Тбилисоба
Мать сказала: приезжай. В этот раз не ходила кругами, не выспрашивала, когда можно ждать. Не агитировала: съездили бы куда-нибудь, столько интересных мест – хоть в Мцхета, хоть в Бакуриани. Долго и обстоятельно рассказывала о недавней вылазке в центр, делилась мелкими дворовыми новостями. А когда Влад спросил про Гурама: как себя чувствует, что говорят врачи, – как спрашивал тысячи раз, как было заведено у них закруглять телефонные разговоры и беседы в Скайпе – обо всём, дескать, поговорили, сейчас про Гурама, то-сё и прощаться – сказала: "Приезжай". Молча кивнул. Всё ясно. Глупо уточнять. Будто всучили повестку в суд. Не "приезжайте" – знала, что с семьёй не приедет. Только на прошлой неделе объяснял ей, почему в этот отпуск непременно Германия: Машка стала учить немецкий, думает поступать на иняз, пора бы ей побывать в стране…
– Я приеду.
– На его день рождения.
– Хорошо.
– Денег много не вези, я отложила. Нужно сделать ему праздник, сынок.
– Да.
– На тот год может быть поздно.
– Да, мама. Я понял.
В последнее время всё реже подкатывала Гурама к ноутбуку, когда созванивались по Скайпу. "Сегодня он не в форме".
Гурам угасает.
Долго держался. Первые годы инвалидности казалось – ничем не сломить. Сражался фанатично. Каждое утро, лишь бы не снегопад, не ливень – на каталке до Нахаловки и обратно. Попросил соседей, сделали ему перекладину в углу двора – низенькую, чтобы доставал сидя. Подтягивался по двадцать раз.
Здесь, в России, Влад вспоминал отчима каждый раз, когда нужно было собраться, одолеть уныние, ухватиться покрепче. Вспоминал витальность его, цепкость и цельность звериную – и успокаивался. Укреплялся. Сколько раз, бывало, закрывал глаза и представлял, что он – Гурам: голову вот так, выше… плечи… голос пружинистый, с хрипотцой… трогал лицо своё, будто лепил, как нужно – вот так, подбородок, брови, насмешка прячется в уголках рта… Но тут предел любой витальности – сдался мозг, повреждённый тридцать лет назад гематомой. Бывает, встанет на перекрёстке и стоит полдня, пока не наткнётся на него кто-нибудь из знакомых: забыл дорогу домой. Вдруг вытрет руки о занавеску. Испугается дворового тузика, подобострастно молотящего хвостом. Врачи сказали: деменция. Слабоумие. Всё произойдёт быстро. Возможны рецессии, довольно длительные, но финал предрешён.
Отца Влад не помнил. Отец прошёл краешком. Так – фотографии, мамины рассказы: обида, обида. Развелись и пропал. Как не бывало.
Про Гурама мальчик узнал в последний момент. Мать долго не решалась рассказать – а роман развивался стремительно.
– Аба, бичо, гамомартви, – сказал он, весело вваливаясь в его жизнь.
Распахнул дверь плечом, протягивает охапки авосек с рынка. Костюм, галстук. Глядя на озадаченного Владика, перешёл на русский:
– Забери, а, – улыбнулся, переходя на русский. – Помогай давай. Сейчас знакомиться будем. Я на твоей маме женюсь.
Дворовые мальчишки жаловались как-то на своих отцов – один начал, и пошло-поехало: наказал, накричал, не отпустил. Владик жалел друзей – но и радовался тайком: с Гурамом такое было невозможно. Гурам вступал с ним в переговоры. Главный лейтмотив: "Подожди. Послушай. Хорошенько подумай". Не мог убедить – соглашался, вздохнув: "Ладно, парень, иди, набивай себе новую шишку".
Девять лет ему было. Отчима полюбил безоговорочно – по-щенячьи вечно голодной, торопливо вгрызающейся любовью. Как ходит, как говорит, как подкатывает рукава сорочки, как ест, как починяет дверную петлю – всё было ценность для Влада в этом подарочном человеке. Так называла его мать – по секрету, Гураму это почему-то не нравилось.
– Ты бриться? Подожди!
– Вай мэ, Владик! Придумал забаву!
