Тима просто так суровость свою четырнадцатилетнюю на телячьи нежности не разменивает, только в особых случаях, и то нужно изловчиться, не вспугнуть. А Саньке всегда мало. Всегда голодный – как голокожий слепой птенец с жадно распахнутым клювом, алчущий корма, ежеминутно караулит, выпрашивает материнской ласки. Вовремя не приласкаешь – захандрит. Вечер напролёт готов возле матери просидеть. В последнее время Лилечка старается сокращать порции, меньше с ним сюсюкать. Тима начал посматривать на него свысока – дескать, маменькин сынок. А Сашке дружба со старшим братом ох как нужна. Слишком Саша нежный, несдержанный в нежности – как отец его в мужественности своей не сдержан. Больно ему будет жить. Так же, как его отцу. Слава Богу, Тимоша понимает меру, не расшвыривает себя.
На редкость разные у неё дети.
Андрей не узнает никогда о том, что предшествует их встречам – о её вечерних сборах, о том, как она запирает дверь, оставляя мальчиков одних. Такой Андрей учредил порядок: о семьях ни слова, двойную жизнь употребляют, не смешивая. Их мир каждый раз заново складывается за другой – гостиничной – дверью, и, как только они за неё выходят, рассыпается в прах… Это Андрей так думает. Для Лилечки это невыполнимо. Разъять и отложить на время, чтобы не путалось, она не умеет. И когда Андрей отправляется в туалет, Лилечка, как оставленный без присмотра шпион, хватается за телефон, отправляет эсэмэски Тиме: "Как дела? Поели? Уже дома?" У Тимы – свой, не всегда предсказуемый, ритм, и ответы приходят порой в самые неподходящие моменты (Лилечка отключает звук, но тогда телефон истерично жужжит и ползает по прикроватной тумбочке в поисках хозяйкиной руки).
О жене Андрея, Татьяне, Лилечка тоже думает часто. Не то чтобы думает – но помнит. Принимает в расчёт. В сегодняшней Лилечкиной ойкумене жена Андрея – крайняя точка, терра инкогнита. Неведомая и запретная, именно она определяет пространство, в котором всё будет кружиться.
Странно быть любовницей. Вот теперь и она…
В многочисленных паузах её замужества у Лилечки случались мужчины, но всегда мельком, не претендуя на большее, и в ней ничем большим не откликаясь. Разве что бывший одноклассник Денис, с которым они дружили и который в десятом мучительно с ней советовался: кто, Ира или всё-таки Надя, запомнился пьяными есенинскими стихами и нырянием в заиндевевший фонтан. Андрей стал первым после Егора, кто появился, чтобы жить – как умел, как осмеливался, – но жить, подробно и горячо.
Лилечка нажимает кнопку лифта. Завтра. Завтра утром он встретит её на перроне. Первые секунды будет смущаться, попробует отделаться сдержанным приветствием. Но, как только потянется к ней навстречу, тут же соскользнёт преждевременно, вопреки собственным правилам – туда, куда можно, только когда они остаются наедине. Прилипнет губами. И рад бы оторваться, люди вокруг, опасно – да не может. И Лилечка невольно рванётся, поплывёт. Слаще всего, что будет дальше, наедине – это мгновение в перронной толкотне. Ощутить, что ему физически тебя не хватало. Было плохо без тебя. Пожалуй, только в роддоме, когда приносят на кормёжку новенького ребёночка, и тот вопит нетерпеливо, учуяв близкое молоко – пожалуй, только тогда бывает ещё вкусней.
Гостиница на ВДНХ, в которой они останавливаются – ведомственная. По крайней мере, в девичестве. Сейчас тут сдают номера от двух часов, у метрдотеля за отдельную плату можно взять электрочайник, микроволновку и DVD-проигрыватель с дисками, коробочки которых стыдливо заклеены непрозрачным скотчем. Гостиница пережила, судя по всему, множество поверхностных ремонтов. Но советское прошлое проступает тут и там. Щурится, покашливает из каждого угла: вытертые красные дорожки в длинных приземистых коридорах, привинченные шурупами к дверям белые металлические плошки с номерками, гулкие жестяные ванны, чугунные батареи, столы с корявой клинописью инвентарных номеров. В стрельчатых окнах – чужой двор. Чужие машины прячутся под несвежими сугробами, чужие дети топают в школу. Качаются заснеженные ветви, с которых вороны, взлетая, стряхивают сверкающие россыпи.
