Он отрицательно покачал головой.
– Ия, сенсе. Виз ю.
– Ну, ладно. Познакомлю тебя с моими оболтусами. То есть, класс-то хороший. Это я так… Там есть, с кем дружить. По-английски кое-кто говорит, кстати. Ты садись, в ногах правды нет.
Сабуро сел.
– Сейчас перемена. Посидим немного здесь, ладно? И пойдём.
Они посидели, глядя в окно, в перламутровое низкое небо.
Какое-то время с дороги слышался натужный, захлёбывающийся гул двигателя. Потом оборвался.
– Дождь пойдёт, думаю. Вчера собирался, не пошёл. Сегодня наверняка.
– Маа…
Переглянулись.
– Чё это нет? Пойдёт, говорю тебе.
Сабуро вежливо промолчал.
– Вот увидишь.
Мальчик и учитель снова посмотрели на небо.
Мальчик протянул с сомнением:
– Саа…
– Вот ты поспорить горазд! – Кира хлопнула его по колену, запела дурашливым сопрано. – Амэ фури, юки фури, мотто афури…
Сабуро захохотал в голос.
Сын Валька
Рванулся, вынырнул из подушки. Вроде бы тихо. Только дождь лупит. Но разбудил не дождь. Зарядило ещё с вечера, когда ужинали. Может, тёщин пёс? Никитична живёт через квартал. Её Пират вот уж второй месяц район терроризирует, завёлся лаять по ночам… Не воет, а именно лает. Тягуче так, переливчато. Будто говорить учится.
Нет, не слыхать Пирата.
Валёк примял подушку, улёгся обратно. От здоровенных домашних подушек, которые проглатывают голову целиком, Валёк успел отвыкнуть. Он, собственно, последние месяцы дома почти и не жил. После того как Любка вышла замуж, дома стало тесно. Зять его Толик мужик, похоже, нормальный. Не пьёт, и такой молчаливый – будто немой. Но какой бы ни был, вчетвером в двух комнатах не разгуляешься. Жена однажды позвонила Вальку на работу, поздний вечер был, он с бензонасосом тогда завозился. Поинтересовалась, собирается ли он домой с работы переться, в такую-то даль.
– А то, может, остался бы, – предложила тогда Лара. – Есть ведь, где.
Так и повелось. С понедельника по пятницу на колонне, в выходные домой – помыться, домашнего пожевать. Нормально.
Валёк зевнул, перевернулся на бок. Сладко спать под дождик, когда за окном гудит и булькает…
И вдруг его сорвало с постели будто взрывной волной. Свалился на четыре кости, матюкнулся негромко. Кинулся по комнате штаны искать.
"Ванька, – шептал он себе под нос. – Ванюша!"
Понял вдруг, что его разбудило.
Мальчишка появился во вторник.
В тот день Валёк повёз Костю "восемьсот десятого" к кузовщикам. Костя дверь пассажирскую об дерево помял, Ахмедыч заставил ремонтировать. Там и пешком недалеко, но Костя попросил подбросить, а Валёк, как известно, человек безотказный. Заехали в кузовной на Наримановской поинтересоваться, что да как. Оказалось, дверь Косте сделали, так что везти его обратно Вальку не пришлось. Шёл назад к машине – курить ему приспичило. А пачка недавно закончилась. Двинул к ларьку.
Там на перекрёстке старый дом стоит. Трёхэтажный. В народе прозывается "лётный". В войну в нём инструкторы лётные жили: на месте свалки авиашкола тогда была. Изначально дом этот, как и многие в городе, топили углём. В подвальном полуэтаже два широких квадратных провала, туда уголь ссыпали. Давно уже центральное отопление провели, но угольные подвалы так и остались. И заколачивали, и заваривали – ненадолго хватает. Решётки, как ни крепи, кто-нибудь непременно сорвёт и утащит. На какие-нибудь дачные нужды. Ну, и доски, ясное дело, всегда в хозяйстве сгодятся.
В одной из тех угольных ям Валя и приметил пацана. Лет десяти-одиннадцати с виду. Лежит себе на картонке, дремлет. Ну, пацан и пацан. Мало ли – выпил лишку. Сейчас они рано начинают. Или ещё чего… Валя дошёл до ларька, купил пачку "LM". Возвращается к своей "Газельке", на ходу сигарету выуживает. Зажигалка никак не зажигалась. Камень стёрся: чиркнет, лизнёт язычком, и гаснет. В тот день ветрено было. Валёк свернул к лётному дому, прижался к стене, чтобы от ветра укрыться.
Мальчишка уже сидел, подтянув колени к груди, пялился снизу на прохожих. Глаза у него редкого оттенка. Тёмно-серые.
Валя наконец прикурил.
Вообще он страх как не любил заговаривать с посторонними. Тем более на улице. Трудно. Незнакомый человек всегда проблема. Делаешь над собой усилие, приближаешься, заговариваешь. А он скорей всего гадкий. Или бестолковый. Словом, Валя этого избегал. Давно, после армии, у него иногда бывало: потянет поболтать с чужаком, душу вывернуть. Но редко. Потом прошло.