– Стой!
– Ну, давай скорей.
Тёр ладонью по густой щетине. Щетина шуршала.
– Мама, слышишь?
Мужчина морщился, мальчик смеялся.
Подглядывал, как Гурам рубится во дворе в домино – выхватывает камень из руки, размахивается с обязательной коротенькой паузой в верхней точке и отрывисто щёлкает камнем по дубовой столешнице: "Чари-яки! И считаем, считаем. Алес-гонсалес, дорогие товарищи". Вечера стали одинаковыми: сидел дома, читал или делал уроки, дожидался отчима с работы.
– Смотри, что я выпилил.
– Что это? Не говори! Угадаю. Головастик.
– Нет.
– Тогда это кольцо. Для салфетки. Угадал?
– Нет.
Мама подсказывала из-за спины. Влад слышал, как она звякает связкой ключей, видел её отражение в окне, но виду не подавал. Пусть.
– А! Это… – всё-таки сомневаясь. – Брелок?! Конечно! Я же вижу, это брелок для ключей.
И Гурам носил этот чудо-брелок, выпиленный из фанеры – несуразно большой, неудобный, с щербатыми краями, которые цеплялись за карманы.
Его первая жена погибла в аварии. Гурам был за рулём. Лопнул тормозной шланг по дороге с Черепашьего озера, "Нива" слетела в кювет. Жену выбросило в окно, у Гурама ни царапины. Несколько раз в году он пропадал на целый день допоздна. Влад с мамой затихали и, пряча друг от друга глаза, ждали, когда он вернётся к ним из той, предыдущей своей жизни.
Чуть подрос – стал стесняться своего чувства. Какое-то время придирался мысленно: он это специально, он играет, он знает, как. Наверное, не без того: Гурам умел и любил нравиться. Но если и было его обаяние мастерством – это было мастерство, сумевшее стать природой. Дождь мокрый, в августе жарко, Гурама все любят.
Собрался ехать – и как-то сразу всё стало проще. Со Светой стало получаться без ссор. Сдача билета в Берлин, отмена трехместной брони, новая бронь, уже только на Свету и Машу – долго выбирали подходящий отель, мест осталось мало, Света обижалась, упрекала его в эгоизме: "А мне одной с ребёнком в чужой стране! Что такого, если ты немного отложишь, слетаешь после дня рождения, на новогодние праздники, например?" Но – без скандала. Ничто не могло смутить обретённой ясности: еду к своим, так нужно.
Нахлынуло, как только приземлился в Тбилиси.
В последние разы летал с семьёй.
– Пап, а что там написано? А смотри, как всё светится. А купи мне эту штучку.
В последние несколько раз столько было примешано туризма, что своего Тбилиси Влад почти не почувствовал. Сейчас, в одиночестве, мгновенно наполнился с краями. Напел себе под нос обрывки грузинских песен, какие смог вспомнить.
– Аба, э! Отвезу по счётчику. Себе в убыток!
Давненько не был здесь по-настоящему. К счастью, всё на месте. Все ниточки целы. Моё. Город, тут и там нарядившийся Европой, не ускользнёт от него, не отделается витринным блеском.
Попросил таксиста проехать через центр. В рассеянности назвал улицу по-старому: Монтина вместо Зазишвили. Таксист, хоть и выглядел намного моложе Влада, переспрашивать не стал. Давно, стало быть, таксует – нахватался от пассажиров старых названий. В зеркале мелькнул диагностирующий взгляд: "Из бывших местных?"
– Музыку включу?
– Конечно.
– Так не громко?
– Отлично.
Когда проезжали по Воронцовской набережной, где случилась с Гурамом беда, не отвернулся, как делал обычно. Мысли не скользнули, как обычно, в сторонку. Сонная Кура. Мутный задумчивый поток из-под невидимого гончарного круга. Все реки, впрочем, одинаковы – сонные ли, шумные: текут, забывая, обучая забвению. Дотекли, дотянулись до Гурама глинистые воды: пора забывать, дорогой, давай, хватит, пора. Что лепилось, что разбилось – уже не важно. Забудь. Разожми, не цепляйся. Плыви туда, где будет всё равно.
