Гурам украдкой гладил руку подсаживающейся к нему жены, подмигивал Владу и действительно выглядел молодцом. От недавнего приступа не осталось и следа. Вместо каталки стул с высокой резной спинкой. На спинку наброшен пиджак… с вашего позволения, дорогие, слишком жарко. Осталось совсем немного, лёгкая ретушь воображения – и можно, кажется, прокрасться туда, где Гурам не взошёл ещё на злосчастный плот, ещё не толкнулось о берег кормовое весло, и неизвестный опоздавший, которого повезут вдогонку на своём катере отзывчивые спасатели, ещё никуда не опаздывает… Мешало подсмотренное с утра: в несколько отточенных ловких движений мать надевает носки на его белые безжизненные ноги, вставляет ноги в туфли.
– Владик, а ты помнишь, как мы за льдом ходили?
– Не за льдом. За сосульками.
– Какая разница. Ты в шестом классе был? Нет, в пятом.
Гурам нашёл взглядом Нателу на противоположной от Влада стороне.
– Короче, то ли книжку какую-то читал про зиму, то ли что, – принялся он рассказывать Нателе. – Приспичило ему сосулек.
– Я хотел из них человечка сделать.
– Говорю же, приспичило. А тут как назло ни одной сосульки.
Пока Гурам рассказывает, есть законный повод открыто смотреть на Нателу – и ждать, когда она подарит ответный взгляд. На языке вертелось: совсем как в школе. Натела, мне кажется, мы сейчас в школе, сейчас вызовут к доске. И что тут такого – ворчливо думал Влад: наклониться, сказать ей… просто такое настроение… все и так знают, это же детство, всего лишь детство. Одёргивал себя – впихивал себя обратно в реальность: всё прошло, ничего больше нет.
Малхаз давно уже насупился и бросал на Влада грозные взгляды.
– Ну вот. Пошли искать сосульки. Мешок с собой взяли. Всё Монтина прошли, дошли почти до третьей школы. Ну, нету. Этот канючит: давай поищем, мне нужно. Смотрю, висит одна. Но частный дом, неудобно. Как раз над забором висела. Давай, говорю, подсажу тебя, ты отломаешь. Отломать-то он отломал. Но сосулька же во двор упала. Там собака. Как разоралась. Хозяин, представляешь, с ножом выскочил, думал, мы воровать лезем… Ой, комедия. Влад, правда, не растерялся. Говорит, так и так, мне ваша сосулька нужна. Тот по-русски плохо понимает. Не поймёт, чего от него хотят. Я стал расшаркиваться, извиняться – мол, ребёнок попросил, такое дело. Пустил меня во двор. Сам с ножом. А сосулька на мелкие кусочки. Покидал я их в мешок. В итоге отправились домой, не стали больше искать.
– Человечка получилось сделать? – спросила Натела.
– Нет, – Гурам всплеснул руками. – Осколки, видишь ли, неподходящие оказались.
Старался. Отворачивался от неё, вступал в застольные беседы. Но неожиданно сложно оказалось противостоять капризу. Мысли прочно обосновались в возлюбленном прошлом. Весёлый гомон праздника, с положенной регулярностью прерываемый тамадой, никем как будто не замечаемое, забавное состязание в красноречии, разворачивающееся между Леваном и Нугзаром: "Если уважаемый тамада позволит, я бы добавил к сказанному всего лишь несколько слов", – и так едва ли не каждый тост; мрачный юноша Малхаз, громкоголосая Кетеван, мать – то возле отчима, то в дверях кухни, с подносом или блюдом в руках, – всё это неудержимо отдалялось, становилось декорацией другой, оборвавшейся когда-то истории. Уже заглядывал боязливо за черту – а что, если… И тянуло сказать что-нибудь непоправимо банальное: "Ната, ведь всё было всерьёз", – глядя на неё честными наивными глазами, какими не смотрел уже целую вечность ни на кого. Почему нельзя? Здесь – где человек, словно хрупкий сосуд в дорогу, обёрнут в эту мягкую ветошь традиций, старинных, по наследству передаваемых дружб. Разве не для того здесь играют в эти филигранные канонизированные слова, чтобы уберечь от удушающей взрослости, дать поблажку, позволить не стесняться простоты, потому что… ведь не было ещё ничего, ничего не было… мир, чем древней, тем новей и наивней – так откуда же взяться банальности?