– Сучка, – шепчет Андрей, покусывая ей ухо. – Сучка моя.
Голос его трепещет как сыплющиеся с веток искры.
– Сучка, – весело повторяет Лилечка вслед за ним, прислушиваясь к слову.
Странно слышать его от благовоспитанного Андрея. Кто бы мог подумать, что оно может прозвучать так нежно. Трогательно так.
– Конечно, я сучка. Да. Тебе нравится?
Когда они перебираются из постели в кресла – покурить, потягивая вино – с Андреем случается то, чего раньше не бывало. Он делается печален. Становится к окну, обмотавшись полотенцем, выдувает струйку сигаретного дыма в открытую форточку. Лилечка рассматривает его с рассеянной улыбкой. Совсем неспортивная фигура. Крепкий, но фигура неспортивная. Ему бы сбросить кило пять. Рассматривает – и смакует новое чувство близости. Необжитое, с пылу, с жару. Вот эти его плечи, и островком заросшая грудь, и живот батончиком, и широкие костистые колени, – всё только что стало родным.
Нет, Лиля. Врастать не нужно было. Несбыточно…
И будто откликаясь на Лилечкины мысли, Андрей говорит, глядя в окно:
– У меня накануне отъезда раздрай в семье приключился… На пустом месте. Не знаю… может, Таня что-то заподозрила.
Тушит окурок в пепельнице, потом смахивает в неё рассыпавшийся пепел. Прикуривает вторую подряд.
– Таня сложный человек. Импульсивный. Забрала ребёнка, ушла к маме. У нас девочка, девять лет… Не знаю, что меня ждёт, когда вернусь. Если вправду разузнала про нас – скорей всего развод. Или ужас на всю оставшуюся жизнь… посмотрим…
Говорит медленно, затягиваясь между фразами. И по тому, как свободно Андрей смешивает оба компонента двойной жизни, Лилечка догадывается: всё кончено. Что бы ни поджидало Андрея дома, с Лилечкой он решил закругляться.
– Несбыточно, – напоминает она себе.
– Что? Не расслышал.
– Ничего, Андрюша. Давай выпьем и пойдём в постель.
Но ему нужно выплеснуть: давит.
– У нас с ней непростые времена. Была любовь. Непростая история, Таня бросила жениха. Она моложе меня… это так, к слову. Ушла из театра, перебралась в провинцию. Ей в Воронеже тоскливо. Нервы…
И дальше – уточняет, дорисовывает бурную историю Татьяны, закончившуюся побегом от выгодного столичного жениха в вечный воронежский штиль.
– С моей стороны будет свинством бросить её после всего, с ребёнком. Я так не могу.
Коньяк они допивают в синем полумраке. В окне поселяется закат. В густую тишину вплетается гул пылесоса и редкие вороньи крики. Андрей встаёт, идёт к вешалке, быстро возвращается.
– Вот. Это тебе.
Кладёт на столик перед ней коробку с серебряным колечком. Больше не смотрит в глаза. Делает много лишних движений, прежде чем добраться до главного.
Колечко великовато. Надев его, Лилечка сгибает пальцы, чтобы это не бросалось в глаза.
– Спасибо. Оно замечательное.
– Можно, я тебе денег оставлю? – бормочет он. – Билеты, всё такое…
– Перестань, Андрюша. И я очень хочу с тобой в постель. Как никогда.
– Я на ночь не могу остаться. Прости. Возвращаюсь ночным поездом.
Лилечка внимательно следит за тем, как он одевается – точнее, за самой одеждой. Брюки, майка, носки. В институте вот так же, не отрываясь, следила за инструментом, когда впервые пришла на вскрытие.