В том году Гурам начал ходить на школьные собрания. Учительницы шептались, старшеклассницы зыркали. Владу понравилось. Собрания назначались на субботу, после последнего урока, и Влад задерживался перед школой, чтобы Гурам – плечистый, искристый, на виду у всех поздоровался с ним за руку.
– На Тбилисоба, – сказал Гурам, – поплыву на плоту. Друг приехал, позвал. Прости, Владик, не могу тебя взять. Договорились без детей. И без молодых джигитов, – поспешил исправиться.
Влад с мамой прогуливались по набережной, под всхлипы и хохот дудука, сквозь шашлычный дымок, мимо развалов со сладостями и фруктами. Октябрь выдался волшебный: холодок и яркое спелое солнце. Говорили мало. Посматривали на реку, чтобы не пропустить плот с компанией Гурама. Особое развлечение оставленных на берегу женщин и молодых джигитов – окликнуть тех, кто восседает за вытянувшимися вдоль плотов столами, заставленными едой и выпивкой: "Счастливо погулять! У нас всё отлично!", – помахать рукой и пойти вровень с неспешным плавучим пиром, сквозь крикливую ярмарочную кутерьму, уже с другой, особенной улыбкой, с видом человека, причастного к празднику чуть больше, чем остальные прохожие: видели? наши-то!
Плоты проплывали. Другие люди повисали на балюстраде, выкрикивали приветствия. Гурама всё не было.
– Не могли же мы прозевать?
Чувствовал: мать волнуется. Подтрунивал над ней: ну, задерживаются, что могло случиться с Гурамом, я тебя умоляю.
Услышали в гуще толпы:
– Владик! Татьяна!
Она сразу побледнела, молча подтолкнула сына: иди, узнай.
Незнакомый человек. И – с первого взгляда – подтверждение страшного её предчувствия. Эта скорбная мимика, эти замедленные ритуальные жесты.
– Жив?
– Жив, но в больнице.
Трагическая, немыслимая случайность. Один момент – и… никто ничего не понял… К плоту подплыл спасательный катер. Доставил опоздавшего. Спасателей, конечно, не отпускали просто так, налили, угостили. Катер был пришвартован к ножке стола. Отплывая, спасатели забыли отвязать верёвку. Верёвка дёрнулась – Гурам сидел на углу, в этот момент как раз вставал. Никто не понял, как это случилось. Почему такие последствия. Плот даже не накренился. Гурам перелетел через угол лавки, упал – и больше не смог подняться.
Двор был покрыт чернильными и бурыми кляксами от раздавленных тютин. Когда-то – когда Влад жил в этом дворе и мир был другим, асфальт под деревом застилали тряпками: собирали плоды, чтобы делать тутовую чачу.
Гурам сидел, прислонив голову к ручке каталки. От его улыбки – незнакомой, рассеянной – тоскливо засосало под ложечкой. Рядом стоял Димитрий, сосед из дома напротив, рассказывал про какую-то стройку:
– Котлован почти вырыли, а там в одном углу подтекает. Дренаж, короче, надо делать. Ещё одна работа, амис дэда ватыре.
Специально вышел поговорить или проходил мимо. Все соседи это делают. Разговаривают с Гурамом. Обычными ровными голосами. Не замечая инвалидной каталки. А если он молчит – как сейчас, отгороженный сгустившейся пустотой, не замечают и этого. Инвалид? Какой инвалид? Это Гурам, мой сосед.
– Ауф! Кто приехал!
Димитрий заметил Влада. Обнялись.
– На день рождения? Ай, молодец! Гурами, смотри, сын к тебе приехал.
Влад наклонился, обнял отчима. Тот потянулся навстречу – непривычно медлительный и рыхлый, непривычно пахнущий старостью. Как быстро, испугался Влад.
– Владик, – сказал Гурам. – Ты давно здесь?
Влад растерянно переглянулся с Димитрием.
– С аэропорта, Гурами, видишь, с сумкой, – поспешил на помощь Димитрий. – Татьяна с утра на кухне. Леван ей полный багажник выгрузил. Молочный поросёнок! Кейфанём по-царски, а!