Могло повернуться иначе – Мераб не отбил бы у него Нателу, первая любовь не оборвалась бы на первых страницах. Всё решила обида. Заметил её с другим и обиделся. Как ты могла. Раздраконил себя, упился обидой вусмерть.
Гурам, когда сумел наконец выпытать у Влада причину его терзаний, рассердился не на шутку. Хлопнул по столу.
– Ты что, дурак? – вскочил, закрыл дверь к матери в спальню: не для женских ушей. – Просто взял и отступил? С ним не подрался, с ней не поговорил? Вай мэ, Владик, это ты вообще?
Но и драться, и говорить было тогда уже поздно.
Кетеван, видимо, не утерпела, подсунула Гураму кувшин с неразбавленным вином. Она, разумеется, отрицала. Во всяком случае, умысел: "Клянусь, случайно вышло, спутала". Хватились, когда Гурам основательно захмелел. Мать попросила Влада присмотреть – за всем сразу: за Гурамом, за кувшинами, за озорными руками Кетеван-бабо, – и отправилась варить кофе. Предупредила:
– Не расходимся. Просто именинник попросил кофе. Кому ещё?
Случилась пауза – из тех, в которые курильщики отправляются покурить под неспешный разговор, а собравшиеся уходить пускаются в извинения за то, что вынуждены раскланяться так рано. Мужчины позвали Малхаза на веранду – что прилип, парень, встань, разомнись. Натела сходила на кухню, наполнила опустевшие блюда.
– Славно смотритесь, – сказал вдруг Гурам. – Вы всегда хорошо смотрелись вместе. Сразу было видно – пара.
Почувствовал по ответному напряжению: сказал что-то не то, – внимательно всмотрелся в их лица.
– Что-то я устал.
И попросился в постель.
– Мама кофе тебе варит.
– Не хочу кофе. Лечь хочу. Не обижайтесь. Устал. Полежу, а вы дальше гуляйте. Может, я ещё к вам присоединюсь. Полежу немного.
Влад сходил за каталкой, Натела помогла пересадить Гурама.
– Оставь так, Владик, – попросил Гурам в спальне. – Позови маму, она всё сделает.
Когда, отправив мать к отчиму, Влад вернулся в гостиную, праздник уже клонился к финалу. Гости расселись по местам, но сидели молча, как сидят в аэропорту в зале ожидания, карауля голос диктора с номером своего рейса.
Испугался: и Натела сейчас уйдёт? И это всё?
– Он просил не расходиться, – сказал им Влад. – Ещё, может, выйдет. Полежит немного.
Но уже успели обсудить и принять резолюцию.
– Владик, дорогой, да неудобно как-то, – начал Леван. – Будем шуметь, мешать. Потом, вдруг он огорчится. Понимаешь? Мы тут пируем, а он с нами не может. Всё-таки надо учитывать, да.
– Но ещё совсем рано! – запротестовал Влад.
Дескать, мыслимо ли доброму празднику закончиться засветло?
– Нет, правда. Мы шумим. Как человек отдохнёт? – подключился Тенгиз. – Если даже уважаемой Кетеван рот завязать и костыль отобрать.
Кетеван погрозила Тенгизу кулаком.
Видел уже, что не в его власти. Он здесь такой же гость. А что ты хотел? Приехал без жены, без ребёнка – не уважил по-настоящему, да. Гость и есть.
Хозяйка могла бы их остановить. Но хозяйки здесь не было. Хозяйка хлопотала в глубине квартиры, выполняя свою рутинную работу, которой всегда хватает при муже-инвалиде. Открывались и закрывались двери: спальни, туалета, ванной, снова спальни.
Леван велел наполнить стаканы, но тоста не произносил, ждал – последний, стало быть, тост, за хозяйку этого дома.
– Пожалуйста, останьтесь, – сказала она, входя.
И застолье продолжилось.
Она больше не бегала на кухню. Всю суету: подогреть и принести кофе, сварить ещё, подать пирог, сменить приборы, – взяла на себя Натела.