Андрей почти одет. Глядя на его пальто, ожидающее своей очереди на опустевшей вешалке, Лилечка представляет, как эта обшарпанная, с фанерными латками, дверь закроется за ним… шагов не будет, шаги украдёт ковровая дорожка. Она выпархивает из кресла.
– Подожди. Я тебя провожу.
Шершавая ткань пальто, под которой ходит его рука, запах табака, оттенённый лёгким морозцем, равномерный поскрип снега, вечерняя улица. На перекрёстке Лилечка останавливается.
– Всё. Иди.
– Ещё можно, если хочешь.
– Нет. Ты иди, только не оглядывайся. Я буду смотреть. Хочу тебя запомнить.
Здесь подходящие декорации: широкий провал перекрёстка, свет витрин. Будет удачно сочетаться с берёзовой аллеей в пансионате, по которой они гуляли в начале.
Поцелуй прохладен.
Спина Андрея удаляется, время от времени теряясь в пешеходной толчее, выныривая снова, пока наконец чей-то силуэт, ничем не примечательный, спешно пролистанный, как все остальные, не закрывает его от Лилечки насовсем – и её растерянный взгляд возвращается к этому последнему, распознаёт в нём студента в полосатом шарфике, с наушниками в ушах, с торчащими из кармана перчатками – и, кажется, надеется разглядеть в нём отблески Андрея.
Вернувшись в номер, Лилечка ложится, не раздеваясь, на кровать – и лежит так тихо, без сна, слушая каждый ночной звук и шорох, как беспомощная больная сука, терпеливо дожидающаяся выздоровления. Она помнит одну такую. Старая тонкомордая дворняга. Сломала где-то лапу. Лежала на ступеньках сторожки и смотрела страшными человеческими глазами.
Хорошо, что поезд ранний. Плохо, что завтра выходной.
Дома, отослав детей к бабушке с дедушкой, Лилечка погрузилась в изматывающий марафон генеральной уборки, вплоть до мытья люстр, до выскабливания пластилина из-под плинтуса, до пересаживания кактуса в новый горшок. Совершенно случайно на лестничной клетке выловлен и водворён к поломанной стиралке сантехник. Давным-давно купленный шланг заменён – и после ухода сантехника генеральная уборка продолжена стиркой штор.
К середине ночи можно было выпить и позволить себе вспомнить Андрея. Ничего кроме водки в доме не нашлось. В уголке холодильника скромно старился апельсин. Лилечка выдавила сок, смешала себе "Отвёртку" и встала к окну – так же, как стоял Андрей, рассказывая про Москву и Воронеж.
– Спасибо, – сказала она в чернильное звёздное небо, покручивая на пальце прощальное колечко. – Было замечательно.
Андрей ещё попытался наладить с ней переписку по электронной почте – о том, о сём, о погоде, о своём сериале – но Лилечка не смогла. Впустую просиживала перед компьютером, не в силах набрать хотя бы несколько предложений. Так и не осилила шутливый светский тон, предложенный Андреем, и переписка угасла сама собой.
Больничные будни затянули в привычный круговорот, спасая от всего несбывшегося. Тяжёлых было не по времени много: до весеннего пика далеко, но множественных инфарктов и сердечной пневмонии – полные палаты. Теперь приходилось ещё и за Мариной следить, оберегать от проколов. После того как на Павлика завели дело в связи с кражей препаратов, Марина сделалась сама не своя. Препараты – то, что от них осталось – нашли у Павлика дома, в бачке унитаза – и в тот же день заключили под стражу. Марина методично, каждый четверг, напрашивалась к нему на свидание, и каждый день убеждала Лилечку, что в сейф залез не он, а дочь его Катя, которая одно время работала здесь санитаркой и больницу знает как свои пять пальцев. Непривычно часто звонил Егор: справиться о детях, поинтересоваться состоянием Лилечкиного кошелька. Перебежал он, как говорили, туда же, куда и шесть лет назад, к бывшей своей пациентке. Жгучая брюнетка, метр восемьдесят, мастер спорта по синхронному плаванию.
– Ну, может, отмучился мужик, – размышляла Марина, отвлекаясь ненадолго от мыслей о своём Павлике. – Остановился же на чём-то.