Когда лет пять тому назад Влад решился наконец предложить матери переезд – и сходу принялся оправдываться, что со Светой, увы, без трений не обойдётся, сложный характер и, потом, здесь всё, знаешь, по-другому, никто никому не должен… – она отмахнулась: "Да ты не о том. Как я останусь с ним одна? Без соседей? Леван берёт его с собой на охоту. Ну, ясно… одно название… ждёт в сторожке с лесничим, когда те вернутся. Но с вечера вместе ружья смазывают, байки свои травят. Понимаешь, второе ружьё не пригодится, оно с Гурамом останется, но смазывают два. Раскладывают патроны, перебирают что-то… Кто-нибудь возьмёт его там на охоту?"
Влад повесил сумку на ручку каталки.
– Ну, что, поехали домой?
Неестественно вышло. Какой-то клоунский тон.
– Ничего, – шепнул Димитрий. – Не постоянно так. Чуть-чуть, и отпускает. Но день рождения, думаю, Татьяна перенесёт.
Добавил громче:
– Там помощница к вам пришла. Натела матери помогает.
Влад словно о воздух споткнулся.
Полез в карман – сделать вид, что внезапно решил покурить.
– Ну-ка, ну-ка, – потянулся Димитрий. – Что вы там в России курите?
– Да то же, что и вы здесь.
Закурили.
– Помнишь же Нателу? Кажется, вместе учились? Вряд ли лукавство, скорее форма вежливости. Не может сам Димитрий не помнить, что Натела для Влада не просто одноклассница. Первая любовь. Сказал так, чтобы Влад мог подготовиться, выбрать, как реагировать – радостно или сухо. В конце концов, разве взрослый женатый мужчина не имеет права забыть, кого любил сто лет тому назад.
– Откуда вдруг? Почему?
– Ну, они же всегда поддерживали отношения. Мать не говорила? Не часто, но заходит, – Димитрий пожал плечами. – Она же давно без родителей. Муж в длительном турне. Ну, ты понял, да, – подмигнул. – В турне на тюрьме. Не знаю… тоскует по-своему… я так понимаю. Одиноко.
Любовь была короткой. Не протянула и года. Но – всё было, как положено: ослепительно, нежно. Нателу у него отбил Мераб. Года через два после школы они поженились. Влад уже уехал в Краснодар, учился в университете. Мераб занимался кузовным ремонтом машин. Занял денег у воров, выкупил мастерскую. Уже после того, как расплатился, пришло время оказать кредиторам ответную услугу: не в банке всё-таки, не всё измеряется деньгами. Услуга выглядела невинно: за ночь отремонтировать битую БМВ. Документы были в порядке. Угоном не пахло, хозяин пригнал сам. Потом оказалось, на этой машине сбили сына прокурора. Правосудие свирепствовало, гребли всех подряд. Мераб пошёл как член преступной группировки: обвинение доказало, что его мастерская выкуплена на деньги, добытые преступным путём. Срок получил небольшой. Но в тюрьме озлобился. После освобождения сошёлся с теми самыми ворами всерьёз. Карты, наркотики. Вскоре сел за вооружённый грабёж, вышел, сел снова.
– Ната, боже мой, как хорошо, что ты здесь. Мама не говорила, что вы общаетесь. Рассказала как-то про тебя, как у тебя всё сложилось. И всё.
– Наверное, решила не грузить тебя ненужными подробностями. К тому же ты не интересовался – видимся, не видимся.
– Да я подумать не мог.
– Почему? Мне твоя семья всегда очень нравилась. С твоей мамой однажды встретились на улице, поговорили. Она приглашала заходить, ну и… я стала заходить… прости, если…
– Что ты, Наточка! Такой подарок! Правда. Я так рад. Сердце сейчас выпрыгнет. Вот послушай.
– Владик, прошу тебя. Отпусти руку.
– Нет, я просто…
– Мне придётся уйти и больше не появляться.
– Ната, перестань. Я ничего такого. Я просто очень, очень рад тебя видеть. Сам не ожидал. Чёрт! Прямо не знаю… видишь, щёки горят.
– Как всегда.
– Что?
– Когда ты волнуешься, у тебя щёки горят.
– Слушай, ты прекрасно, удивительно хорошо выглядишь.