Мать подсела к сыну, крепко обняла за плечо и сидела так, не отвлекаясь на еду и, сколько возможно, на разговоры. Ему было не по себе от такого её объятия. Будто насовсем. Будто собиралась так, через долгое жадное прикосновение, отправиться с ним туда, в Россию, в его далёкую отдельную жизнь. Хотя бы так. По-другому невозможно. Говорено-переговорено. Десятки причин. Но теперь – с прежней, казалось, давно истраченной остротой проснулась полузабытая тоска: не сумел, не отстроил свою жизнь так, чтобы можно было забрать их туда. Не справился, не осилил, проиграл… Он налегал на кахетинское и упрямо дразнил себя фантазией: какой могла быть его другая – здешняя жизнь.
А всё-таки вечер заканчивался. Всё-таки неожиданно рано: оранжевое предвечернее солнце только что залило окна гостиной. Но, однажды сбившись с ритма, праздник так и не смог набрать должную силу. К тому же Гурам так и не вернулся к гостям. Натела помыла посуду, прибрала со стола. И гости, переглянувшись, отправились на пронизанную солнцем веранду – на последний перекур. Вышли все, даже некурящие.
Кто-то сказал:
– Давно на Кукийском не был. Трое у меня там похоронены. Что за жизнь пошла. Никак не выберусь, некогда.
Снова засуетилось сердце: "Как так? Зачем? Почему про это?"
На Кукийском кладбище Влад признался ей в любви. На Кукийском кладбище они поцеловались в первый раз.
Натела откликнулась:
– Да, и я в который раз приезжаю в наш старый район, а на кладбище к своим не иду. Сегодня тоже думала, заедем. И не получилось.
Спокойна. Голос ровный. Неужели не помнит? Сказала – и ничего как будто не шевельнулось в ней… Притворяется?
– Вот сейчас поговорим и снова отложим, – вздохнул кто-то.
Вызвалось человек десять. Выстроились во дворе. Неутомимая Кетеван, почему-то без костыля, азартно покряхтывая, вертя пухлыми ручками в поисках равновесия, доковыляла до каждого, каждому заглянула в лицо. Чересчур высоких, не церемонясь, наклоняла пониже, отловив неожиданно цепкими пальцами то локоть, то лацкан.
– Нет-нет-нет! Ты за руль не сядешь! Чтобы и не думал. Ты хорошенький.
Малознакомые улыбались молча. Нодар, её внучатый племянник ворчал:
– Бабо, ты что, в патрульные устроилась?
– Гляньте на этого юмориста! А если что случится!
Отправились на двух машинах
Нателу пригласили в белое "рено", Влад отправился за ней на заднее сиденье. Малхаз, как и следовало ожидать, влез между матерью и Владом. Хмель начинал густеть, давить. Влад подумал: надо было добавить перед выездом.
Вертел головой, делал вид, что рассматривает улочки детства, косился на неё всю дорогу. Натела смотрела перед собой, улыбалась еле заметно. Сердце его поскуливало. Нет, не получалось отделаться. Это было сильней. Слишком близко. Одно слово, одно касание – и распахнётся потайное пространство, которое никуда не исчезло, счастливо избежало забвения и ждёт, нетронутое, готовое продолжиться. Нужно лишь знать, как туда попасть.
Другая жизнь была возможна когда-то. И почему бы в неё не сыграть.
Мелочи пролистывал мельком. В девяностые многие русские меняли фамилии – способствовало карьерному росту – и он, скорей всего, взял бы фамилию Гурама. Стал бы Шавердашвили. Симпатичная фамилия, на звук – как шуршание трёхдневной щетины на гурамовой щеке. Жили бы у Нателы – у неё своя квартира в Дидубе. Жили бы, скорей всего, гораздо бедней, чем он сейчас живёт… Но нет, мелочи не увлекали. Какая разница?
Томился: ведь ни разу… даже не смотрел, даже не видел без одежды… ни разу. Трогал, когда разрешала – когда сама распалялась от поцелуев. А сейчас – даже если… Сейчас – стало бы это продолжением того юношеского, отбушевавшего целомудренно? Или было бы совсем другое, происходящее с другими людьми? То, для чего юность всего лишь сводня? Влад подглядывал, как Натела поправляет волосы, и понимал, что согласен на любой из двух вариантов.
Ехали медленно: мы же не какая-нибудь шантрапа кукийская, чтобы гонять в нетрезвом виде. Дорога в горку, двигатели басовито гудят на низких оборотах.
Над кладбищем, над плотной окантовкой зелени – небо и крест часовни.