С Ваней получилось само собой – и неожиданно просто. Валёк даже примериться не успел: заговорил, будто весь день болтали; прервались ненадолго, теперь вот продолжили.
– Озяб? – спрашивает.
И тот ему отвечает, как своему:
– Немного. Сейчас греться пойду.
– Куда?
– Не знаю, поищу. Спать хотелось, залёг вот… Там в глубине воняет.
– Где живёшь?
– А что?
– Ну… так… Напрягся, что ли? Я ж не мент. Спросил…
– Сейчас нигде не живу.
– В смысле?
– Из интерната сбежал.
– Чего сбежал-то?
– Да-а ну их… – Мальчишка мотнул головой. – Надоели…
Тут бы, казалось, и распрощаться: "Ну, бывай, парень. Удачи". Может, денег дать. Жвачку купить или "Сникерса". Но Валёк не ушёл. Если бы кто спросил его, отчего он вцепился в этого простоватого ничейного мальчишку – Валя не смог бы ответить. Он был небольшой охотник копаться в себе. Расскажи ему такую историю о ком-нибудь другом, он бы хмыкнул: "Прям как в кино". Он всегда чурался тех, кто рвёт на себе рубаху. Не любил резких движений. Всё опрометчивое, безрассудное всегда было у него под запретом. Он и машину так водил: за пятнадцать лет ни одной аварии по его вине. Чтобы подобрать на улице одиннадцатилетнего мальчишку – запросто, словно котёнка – это было совсем не в его духе.
Чем Ваня взял? Глаза у него, конечно, редкого оттенка. Да и кроме цвета что-то в них есть. Смотришь – ни с того ни с сего тревога накатывает. Странная такая неприкаянность. Похоже бывает, когда остановишься на трассе во время ночной пурги, переждать. Вокруг свистит и воет. Хлещет в лобовое стекло. В машине у тебя уют и благодать. Радио мурлычет. Включённая "аварийка" тихонько пощёлкивает. Можно чаю вскипятить. Можно пива глотнуть – и в люлю. Не маленький и, вроде, робеть не привык. Да робость и ни при чём. Но такое настроение – хочется выскочить и бежать. Куда глаза глядят. В эту снежную чёртову картечь, в озверевшую пустоту. Бежать и орать благим матом…
Сам-то Валёк ни разу не задумался – почему он тогда не ушёл. Понял: если уйдёт, будет плохо. Ему самому. А откуда такой настрой – вопрос туманный. Но бывает. И не такое бывает. Всё же возраст у Валька был опасный – под пятьдесят.
– Хочешь, поехали со мной греться?
– Куда это?
– На работу ко мне. В автопарк.
Когда Валёк выскочил в прихожую, Лара как раз возвращалась, тихонько прикрывала за собой дверь. Дотронулся до её плеча – она с испугу скакнула как мячик, вскрикнула.
– Ох, будь ты неладен, – выдохнула, стаскивая пальто. – Напугал. Заикой с тобой станешь.
– Где Ванька?
Лара повесила пальто, но осталась к Вале спиной. Уперев руки в стену, принялась разуваться. Долго стаптывала, спихивала одним ботинком другой.
– Я что, караулить должна? Спит, наверное, на кухне, где постелено.
Валёк наклонился, заглянул ей в лицо:
– Нету на кухне.
– Я что, караулить его должна? – взвилась Лара, задрав на Валю подбородок. – Я что ему, нянька?
Я в няньки ему не записывалась… Спал себе на кухне. Я откуда знаю?
– Ты куда ходила-то? – Валя от смущения насупился.
Ей показалось, видимо, что всё улажено: муж, как обычно – чуть цыкни, сразу шёлковый. Сменила тон.
– Не спалось, подышать выходила… Напугал как… сердце вон чуть не выскочило, – сказала она с укоризной, заканчивая возиться с обувью. Выпрямилась, руки под грудью скрестила: – Крыша у тебя, Валя, съехала. Привёл какого-то беспризорника, теперь вот налетаешь на меня, как псих. Его в детдом вернуть надо, а ты чего удумал? Взял бы ты отгулов, что ли, отдохнул…
Валя уже не слушал. Потащил с вешалки брезентовую плащ-палатку, в которой раньше рыбалить ходил.
– Ты куда это? – удивилась Лара.
Из комнаты молодых раздался сердитый голос Любы:
– Пап, ну чего ты весь дом на ноги поднял? Ну, хоть бы и смылся твой детдомовец. Не держать же его!
В прихожую вышел Толик, направился в туалет. Бросил по дороге:
– Вы бы деньги проверили. И вещи.
Оттеснив жену от входной двери, Валя скинул цепочку и выскочил в подъезд.
Тяжело топоча, слетел вниз. Завтра наверняка кто-нибудь из соседей полюбопытствует: "Что у вас ночью стряслось? Шум, беготня…" Дом у них образцового содержания. По чистоте, и вообще. Жильцы как на подбор – аккуратисты, ни одного алкаша. Есть, правда, один инвалид в третьем подъезде, вечно костылями своими стены пачкает. Но на каждом этаже цветы, пепельницы. На фасаде специальная табличка, в которой сказано, что дом – образцового содержания.