– Вот, точно. Давай лучше так. Как-нибудь куртуазно. Комплименты, всё такое. Отпусти же ты руку, Владик.
Торжество перенесли на два дня: приступы у Гурама были недолгими. Выпадала среда, будний день – что, увы, сулило укороченное застолье.
Вино от Кетеван, многозначительно предупредила мать и поджала губы – что означало: огорчена. Влад молча кивнул, не понимая пока – чем вызвано огорчение. Все знали, что Кетеван приторговывает отменным кахетинским вином: помогает деревенским родственникам сдавать его бочонками в рестораны.
– Так вышло, слушай. Думала, куплю спокойно. Ну, чуть уступит, как соседке. Она сначала отказалась – мол, всё распродала. А назавтра племянник её притащил. Пошла к ней, а она деньги не берёт. Ну, я ей: не те времена, говорю, я так не возьму. Еле уломала. Вот, боюсь теперь – не обидела?
Натела пришла с сыном. Решила-таки закрепить дистанцию, подстраховаться.
– Малхаз.
– Влад. Очень приятно.
Старательно крепкое подростковое рукопожатие.
Для приличия уточнил, сколько лет, отметил высокий рост. На большее не хватило.
Юноша улыбался с трудом, держал ухо востро. Натела, судя по всему, посвятила его в нюансы. Ну и зря.
Тамадой посадили Левана. Нугзар был старше, к тому же весьма ревниво охранял собственную репутацию идеального тамады – но мать всё уладила. Отвела Нугзара в сторонку, пошептала немножко, ласково теребя рукав его нетленного парадного пиджака.
– Как скажешь, Татьяна-джан. Нужно же и ученикам своим дорогу давать.
Левану, разумеется, ещё накануне было велено шпильки Нугзара пропускать мимо ушей.
Но приходилось учитывать ещё и Хромую Кетеван, которая, выпивая наравне с мужчинами, к середине празднества неизменно принималась вести себя несколько по-мужски – точнее, совсем не по-мужски: сыпала тостами едва ли не чаще тамады, а если не получала требуемого внимания, принималась стучать костылём в пол. Димитрий повеселил Влада её новым прозвищем: Теневое Правительство. Это бы ничего, собрались только давние знакомые, натренированные терпеть друг друга похлеще иных супругов. Но, понаблюдав за Гурамом и убедившись, что тот пребывает в здравом сознании, Кетеван огорчилась от совершающейся несправедливости: кахетинское, которое наливали Гураму, было щедро разбавлено безалкогольным вином из супермаркета.
– Это, конечно, абсолютно не моё дело, – бубнила она на ухо Татьяне. – Я с большими извинениями. Но, Таня, зачем поить Гурама этой отравой? Такой день всё-таки. Пьёт, наверно, и думает: что за гадость стала привозить эта хромая ведьма.
Распереживалась. Сколько мать ни шикала на Кетеван, сколько ни цокала возмущённо языком, снова и снова объясняя, что Гураму вообще пить нельзя, но, вот, он заупрямился, и теперь приходится хитрить – Кетеван лишь вздыхала и печально склоняла седую голову. Но, когда подали её любимую долму с чесночным соусом, всё-таки отвлеклась, прицепилась к кому-то из гостей в дальнем углу с просьбой рассказать "ту хохму, про цыплят в чемодане".
– Кетеван-бабо! Это не со мной случилось! С моим братом.
– Э! Ну и что. Ты лучше рассказываешь.
– Я не помню.
– Нехорошо старой женщине врать. Нехорошо, мой мальчик.
– Спасибо за "мальчика", уважаемая Кетеван! Давненько не слышал в свой адрес. Мне недавно сорок два стукнуло.
– Да ты что! И с женщинами уже гуляешь?
Он всё-таки рассказал, как к его брату на автобусе приехал тесть из деревни, брат встретил его на автовокзале, начал помогать с вещами, потянул чемодан из багажного отделения, чемодан раскрылся и оттуда высыпался десяток живых цыплят.
– Ты расскажи, как они их там ловили! И кошки набежали, стали охотиться.
– Вы уже рассказали, Кетеван.
– Нет, ты красиво расскажи. Как ты умеешь.