– Мам, а где она работает?
– Кетеван?
– Мам, ну хватит издеваться.
Посмеялась неслышно, помолчала – обдумывала, стоит ли говорить.
– По сменам она работает. В торговом центре. Сегодня дома.
Чмокнул мать в знак благодарности.
– Ох, сынок, сынок… время не догонишь… только надорвёшься.
Не стал тянуть. Умылся, побрился и сбежал. Мама только крикнула вдогонку через весь двор:
– Когда тебя ждать?
– Не слишком поздно!
И весь двор теперь знает: Влада дома нет, вернуться обещал не поздно.
"Как тогда, – повторял себе упрямо. – Всё, как в детстве".
Купил возле Переходного моста торт и цветы, отправился на метро к Нателе.
Даже гул и стремительный мрак метро, казалось, был заодно с ним. Сколько раз ездили с Нателой… придерживал её бережно за локоть… шептал на ухо глупые нежности…
"Я ни на что не претендую. Я ничего не выпрашиваю, – готовился Влад по дороге. – Просто посиди со мной, поговори. Только и всего. Неужели нельзя?"
Открыл Малхаз. За его спиной тишина. Натела не вышла в прихожую, не крикнула из глубины квартиры: "Кто там?" Влад ожидал продолжения, новой волны подросткового отпора.
– Послушай…
Но Малхаз молча отступил в сторону, приглашая войти.
– А мама?
– Вышла мама. На кухню проходи.
Сам ушёл в комнату. Влад прикрыл входную дверь, послушно отправился на кухню – старенькую, потёрханную. Уселся за покрытый простенькой клеёнкой стол. Торт поставил на подоконник, сверху цветы.
"Вот так бы примерно и жили. И ладно, и хорошо".
Малхаз вернулся со стопкой фотографий, выложил перед ним.
– Смотри.
– Что это?
Зацепил краем глаза: парк, пышная клумба, маленький Малхаз на руках у отца.
– Моя жизнь, – ответил Малхаз, усаживаясь за стол.
– Малхаз, дорогой, – начал Влад, но вдруг нарвался на его взгляд и осёкся.
"А не выйдет ничего".
– Вот. Это мы в Пицунде, – взял в руки фотографии, сам начал раскладывать перед ним. – Мне тогда пять лет было. Меня что-то такое за палец укусило, палец распух, я боялся, что умру… Это папа из тюрьмы вышел в первый раз. Видишь, худой какой. Глаза уже совсем другие…
– Слушай, Малхаз, я совсем не собирался…
– А что ты собирался?
Законный вопрос – но Влада почему-то застал врасплох. А ведь готовился, целую речь наговорил… С Нателой наверняка сумел бы – выговориться, подобрать правильные слова. Но вот сидит перед Малхазом – и ни одно из слов не подходит. Не желает звучать.
– Тогда я скажу. У них… у отца с матерью, и так всё на волоске. Мама столько раз мне говорила: не знаю, смогу ли я с ним жить, когда он выйдет. Полгода ему осталось. Понял, нет? Полгода. Я её не заставляю и не прошу. И никто её не заставит. Я всё понимаю. Но он для меня отец. Он хороший отец. И я хочу, чтобы у них всё получилось. Он имеет право на этот шанс. Вот так. А ты сейчас влезешь… Короче, не влезай, – опустил глаза. – Прошу.
У Влада сорочка прилипла к спине. Сидел раздавленный. Вот так – пока он глотал воздух, мальчишка… этот собранный, серьёзный мальчишка, сумел подобрать и произнести слова, каждое из которых, как увесистый удар в челюсть: можешь ещё очухаться, попытаться ответить… но нет, кажется… нет, разве что пролепетать что-то невнятное в ответ.
– Ладно. Прости. Пойду я. – Вышел в прихожую, потянул дверь. – Маме привет. Дружеский.
Дошёл до угла дома и через дорогу, на пешеходном переходе, заметил Нателу. Шла не спеша, смотрела задумчиво себе под ноги.
"Обо мне думает, – уцепился Влад за соломинку. – Пусть хоть это…"
Уехал.
И снова – суматошливый необъятный город, соседи, которых не знаешь, как зовут. Встретился в лифте с одними – не удержался, пригласил в гости: "Столько лет в одном доме. Приходите, грузинским вином угощу". Посмотрели удивлённо, вежливо отказались. Душа не на месте, не на что опереться – пустота. Не ждал, не гадал, что снова навалится. За столько лет научился, натренировал себя жить в этом зачехлённом мире, где никто никому ничего не должен, где каждый каждому – никто.