– Слушайте, шевелиться надо. Скоро ворота закроют.
Двинулись вверх по тропинке – мимо затянутых плющом склепов, мимо втиснувшихся впритык могил.
Там, где всё начиналось, Ната и Влад идут рядом, по этой же тропинке – разве что нет асфальта. И солнце яркое, дневное. Сверкают стрекозы, воробьи суетятся. У него канистра с водой, у неё небольшой бидон. С таким ходят за квасом. Её рукав иногда касается его плеча.
– Владик, а у тебя тут кто?
– Бабушка с дедушкой. А у тебя?
– Бабушка и тётя. Только в разных концах.
Он говорит: давай вместе. Она кивает: конечно. Всё так славно устроилось, так чудесно совпало: обоих отправили прибрать могилы перед Пасхой. И не разминулись, сошлись аккурат у ворот. Неспроста же это. И как будто всё уже сказано между ними. Он точно знает – заранее: всё будет хорошо. Они уже вместе. Сначала могилы её близких. Он выдёргивает сорняки, она протирает мрамор.
– Тётя Этери – это дочка бабушкиной родной сестры.
– Надо же, как похожи. Прямо мать и дочь.
Нет, не так – он волнуется, он говорит обрывисто, бурчит себе под нос:
– Похожа. Очень.
– Да. Этери часто принимали за дочку Нино. От её голоса в горле у него делается приторно.
Ладони липкие, в травяном соке.
– Бабушка Мзия ревновала. Даже сейчас ревнует. Говорит, Этери к Нино в гости отправилась.
Он пропалывает тщательно и проворно – корешки летят кувырком за ограду, сыплют комьями в разные стороны. Вот, мол, посмотри, каков я есть.
– Влад, сюда же к твоим? – сверху, с поворота тропинки, крикнул Димитрий.
– Да, правильно.
– Сейчас к моим заглянем, тут в двух шагах. А то стемнеет скоро.
Не убежала вперёд, не отстала. Дошла рядом с ним.
Здесь они тогда поцеловались. Дома, рассыпанные вдоль границы кладбища, были пониже, попроще. Она поливала ему на спину, забравшись на верхушку ушедшей под землю каменной оградки. Он наклонился, широко расставил ноги. Вода утробно булькала в полупустой канистре. Выпрямился и сразу шагнул к ней, мокрый. В последний момент вытер воду с губ. Она подалась навстречу. Закрыла глаза. Вцепилась пальцами в правое запястье… Интересно, подглядывал кто-нибудь за ними в окна? В окна тех домов, что стояли здесь раньше?
– Там польские могилы были. Старые.
Рядом стоял Нодар, племянник Кетеван. Какое ему дело до остатков польских могил… Но Влад поспешил договорить – выплеснуть хоть что-то.
– Вон там, – Влад махнул рукой чуть выше по склону, в сторону роскошной могилы из белого мрамора: улыбчивый толстячок на корточках на фоне "шестисотого" мерседеса, ласточки в правом углу. – Деревья росли, а под ними две польские могилы. Заброшенные. Пан такой-то, пани такая-то.
Нодар вежливо покивал.
Могила бабушки с дедушкой подзаросла: мать наведывалась нечасто. "В другой раз прополю, – мысленно пообещал Влад. – Клянусь, приду завтра же и прополю. Завтра. Сейчас, простите, я… в общем, сами видите".
Подошли остальные.
– Жаль, вина не взяли, – вздохнул кто-то. – Раньше, помнишь, брали, поминали.
Нодар нырнул за пазуху, вытащил одну за другой две бутылки.
И сразу оживились.
– Вот это я понимаю.
– Ай, молодец.
Захрустел гравий под подошвами.
Влад нашёл её взглядом. Она осталась в стороне – встала как раз там, где стояла тогда, поливая ему на спину. Где торчали из земли покосившиеся надгробья, на место которых въехал улыбчивый господин с мерседесом и собственными ласточками в правом верхнем углу. Было не разглядеть – как она смотрит. Солнце догорало у неё за спиной, размывало силуэт. Додумывай, дорисовывай. И на том спасибо. Казалось – девятиклассница Ната стоит там с бидоном воды.
– Скажи что-нибудь, Владик.
Ему протянули стакан. Вина на два пальца, экономно. Много могил предстояло обойти.
Он сказал всё, что от него ждали. Про память, про землю, про дружбу.