Саша просил купить ему новый телефон: в классе у всех уже сенсорные. Лилечка обещала на Новый год, выторговав взамен годовые "пятёрки" по всем предметам. Тима подрался. Видимо, неудачно. На зашитой губе остался шрам. Лилечка ждала, пока сын смирится с поражением и будет готов рассказать ей о драке – но была уверена, что в истории замешана девочка.
На Восьмое марта, вечером, пришёл Егор. Мальчишки в качестве трудового десанта были откомандированы к бабушке – намечалось крупное семейной застолье – о чём Егор, судя по всему, знал: незадолго до этого ходил с детьми на каток.
Пришёл с большим жёлто-красным букетом роз. Портфель выразительно позвякивал.
– Бог мой, – удивилась Лилечка нелепому букету. – Это что за язык цветов, Карагозов? Переведи, не томи.
Заставив прежде принять у него цветы и поставить их в вазу, Егор усадил Лилечку на диван и рассказал, что уже больше месяца живёт один, у своего интерна. От пловчихи ушёл. Как отрезало. Всё осознал. Во всём виноват. Был сволочью.
– И остаёшься, – поправила его Лилечка.
– И остаюсь, – покорно согласился Егор. – А этот букет… красное – любовь, жёлтое – измены. Не сочетается, правда?
И подойдя к вазе, Егор принялся вытаскивать оттуда жёлтые розы. Вынув все до одной, выбросил в холл.
– Егор! Нет слов! – всплеснула руками Лилечка. – Я отвечу тебе позже, ага? Мне нужно подготовиться. У вас, кстати, клумбы перед больницей не убрали?
Но было ясно, что Егор намеренно валял дурака. Решил потешить сентиментальной клоунадой. Для него это нечто. Как если бы знаменитый тореро в зените славы решился выскочить на арену в рыжем парике. Егор обычно возвращался без лишних слов. Подкупал подарками детей… "Ма, ну пусть папа сегодня переночует. Поможет мне самолёт дособирать, нам ещё долго…" Мог привезти новый холодильник и пробраться в дом вместе с грузчиками. Или его привозили друзья с загипсованными ногами: нырял со скалы, там мелко оказалось.
– И зачем ты мне рассказываешь о своей личной жизни, Карагозов? Хочешь дружить – зарегистрируйся в "Одноклассниках".
– Лиля, я не решаюсь просить прощения… Но я… В общем, другой человек… Как выяснилось.
– Так! – скомандовала Лилечка. – На выход! Она почти его выпроводила. Стоя в дверях, Егор вспомнил:
– А Тима-то из-за нас подрался.
– Что?!
– Да кто-то ляпнул, что у него родители шизанутые.
– Кто?
– Да какой-то пентюх во дворе. То ли Вова, то ли Валя.
И Лилечка его вернула. Усадила на кухню, принялась расспрашивать. Егор сначала рассказал ей о драке, о которой успел допытаться у Тимы. Потом намекнул, что видел Тишкину пассию. Незаметно на стол из портфеля перекочевала бутылка абсента, сироп.
Поговорили о мальчишках.
– Я в церковь ходил, – произнёс вдруг Егор сипло, голосом смертельно раненого. – Насчёт венчания.
Лилечка снова принялась его выпроваживать, потянула из кухни. Но, оказавшись в холле, посреди жёлтых роз, Егор сгрёб Лилечку в охапку и утащил в спальню. Она расцарапала ему горло, но всерьёз не сопротивлялась.
Кое-что навсегда. Есть в его неприкаянной брутальности чары, от которых Лилечка так и не нашла отворота.
Наутро всё-таки прогнала.
К пловчихе Егор действительно не вернулся. От интерна съехал, снял квартиру в соседнем подъезде и, напичкав её веб-камерами, соединил в сеть с домашним компьютером: аскетизм онлайн, никаких баб, покаянно жду прощения. Лилечка реалити-шоу "Егор-2" игнорировала, а мальчишки приняли с восторгом. Весь вечер только и слышно:
– Папа футбол смотрит. Папа на кухне. Папа мыться пошёл.