Вернулись жена с дочкой из отпуска. Сувениры, туристические впечатления: "Нет, отель на четыре звезды ну никак не тянул. В бассейне столько хлорки, что я потом кашляла весь день". Вечером, за ужином – слайд-шоу на экране телевизора: это мы там, это мы тут… Делал вид, что жутко интересно, а сам вспоминал тбилисский двор на бывшей улице Монтина, старую ветвистую шелковицу и стук доминошек с весёлыми воплями: "Чари-яки! Ду-беши! Ду-шаш!" Как только разбрелись по своим углам – дочка чатиться с френдами, жена выкладывать фотки в "Одноклассниках", – полез в кладовку, отыскал на верхней полке, в потрёпанном пыльном альбоме школьную фотографию: он и Натела, щекой к щеке. Услышал шаги – чуть не свалился со стремянки. Будто занят был незнамо чем.
Сунул фото между пустых банок.
– Что ты там ищешь? – удивилась дочка.
– Да так… смотрю… повыбрасывать бы тут…
Дочка выпила сока на кухне, ушла.
Спрятал фото, как страшный компромат, в портфель, с которым езди на работу.
Продолжилась трудовая рутина. И всё, казалось, в ажуре. Влад – менеджер, каких поискать. Начальство довольно, повышение не за горами. У всех всё хорошо. Дочка умница, нажимает на языки. Даже летом, даже на каникулах не филонит. Света, возвращаясь с работы, ложится с планшетом на диван, погружается в любимое пространство: сайты туристических компаний, отзывы путешественников о турах и отелях.
– А вот в Греции ещё есть парочка приличных мест. Как насчёт пляжного отдыха в следующий раз?
Только из отпуска – уже мечтает о следующем. Дело привычное, так и живут последние несколько лет: тянут лямку с перерывом сначала на новогодние, потом на майские – и, вот оно, отпуск, впечатления, жизнь! Глоток – и снова пресная муть: работа, работа, работа.
Но в общем, если разобраться – у всех всё хорошо.
– Влад, посмотри, вот интересный вариант.
– Я лучше потом. Ты сама пока повыбирай.
Однажды вечером – уже спать собирались ложиться – вытащил из шкафа нарды, прихватил бутылку вина, выгреб какую-то снедь из холодильника и сорвался во двор.
– Устроил чёрт-те что, опозорил перед соседями, – сказала об этом Света.
Ходила потом удивлённая и обиженная.
А всего-то и было – разложил нарды на покосившемся столике у гаражей, поставил бутылку вина, закуску пристроил. Стал играть с самим собой. Смачно стучал шашками. То ли соседи позвонили в полицию – помешал кому-то спать, то ли патруль мимо проезжал. Полицейские вышли из машины, спросили документы. Кто такой, что здесь делает – опять же, почему спиртное пьёт в недозволенном месте. Забрали бы, наверное, в участок. Но Влад – недаром же приговорил полбутылки кахетинского от Кетеван-бабо – настроен был светло и дружелюбно. Обрадовался полицейским, как давнишним друзьям, стал зазывать сразиться в нарды или в шашки. Нежданно-негаданно один из них согласился. Выпивать, конечно, не стали: на службе. А сыграть – "Эх, уломал, чертяка. Помню, в армейке на дежурстве сутками рубились. Давай партийку в короткие".
Света с Женькой подоспели – перепуганные, отбивать мужа и отца от полицейских. Застали картину маслом: полицейский с Владом сражается в нарды.
Плот с длинным столом, уставленным винными кувшинами и закусками, плывёт вниз по Куре. Мужчины поют на несколько голосов. За столом Влад, Леван и Гурам на своей каталке, в оранжевом спасательном жилете. У Гурама снова приступ прогрессирующей деменции. Но здесь это никого не смущает. Здесь можно быть наивным и даже глупым – не важно. Гурам выглядит совершенно счастливым. Тихонько, себе под нос, чтобы не мешать настоящим мастерам – подпевает… помогает себе руками – дирижирует, долепливает пальцами песню…
По набережной, вдоль сцен с танцующими, под стук барабана, под плач и хохот дудука, сквозь шашлычный дымок, прогуливаются Татьяна с Нателой. Чуть поодаль Малхаз – и сегодня он, наконец-таки, не угрюм. Натела замечает приближающийся плот, женщины машут руками, мужчины отвечают им шумным приветствием. Плот проплывает мимо, Натела роняет голову на плечо Татьяне и плачет. Но вокруг кипит праздник, и мужчины на плоту поднимают свои стаканы на призыв тамады, наслаждаясь умелой витиеватостью тоста.
