалась сесть за руль.
Вовремя отказалась от тихой дизайнерской работы в рекламном агентстве.
К безденежью привыкла легко. Режим был как в монастыре. Работа, работа, работа – внешняя и душевная.
И вдруг как прорвало: одна за другой две премии, персональные выставки, заказы. Иллюстрации к серии "Детям о взрослых" неожиданно сделали её знаменитой. Разумеется, в узких кругах. Но где нынче круги пошире? Выставки шли одна за другой: только из Москвы, зовут в Прагу.
Успехом своим наслаждалась со стороны, как хорошим, ладно скроенным фильмом.
И к тридцати восьми годам, когда завистливые взгляды перестали сначала радовать, а потом и раздражать, созналась: все её победы – обман.
Театрализованные триумфы, золочёное папье-маше.
Не моё, не так, не настоящее.
Гейнц, немецкий агент, отобрал пятнадцать картин, обещал заняться ею всерьёз, пробиваться в Лондон.
Этот пробьётся.
Но теперь не понятно, что делать с успехом. Который вломился без предупреждения, когда у неё такой кавардак.
Наверное, всё закономерно. Можно было бы сказать: "По плану", – если бы был план.
Мужчин всегда хватало. С мужчинами сложилось вполне.
Теперь был с ней Володя. Гитарист, работающий по приглашению с российскими звёздами. По совместительству – товаровед в магазине музыкальных инструментов. Яркий, но не капризный.
Замуж не ходила, от брачных предложений отказывалась дважды. Могло быть больше. Но в ней как-то сразу распознавали ту, что гуляет сама по себе: можно мило погостить – затевать семью бесперспективно. Или она сама научилась выбирать таких, которые не спасаются от одиночества постоянством, не паникуют, когда их не зовут быть рядом навечно. Рано подметила, что в организме её отсутствует тот специальный орган – присосочки такие или, может, крючочки, которыми женщины прикрепляются к мужчинам. Ну и ладно, решила. Не беда. Можно делить с ними лучшее – оставляя худшее жёнам.
Пока живы были родители, приходилось изображать нормально нацеленную на замужество, но патологически невезучую особь. Водила тех, что задерживались подольше, на смотрины.
– Попробуйте, салат с черносливом, Коля. Попробуйте.
– Замечательный салат, Галина Степановна, я уже пробовал.
Володю пришлось предъявить ни много ни мало трижды: отношения затянулись.
Затянулись так, что успела подзабыть: навсегда никого не бывает.
Но всему своё время. И Володя вот-вот закончится. Та, что будет после Яны, уже пришла, уже оставила первые метки: на одежде волосы её, рыженькие, длинненькие. Володе не то чтобы всё равно – просто не замечает. Мелкие детали для него существенны только тогда, когда записаны на нотных листах. Редкие вечера набегу и ворох эсэмэсок: не смогу, не успеваю, позвоню, буду в среду, прости. Уйдёт, конечно. Он не из тех, кто и тут, и там. Он любит сосредоточенность.
Есть вероятность, что пополнит список тех, кто возвращается – с кем бывает сладко предаться ностальгии: а помнишь? а ты помнишь?
Уйдёт.
И ей впервые страшно оттого, что мужчина уходит.
Возраст, видимо.
Будет другой, напоминает она себе. Непременно будет другой.
Жаль, стали редко попадаться сухопарые. А Яна любит сухопарых. Поджарых. Поджаристых. Жилистых. Стало надежней с содержанием – содержание оправдывает ожидания, промашек почти не бывает. Не то что в сумбурной молодости. Но оболочка оставляет желать. Ровесники – увы, раз за разом попадаются оплывшие, свисающие по-над ремнём. Яна смотрит на себя: никакой складчатости. Чуть мягче здесь, чуть тяжелее там. Но юбка студенческая в пору.
Ну да ладно, привыкла и к упитанным.
Будет другой. Лучше бы не сразу после Володи. Сразу после случаются те, которые проходные. Сквозняк от них и чувство вины.
Другого, который будет после Володи, уже не нужно предъявлять родителям, вводить в курс дела, инструктировать, как отвечать на вопросы о планах на будущее.
Родители ушли.
Умирали трудно. Измучились.
Сначала отец, от рака лёгкого, следом мама, от сердечной недостаточности.