Выпили, помолчали. Отправились дальше, вниз по крутому восточному склону.
Влад не двинулся с места. И – случилось, как он надеялся. Ната осталась с ним.
Подошёл вплотную. Запах незнакомых духов.
Как же назывались те её духи? Прибалтийские. Она хвасталась: прибалтийские, маме привезли. Нате разрешалось пользоваться.
Она заговорила первой, но совсем не тем тоном, какой бы его обрадовал – урезонивая и остужая:
– Владик, ну что ты так разволновался? Больно на тебя смотреть. Что ты мне в душу заглядываешь?
– Ната, прости. Чувства. Вдруг.
– Ты нетрезвый, Владик. Зачем начинаешь? Давай не будем разменивать. Что было, то было. Добавить нечего.
– А, может, и есть. Может, есть, что добавить. Откуда ты знаешь?
– Влад…
– Прошу тебя, побудь со мной. Давай завтра встретимся. Посидим где-нибудь. Поговорим. Прошу.
– Влад…
Он заметил только мелькнувшую тень, его ухватили за локоть – и аккурат в челюсть, чуть сбоку, врезался плотный хлёсткий кулак. Зубы звякнули, замельтешило в глазах оранжевое солнце.
– Ты что, ненормальный? Ты ненормальный? – сдавленным шёпотом повторяла Натела сыну, то дёргая его за сорочку, то толкая в плечо. – Отвечай. Что ты себе позволяешь! С ума сойти! Повёл себя как босяк! И где!
Малхаз отмалчивался, с нарочито скучающим видом рассматривал гравий.
– Всё. Простите, – Влад сделал шаг в их сторону; качало, во рту было солоно от крови. – Простите. Спасибо, Малхаз. Помогло, кажется.
Натела снова была рядом.
– Ну-ка.
Её пальцы на его подбородке. Подняла его лицо к свету.
– Ничего, зашивать не надо… Так, – она повернулась к сыну. – Иди к ним, скажи… Нет, соврать нормально не сумеешь. Я пойду. Скажу, что дядя Влад нехорошо себя почувствовал, мы повели его домой. А ты чтобы! – погрозила пальцем. – Убью!
Она ушла, Влад присел на низенькую ограду могилы. Улыбнулся осторожно опухшими губами.
– Слушай, не злись. Я бы ничего такого себе не позволил. Я… – и рукой махнул. – Ладно, всё, умолк.
По дороге его и вправду развезло. Да так основательно, что на одной из щербатых лесенок споткнулся и чуть не упал. Испачкал колено об стенку. То ли последний глоток на кладбище был лишним, то ли в сочетании с кулаком Малхаза вино от Кетеван дало столь сокрушительный эффект. Вели, поддерживая под обе руки. Слева Натела – но справа Малхаз. Так что всё, чем был облагодетельствован слева, упразднялось тем, что подпирало справа, недовольно при этом сопя и подло оттаптывая ногу.
Мать не испугалась расквашенной физиономии. Не огорчилась даже.
– Что это? – и тут же сама догадалась. – А. Понятно. Ну, не страшно.
Попросила Нателу:
– Посиди со мной минутку.
Влада устроили в зале, на допотопной скрипучей тахте. Мать его разула, уложила поудобней, Натела подтолкнула под голову подушку. Под закрытыми веками плавно, уверенно добирая по пути подробностей и красок, поплыла та самая – другая его жизнь. Он немного перебрал с друзьями. Лучше полежать. Женщины о чём-то негромко беседуют на веранде. Откровенничают, судя по интонации. Прекрасный, прекрасный вечер – твои женщины сидят на веранде, разговаривают… старая и молодая… Быть может, перемывают тебе кости. Или говорят о своём. Про рождение, про смерть, про то, как устроено время. Или размышляют, когда покупать сливу на ткемали: уже пора – или ещё подешевеет. Главное, чтобы чеснок был мясистый, не такой квёлый, как в прошлом засушливом году. В колодце двора бесшумно мечутся летучие мыши. Густеют сиреневые тени. Занавеска колышется. Сверчки. Хорошо. Боже, как хорошо. Как я без этого?
С утра сеанс самобичевания: всё испортил, всё профукал, как всегда. У мамы в глазах огоньки насмешки.
– Опасное вино у Кетеван. Да, сынок?