Амэ фури
Захлопнула дверь, прижалась плечом.
– Фух!
Опять проспала на урок.
Весь вечер её осаждали мысли, тоска держала мёртвой хваткой. Что дальше? Тридцать семь уже. Ни детей, ни мужа. Кандидатов – около нуля. Один только Григорий Семёныч терпеливо строит глазки, надеется взять измором.
Про нового ученика совсем забыла, не завела будильник. А утром открыла глаза: мать моя! меня ж японец ждёт!
Мальчик стоял посреди класса. Подбородок кверху. Правую руку прижал к бедру, левая на грифе чуть выше деки. Стойкий оловянный солдатик. С виолончелью вместо ружья.
Он-то спокоен. По крайней мере, выглядит спокойным. Не то что тётя училка, трусливо прилипшая к двери.
– Коннитива, сенсе.
– Здравствуй, дорогой. Извини, проспала. Совсем разболталась.
Ей бы сейчас уткнуться в подушку и лежать – беззвучно, безжизненно.
От нервов и на охранника набросилась. Тот как раз звонил в учительскую – дескать, здесь иностранец ничейный, что с ним делать… Теперь интернат наверняка загудит-зашепчет: Киру снова кроет.
Ну и ладно. Пусть себе. Не в первый раз.
Вынула из кармана листок, на котором записала имя мальчика.
Мацуда Сабуро. И что здесь – имя? А, вот же – подчёркнуто.
– Сабуро, ты сядь пока, – она махнула в сторону стула. – Посиди.
Кивнул. Обхватил инструмент поперёк, подтащил к стулу, сел.
Кира колебалась. Но без утренней сигареты никак.
Она пересекла класс и распахнула окно.
Воздух был душистый, полный пасмурной истомы. Облака теснились. Небом, как перламутровой крышкой, прихлопнуло, ни единого просвета.
Уже закурив, Кира решила, что дверь лучше бы закрыть на защёлку. Ввалится, чего доброго, директриса – взбодрит по самое не могу. Глядишь, и мальчишку у неё отберёт. Запросто. Под горячую-то руку. Желающие взять японского ученика в очередь выстроятся. Азиаты упорные, известное дело.
– Сабуро… – Кира обернулась. Указав на дверь, крутанула несколько раз кистью. – Закрой-ка… там… фиговина такая… поверни…
– Хай.
Он встал, прислонил виолончель к шкафу. Отправился запирать дверь.
– Спасибо.
Затылок коротко стрижен. Сквозь волосы кожа просвечивает.
Вспомнилась картинка из выпусков новостей: усыпанный обломками, растерзанный берег. Вперемешку машины, дома. Жилища, бесстыдно вывернутые наизнанку. Хаос застыл, но как будто временно. Будто решил передохнуть немного – а потом снова рванёт, бросится наверчивать смертельные спирали.
Кира не запомнила, что говорила ей Александра Львовна: то ли побывал мальчишка в переплёте, то ли их семью обошло стороной.
– Да уж, – тихо проговорила Кира. – Вот так живёшь, живёшь… а где-то копится, созревает… потом шарах, и в щепки…
Какие-то родственники у него без вести пропали. Кажется, тётка – мамина сестра. Точно. Мать потому и не приехала с ним, осталась до выяснения.
– Сейчас, дружок. Немного очухаюсь, и начнём.
– Хай.
Не рифмуется жизнь, хоть ты тресни.
За кого тут замуж-то выходить? Свои, музыкантишки, – либо уже пристроены, те, что поприличней, либо скучны, как бульварное чтиво. А те, на которых ложится глаз – которые попадаются на гастролях и конкурсах, яркие и убедительные, ничего содержательного не предлагают. Ни она к ним, ни они к ней. Якутск – не адрес, Якутск – готовая судьба.
В нижних кабинетах начали долбить сольфеджио. Воробьи прыснули из кустов.