Как только скрутили их болезни, жить стали душа в душу. Никогда так не жили. По крайней мере, Яна не помнила. Слиплись как новобрачные. Как перепуганная детвора. Сидят или лежат по своим углам, и – то один, то другая спрашивает: "Тебе ничего не надо?" Чаще всего не нужно было ничего. Но всё равно спрашивали. Перекликались напоследок. Носили друг другу таблетки и воду на крошечном подносе. Стояли, взявшись за ручки, на балконе. Дышали воздухом. Накрывали скатертью стол, ждали к ужину непутёвую дочь. Такое себе придумали дело – ждать к ужину непутёвую дочь.
Как только родители слегли, Яна переехала к ним.
Кирилл от переезда отказался наотрез.
"Мама, у меня учёба. Мне о будущем нужно думать".
Навещал, правда. Притом весьма пунктуально, каждую субботу. Дежурные полчаса: расспросы о самочувствии, что-нибудь о себе, – и на выход.
"Мне пора. Не болейте".
Сын.
Да, сына упустила.
Сын: отличник, стипендиат, вот-вот соавтор научной статьи (что-то про методы вычленения целевых групп) – проигран вчистую.
Не любит её – но тут всё честно и справедливо. Она тоже не любила родителей. Вот только под конец, ухаживая за ними дома и по больницам, глядя, как скрупулёзно стараются додать друг другу то, чего не умели дать раньше, жалкой своей заботой больного о больном расплачиваясь сразу по всем долгам – только тогда испытала жгучую, удушливую жалость. Но равна ли жалость любви? Пусть даже дочерней. Неясно.
Как бы то ни было – бодрилась Яна, любовь дело наживное. Мало ли на свете нелюбимых родителей. Каждый рано или поздно получает хоть что-нибудь. Не этим удручал Кирилл. К своим девятнадцати был он меркантилен неистово, карикатурно. В поступках пошловат, в словах расчётлив. Ничто не мешало ясности ради обвинить во всём его отца, который всегда щеголял своим цинизмом, уверяя протестующих близких, что цинизм для предпринимателя – вакцина от сумасшествия. Но Димкин цинизм подкупал изящностью. Не искал грошовой выгоды, не был зол – и главное, знал меру.
С Кириллом всё не так.
Он края не видит.
Терпеливой осадой добивался права ухаживать за Томой Осокиной, барышней вызывающе тупой, неумело спесивой – зато приходящейся приёмной дочерью новому мэру.
К исходу второго курса добился.
Просил Яну написать её портрет. Яна отказывалась. Ко всему прочему, писать предлагалось по фотографиям: портрет должен был стать сюрпризом Томочке на день рождения.
– Мама, ты так брезгуешь всем, что связано со мной… Ты зачем вообще ребёнка заводила? Отец, полагаю, предлагал аборт? Уверен. Он, по крайней мере, был честен.
Что было делать? Чувствовала себя загнанной в угол. Оконфузившейся на весь мир.
Промолчала. Как всегда, когда он так с ней говорил.
Смотрела в его удаляющуюся спину, спешила ускользнуть в тот день, когда при виде двух сакральных полосочек на тесте вдруг сорвалась и полетела… поняла, что мечтает стать матерью – давно мечтала: вон сколько любви успела накопить к этому червячку… задохнуться… Не пожалела ни разу. Ни мамины рыдания: "Одиночка, на шею себе, да так рано, так рано! Зачем?", – ни тяготы и лишения незамужнего материнства не замылили, не омрачили. Но упрёка от него боялась с самого начала. Отсюда и вечная забота, чтобы мальчик поддерживал отношения с отцом. Что было непросто с учётом пристрастия папы Димы к перемене жён.
Вот мальчик вырос. И попрекнул.
Не разговаривал с ней неделю. Звонил молодой мачехе Вике, демонстративно любезничал. Старался ужалить ещё больней: эту мачеху Яна приручала особенно трудно, терпеливо объясняя и доказывая, что к Диме она давным-давно равнодушна, что общаться с детьми своего мужа от предыдущих женщин – признак цивилизованности, уровень… если угодно, стиль.
Яна уступила, как всегда. Согласилась писать портрет Томы. Попросила только познакомить с моделью – разглядеть, уловить линии. Что за портрет с фотографий? Не творчество это, механический эрзац.
В сложносочинённые планы Кирилла, однако, знакомство матери с Томой не вписывалось.
– Мама, мы не на той стадии, чтобы вас знакомить.
– Погоди. Но ты ведь к ним ходишь?
– Я хожу. Но вас знакомить рано.
Было решено, что Кирилл приведёт Тому в кафе, где в творческой засаде притаится Яна.