На работе легче не стало. Больные лежали уже в коридорах, ремонт во второй кардиологии затягивался. Затягивалось и расследование по делу Павлика. Павлик путался в показаниях и на следственном эксперименте, когда его попросили продемонстрировать, как он шёл на дело – умудрился ошибиться дверью. Марина добилась свидания, а по возвращении устроила жуткий разнос медсёстрам: ляжки наружу, халаты не стираны. "Просил за Катей присмотреть, – поделилась она с Лилечкой наедине. – Лучше б удавить попросил, ей-богу. Рука б не дрогнула".
Первые робкие догадки мелькнули в начале апреля. "А вдруг?", – затаив дыхание, думала Лилечка и, как могла, старалась отвлечься от преждевременной радости. Отдежурила лишнюю смену. Сходила с мальчишками в кино. И вот уже пьяное счастье журчит по венам: беременна.
– Мама, мамочка! Я беременна!
Остальным не говорила, хотела оттянуть. Возраст, мало ли что. Но Марина догадалась сама: курить бросила, на лице такое выражение – будто голосам внимает.
– Лилька, ну ты ваще! Авантюристка.
Заметив живот, Егор вернулся без спроса, самозахватом – так же, как подарил ей третьего. Забавлял её хозяйственными подвигами: надраивал полы, закупал продукты. Даже попытался готовить, но у Саши на отцовскую стряпню не хватало характера, и Егор из кухни отступил.
– Карагозов, ты так резко одомашнился, я за тебя боюсь. Хотя бы в боулинг со своими сходил. Или… не знаю… в бассейн.
Узнав о том, что мама родит ему брата или сестричку, Тима совершенно растерялся. Понимал, что должен теперь вести себя как-то особенно, но не мог придумать – как. Полы и посуда были уже заняты. Для начала, к радости Егора, принялся подтягиваться на турнике. Родители реагировали в том же ключе, что и Марина: "Авантюристка!", – но более развёрнуто. Один лишь Саша держался как ни в чём не бывало. Так же звонил на работу, льнул к Лилечке по вечерам, просил о чём-нибудь с ним поговорить, посмотреть вместе мультик. Подарил рисунок: папа, мама, он с братом – и огромный, как подъёмный кран, аист опускает в их вытянутые руки белый свёрток с жирной красной "тройкой" поперёк.
Третий, показало узи, тоже мальчик.
Лилечка уединяется с ним в ванной. Растворяет морскую соль, капает на плошку со свечой ароматического масла. Персика. Или лаванды. И укладывается, внимательно наблюдая за погружением живота – будто живот может уплыть от неё или нырнуть слишком резво. Пускает тонкую струю воды, чтобы монотонным её шумом отгородиться от звуков, долетающих из-за двери, и бережно гладит пальцами восхитительный розовый купол, сгоняя с него стайки вертлявых пузырьков. Лилечка разговаривает с ним о многом. О том, какие обои встретят его дома. Какую она купит ему кровать. О том, что будет зима. Ранняя, переменчивая. С ветром и мокрым снегом. Неприятно, зато проскочишь сразу, даже не запомнишь. Будешь наблюдать из тёплой лоджии, сидя у мамы на руках, как рвётся с цепи декабрьская непогода. Весной будет сквер, уложенный квадратными плитами, в стыки которых протиснулись коготки травы. Много детей вокруг, шумных, с игрушками наперевес. Потом будет лето. Зелень, жара, облака. Потом настанет осень.
У каждого из тех, что остались за дверью ванной, есть несколько вариантов имени для малыша. Лилечка просила каждое утро за завтраком называть ей по одному. Кто-нибудь из них произносит имя, Лилечка отхлёбывает чай и прислушивается, как оно звучит. Выбирает.
Пальцы располнели, и подаренное Андреем колечко сидит как влитое. В прошлый четверг он прислал ей длинное нервное письмо, в котором объяснял, почему не может бросить жену, хотя любит Лилечку безумно, как никого никогда не любил. Лилечка пока не решила, что ему ответить.