Кира обернулась в класс и увидела, что Сабуро всё ещё стоит у двери.
– Ой, а ты на стрёме? – она улыбнулась. – Неплохо мы с тобой начинаем… далеко пойдём…
Мальчик прислушивался, пытаясь уловить смысл её слов. Но и это – спокойно, без натуги. Он не делает ничего излишнего, нарочитого, отметила Кира. Свой человек.
– Брось, – поманила она. – Не стой там. Сейчас урок начнём… Извини… Сейчас начнём.
Сабуро вернулся на стул, Кира крепко затянулась последней затяжкой, выдула струю сизого дыма в небо.
Выехать бы за город, к реке. Она и в городе впечатляет – там, где распахивается во всю ширь. Многоэтажки на противоположном берегу стоят торжественные. Исполняют неожиданно серьёзные для многоэтажек роли. Лена вообще – пространство крайне серьёзное. А уж за городом, на воле, как начнёт бормотать у берега, думы свои проговаривать – страшно ей мешать. Так бы и стояла, не шевелясь, задумавшись с рекой на пару. Но бывает и другое. Когда выйдешь на верхнюю палубу "Кометы" – навстречу вода и свет, глаз не раскрыть, мокрый ветер обжигает лицо, а в сердце восторг… отчаянный, сладкий…
– Да, надо бы выбраться.
Докурив, собиралась пульнуть окурком во двор, но постеснялась мальчика. Затушила, затолкала окурок под наружный жестяной подоконник.
Сабуро смотрел на неё, терпеливо ждал указаний.
– Ты, стало быть, прилежный ученик, а? Правда-правда?
Кто бы ей самой надавал указаний: сделай, Кирочка, то-то и то-то – и жизнь твоя изменится. Нащупает новое русло. Новую даль разглядит.
Умнеть пора, Кира. Ну, или взрослеть для начала.
Так! Нужно заняться мальчишкой.
– Что ж… надо бы выяснить, какая у нас база, дружок…
Отец у него дипломат. Незадолго до землетрясения в Хабаровск назначили, в консульство. Весь такой холёный, с манерами. "Мацуда Юута – можно Юра". Оставил ей специальный мобильник для связи. Обещал звонить каждый вечер. Прощаясь, папа с сыном даже не дотронулись друг до друга. Мальчик махнул отцу рукой, тот в ответ подмигнул.
– Сабуро, ты бывал у океана?
Кира и не рассчитывала, что мальчик поймёт вопрос. Не важно. Её настроение он уже уловил. Она чувствовала это по его взгляду.
– Когда океан спокойный – бывал? Я нет. В Токио, кстати, была однажды. На фестиваль ездила с выпускниками. В прошлом году. А океан только из самолёта видела. Жутко… В смысле – даже когда штиль, жутко. Да… Ну, что ж, начнём помаленьку.
Сняла с полки нотный сборник. Полистала, выбрала "Наш край" Кабалевского.
– На, вот, – сказала Кира, придвинув к мальчику пюпитр с раскрытыми нотами. – Послушаю, что ты уже умеешь.
Она помогла ему установить стул на нужную высоту. Инструмент он взял довольно уверенно. Подпёр деку коленом, расслабил плечи.
Кира вернулась к окну.
– Играй, как будешь готов. Я слушаю.
На дальнем повороте дороги водитель пинал ногой колесо микроавтобуса, размахивал руками. Автобус наверняка сломан, водитель огорчается. Если не успеет починить до конца рабочего дня – выслушает много разных слов от преподавателей, которые собирались ехать на ночь домой.
У Сабуро получалось неплохо. Только каждый раз, как он менял направление смычка – начинал тянуть на себя – звук огрублялся, каменел.
– Погоди.
Мальчик опустил смычок.
Кира поставила стул возле него, взяла его правую руку, показала, как надо.
– Вот, понимаешь, мягче. Мягче нужно. Пробуй.
Сабуро начал играть, но на первой же фразе стало ясно, что он не вполне уяснил, чего требует от него учитель. Получается плавно, но по-прежнему грубо.
Кира прошлась по классу.
– Как же тебе объяснить? – она остановилась, скрестила руки. – Задачка… Говорили мне, учи английский. Сейчас бы инглиш не помешал.
– Ай спик инглиш, – отозвался Сабуро.