Так и сделали. Прикрывшись ноутбуком, она умудрилась изрисовать целый блокнот.
Сидела к ним слишком близко, слышала, о чём говорят. Потом, приступив к работе, никак не могла отстраниться от этих блёклых куцых разговоров. В попытках приукрасить реальность испортила несколько пачек бумаги. Наконец, плюнула, вписала гагаринскую улыбку в некрасивое пустое лицо, и за ночь отработала маслом.
Вернувшись со дня рождения, Кирилл чмокнул её в щёку. Выглядел окрылённым.
– Все в восторге, мама. Вот теперь можно думать и о знакомстве. Но лучше немного подождать. Поверь, я знаю, что делаю.
Вскоре посыпались заказы от Томочкиной родни. Методику дистанционного портрета Кирилл усовершенствовал, заменив наблюдения из засады на видеосъёмку: пикники, семейные торжества.
Уступив раз, Яна решила не капризничать. У Гагарина больше не воровала. Но без шутливого плагиата не обошлось – нужно же было чем-то себя развлечь. Мэр получил взгляд с автопортрета Дюрера, его супруга – изгиб Царевны-Лебедь.
Яна просматривала съёмки безвкусно-зажиточной жизни, в которую так рвался её Кирилл, морщилась от ухваток свежеобретённого барства – и уже понимала, что всё, никаких шансов. Кирилл промелькнул несколько раз по краешку кадра. Подчёркнуто благожелательный, трезвый. С глазами элитного мажордома. Она останавливала, откручивала назад, нажимала "пуск". Будто ждала, что включит – и не застанет его в кадре. Или увидит другого Кирилла. Совсем другого. Своего. Смешно прищурившегося, в растянутой майке с пёстрым пятном во весь живот.
– Кирюша, ты что рисуешь?
– Ещё не известно.
Увидит в кадре десятилетнего героя, который посреди ночного ливня, когда рвануло в электрическом щитке, растолкал её и скомандовал собирать вещи на случай пожара – вместо вот этого, выпрашивающего себе приличного местечка под чужим солнышком.
"Когда это случилось, Яна? Где ты была, на что разменяла?"
Ездила на кладбище к родителям, меняя время от времени маршрут: то по центральной аллее, то с восточного въезда. Вела медленно, пробегала глазами фамилии на мраморе. Притормаживала, вчитывалась… Хвостики и завитки, растянувшиеся на дверной табличке, стояли перед глазами.
"Столько лет прошло. Ведь, казалось, уже и забыла о ней. А теперь почему-то скучаю".
Позже отыскались слова поточнее. Тяготила её Кочубейша – старуха, умевшая превращаться в Надю с бровями-арками. Недосказанностью тяготила, которую не досказать уже никогда.
"Было хорошо. Мне было у неё хорошо. Было вот что – чувство своего места. По пальцам перечесть, когда пережила это чувство – потом, после неё".
Бывало, задумывалась: хотела бы она повторить, срисовать с Кочубейши?
Коротенькая любовь, каждую чёрточку которой будешь вспоминать, перебирать лилейно перед смертью – украденная у войны, вписавшаяся "от" и "до" в остановку медицинского эшелона где-то на разъезде под Ковелем, в приторных зарослях сирени… Перетерпеть что угодно. Продолжать жить. Победить. И ничего не дождаться в награду. И не ждать ничего…
Яна точно знала ответ: нет, не хотела бы. Но продолжала себя об этом спрашивать.
Сходила в кладбищенскую контору. Сказали: "Нет такой". Сказали, могли кремировать, но крематорская база в прошлом году накрылась, сломался жёсткий диск.
– Идите в Загс. Может, они помогут.
И правда, помогли. В Загсе Яне дали новый адрес Кочубейши. Старуху действительно успели отселить. Прожила в благоустроенной хрущёвке чуть больше месяца.
Жильцы на этаже успели смениться дважды. Нет, никто такую не помнил. Что вы, столько лет прошло! Прожила всего месяц? Так что вы хотите?
Разыскала Сергея Петровича.
Уездного Дворянского собрания, разумеется, простыл и след. Бывший Предводитель Сергей Петрович Измайлов нашёлся с первого клика "ВКонтакте". На детальное письмо Яны с просьбой встретиться, рассказать ей о Надежде Павловне, с которой она была близка в далёком детстве, отозвался не сразу, зато по существу: "Могу передать Вам собранный мною архив. Он невелик, поэтому стоить будет недорого, десять тысяч рублей".
Они встретились в разгар буднего дня в "Пить кофе". Сергей Петрович немного опоздал: из-за первого снега пробки в самых неожиданных местах. Яна узнала его, как только вошёл. Никакого диссонанса в одежде, который уловил когда-то подростковый въедливый глаз. Прилично одетый средней руки гражданин. Куртка, брюки, нестарые ботинки. Вожделенная для Яны папка спрятана от непогоды в цветастый пакетик.
Помахала ему из-за столика: здесь, сюда.
Он разоблачился у ближайшей к столику вешалки, одёрнул тёмно-серый костюм – пожалуй, излишне педантично: полы, рукав, лацканы. Залысины в полголовы, мешки под глазами. Лет и впрямь прошло немало.
Подошёл, завис перед столиком.
– Великодушно извините. Пунктуальность в этом городе – непозволительная роскошь. Пришлось бы выезжать каждый раз часа за два. И ведь не угадаешь, попадёшь в пробку или нет.
– Ничего, я бы дождалась.
Сел. Уложенный на стол пакет ушасто оттопырил ручки.
– Уже звонить вам собирался.
Неловкие секунды. Нужно бы сказать что-нибудь пространно-вежливое в ответ, понимала Яна. Зарифмовать мизансцену. Но вместо этого лишь кивнула ему на книжечку меню.
– Благодарю, ничего, – отказался Сергей Петрович, глянув в её опустевшую кружку.
"Интересно, – подумала Яна, – помнит ли он, с каким остервенением девочка с зубными пластинками отхлёбывала чай у него над ухом?"
Возрастом своим Сергей Петрович пренебрегал. Молодился и держался бодрячком. Это там, у несговорчивой старухи, не предложившей ему раздеться, он терялся и не мог побороть волнение. С нынешней ситуацией – с Яной, перегнавшей его тогдашнего годами, справлялся играючи.
– Итак, решили разузнать о Кочубей-Кугушевой? – Сергей Петрович сам перешёл к делу.
– Да. Решила. Многое упустила тогда. Не понимала. Глупая девчонка.
– Все мы упустили, дорогая моя, – сказал он, с нескрываемым удовольствием смакуя ироничное "дорогая моя", и улыбнулся.
Выдержал полновесную паузу, в которой так и звенел невысказанный упрёк: "Отказала – а что ей стоило?" Будто подаваясь нажиму очевидного, Сергей Петрович покачал головой:
– Приодели бы. Отвезли-привезли. Мемуары издали бы. Спонсор уже был. Эх, с таким-то происхождением!
И замолчал. Компактненько уложился.
"Дело прошлое, моя дорогая, – договаривал его одновременно скорбный и деловитый взгляд. – Таких, не понимавших, видано-перевидано. Впрочем, что дальше?"
Вглядываясь в подчёркнуто бодрого, с негаснущей искоркой в глазах, Сергея Петровича, Яна хотела уже только одного: скорей бы уж всё это кончилось. Соображала, как бы ей расплатиться: выложить деньги на стол? протянуть ему? ждать, пока не напомнит?
– Здесь всё, что я сумел найти, – сказал он, потыкав пальцем в пружинящий пакет. – А я, поверьте, искал. Но информации крайне мало. Не слишком заметный род, надо признать.
"Спросить, что ли, чей он потомок? – размышляла Яна. – Потрафить. Что мне стоит".
– Ветвь, осевшая в своё время в Петербурге, отметилась в модных литературных салонах. Но так, знаете, по мелочи. Кое-кто из двоюродных расстрелян с красновцами. Братьев-сестёр не было.
– Вот, – Яна вынула приготовленные купюры, положила перед Сергеем Петровичем.
Он взял молча, кивнул, не снимая улыбки с лица.
– Надежда Павловна работала в книжной сети, торговала пластинками. Да вы, верно, знаете. Я было прошёлся, но… ничего. Дескать, помним, замечательный человек, на пенсию провожали всем коллективом. Но так, чтобы близко…
– Может, всё-таки чаю? Кофе?
– Спасибо-спасибо, – заторопился Сергей Петрович. – Побегу. Обращайтесь, если что.
Ушёл. Так и не спросила о корнях.
Взяла ещё кружку капучино, принялась просматривать папку.
Досье, как и предупреждал Сергей Петрович, было худенькое. Несколько перестроечных статей, подписанных бароном Измайловым. Генеалогическое древо с пробелами, справки и отписки из архивов.
В истории, что жила в этой стопке бумаг, старуха была не более чем эпилогом, беглым и несущественным.