– Да знаю, знаю, – сказала она. – Я-то ни бельмеса не спик.
Дошла до стены, обдумывая внезапно пришедшую к ней мысль. Решила попробовать. В той фестивальной поездке их водили в театр Кабуки. Кира запомнила на слух рефрен, который пел женский хор. Там было про дождь и про снег. Как раз то, что нужно.
– Смотри, – она подошла, остановилась перед Сабуро, ткнула пальцем себе за спину, в направлении открытого окна. – Там облака, дождь из них пойдёт. Рейн. Второй день уже собирается, обязательно пойдёт… э-э-э… В театре Кабуки ты был? Водил тебя папа? А? Кабуки… Да? Отлично! Как там женщины поют про дождь: "Амэ фури", – Кира попробовала воспроизвести мотив. – Амэ фури, амэ фури. А потом, когда сильнее: "Мотто афури", – воздев руки кверху и слегка наклонившись, изобразила актрису Кабуки, которая сетует на усилившийся дождь. – Так вот! Не надо, чтобы смычок двигался по струнам так, как падает дождь. Понимаешь? – сложила предплечья крестом. – Не надо. Вот он падает – отвесно, тяжело… Рейн… Падает, падает… Рейн – донт. Бэд рейн. Смычком так не надо. О’кей?
Растопырив пальцы, Кира показывала, как падает дождь. Лицо её в это время изображало недовольство – дескать, это совсем не то, что нам нужно. Дождь – это плохо. Не нужно дождь. Забудь.
Наконец, мальчик кивнул.
– Хай, сенсе.
– Ага. Отлично. Это ты понял. В общем, тяжело тянуть не надо. Теперь – как надо…
Для пущей доходчивости она выдавила умильную улыбку.
– Снег идёт. Как там… Юки фури. Да? Юки фури. Вот он идёт, летит вниз плавно, легко… танцует… лёгкий такой, летучий…
Показала, как парят снежинки.
– Юки фури… Эээ… Сноу. Да. Вот сноу – как раз-таки гуд. То, что нам надо – сноу. Юки фури… Юки фури – ферштейн?
Сабуро кивнул.
– Хай, сенсе.
– Ну, вот. Делов-то. Давай, дружочек, пробуй.
Он взял инструмент, пристроил деку к колену.
– Юки фури! Не забудь!
На этот раз у него получилось. Не идеально, но гораздо лучше. Парнишка, кажется, из тех, что хватают на лету.
– Да, – кивала Кира. – Именно.
Тихонько похлопала в ладоши.
– Молодец.
Дав ему новое задание – упражнение на равномерность – Кира вернулась к окну.
– Я вообще-то не курю в классе, ты не подумай. Просто проспала же… дома не успела… Твои-то не курят, конечно.
Сабуро не прерывал упражнения. Ни разу не сбился. Хотя учительская болтовня под руку наверняка мешала. Да ещё сольфеджио снизу.
Кира слышала небольшую ошибку: сосредотачиваясь на смычке, Сабуро начинал слишком шумно перемещать по струнам пальцы левой руки. Но это мелочь. С этим они позже разберутся.
– Что тебе сказать… Техника на уровне. Недурственная техника… Ты, скорей всего, упёртый, это важно. Я тоже из таких… Помню, в детстве, мозоли долго на пальцах не нарастали. Только к струне – слёзы фонтаном из глаз… Нежные очень пальцы были. Ничего, прошло… Научилась.
Пронзительно заверещал звонок. Сабуро оборвал игру, вскочил на ноги. Покосился на дверь.
– Не бойся, это у нас так заведено, – Кира подошла, села рядом с ним на стул. – Большая перемена. На большую перемену всегда такой звонок.
Она вдруг поняла, что мальчик испугался землетрясения. Принял звонок за сигнал тревоги.
– Не бойся. Здесь не трусит.
У младших классов начинался общеобразовательный блок. Репетитор Сабуро прибудет только завтра, чем занимать мальчика в эти часы, Кире никто не сказал. Или она пропустила мимо ушей.
– Что будем делать? – откинулась на спинку. – У меня вообще-то урок. Со мной на урок? Или к себе пойдёшь?
Она показала пальцем на Сабуро, потом на себя.
– Виз ми?
Мальчик кивнул.
– Или… – она махнула по направлению комнат воспитанников. – Ёр рум? А?