– Вань, – позвал он осторожно, стоя под козырьком подъезда.
Двор под дождём бурлил и пузырился. Фонари на обвислых растяжках болтались из стороны в сторону, отчего всё вокруг кишело тенями и бликами. Было похоже на огромный садок, до отказа набитый серебристой рыбёшкой. Мальчишки нигде видно не было, ни в беседке, ни под навесами других подъездов. Валёк накрылся капюшоном и вышел под дождь.
Было горько узнать, что Лара способна вот так, исподтишка, прогнать сироту. Прожили с ней двадцать лет. Валя всегда считал, что с женой ему повезло. Женщина с характером, цапнет – так до кости. Но ему такая и нужна. Валёк понимал, что сам он человек вялый, без огонька, и Ларискина хищность ему только на пользу. За двадцать лет всякое случалось. И обижался, и бунтовал. Но в конечном счёте убеждался, что Ларкиным норовом вся их семья держится. Как бы ни взбрыкнула, рано или поздно окажется: была права, всё сделала к общей пользе. "Стальной сердечник", – думал о ней Валя в минуты нежности.
Валька раздирало напополам. Помнил, что Лара всегда права – но именно сейчас никак не мог с этим смириться.
– Как же? – бросил Валёк через плечо, в сторону собственных окон. – Что же ты?
Свет не включила. Наверное, наблюдает за ним из темноты.
Пошёл через двор, мысленно себя распаляя:
– Поднялась потихоньку, разбудила и выставила. Хотела так представить, будто сам сбежал. Что же ты, Лара, итить твою дивизию…
Валёк действительно не ожидал такого поворота. Казалось – всё путём. За столом сидели в некотором напряжении. Но Валя решил – это из-за того, что нагрянул с Ваней без предупреждения. Собирался позвонить, предупредить – но потом передумал. Настроя не хватило. За столом Лара мальчишке вопросы задавала – как он учится, и всё такое. Ваня отвечал. Спать пошли мирно, Лара сама постелила Ване на кухне. В спальне прошептала, как всегда, молитву, перекрестилась – и улеглась. Правда, ни слова больше не произнесла, легла к Вальку спиной. Переживает, думал Валёк, обдумывает, не буду мешать. А оно вон что.
Дойдя до конца двора, остановился. Куда?
И вдруг навалилась тоска. Она была такая огромная, такая нестерпимая, что Валёк замер от удивления. Не знал, что тоска бывает такой. Мучительной. В армии первые полгода зашивался. Перед ночным забытьём, бывало, задумаешься – так впору вешаться. Родителей недавно схоронил, одного за другим – было очень тяжко. Но ни в армии, ни на похоронах отца или матери такого не испытал.
Поперхнулся вдруг, закашлялся. В буквальном смысле – забыл, как дышать.
Валёк прислушался – и удивился ещё больше. Эта безразмерная, оглушительная тоска напомнила ему совсем уж неожиданное. Однажды он точно так же: "Ух ты, вон как бывает", – удивлялся другому своему чувству. Тысячу лет назад, на чердаке родного ПТУ, где лишился невинности с подвыпившей Мариной Черкашиной. Тогда было очень хорошо, сейчас – очень плохо, а удивление одинаковое.
Выскакивая из дома, Валёк убеждал себя, что бежит проститься с Ваней. Извиниться – дескать, видишь, мало й, и вправду тесно тут, негде тебя разместить… заходи, если что, в гости, на колонну… Ошибся – чувствовал теперь, что не сможет остаться без Вани: страшно. Будто это он, Валёк – маленький ребёнок… остался тут один без взрослых.
Переступая по островкам посреди луж, он медленно прошёлся по кругу, и вдруг почуял, что мальчишка где-то рядом. Совсем близко. Скинул капюшон. Дождь щедро его умыл, полился за ворот. Ничего кроме тяжёлого густого шума.
Ноги сами понесли его за угол, к автобусной остановке.
– Ну, слава богу!
Ваня был здесь. Сидел, вцепившись в складной зонт, который выдала ему Лара. Под мышкой пакет – видно, с кроссовками. На ногах его красовались старые резиновые боты, красные в жёлтый горох. "Любкины", – вспомнил Валёк эти боты. Тоска совсем зашкалила – но отпустила, как только Ваня ему улыбнулся:
– Ты смешной в этом балахоне, – сказал он и зевнул во весь рот.
Выглядел сонным. Оно и понятно: не было времени проснуться. Подняли, можно сказать, по тревоге… Валя отогнал очередной приступ обиды на жену, уселся на лавку, шумно расправив брезентовые полы.
– А сам не смешной? – Валёк неловко хохотнул, кивнул на девчачьи боты, надетые на Ване.
Тот вытянул ноги, посмотрел на свою обувку – будто в первый раз её видел.
Посидели какое-то время молча. Пластиковый навес над ними грохотал как барабан.
– Балахон… – фыркнул Валёк. – Понимал бы, шмакодявка. Эта плащ-палатка, между прочим, у меня из армейки. На память… Там внутри хлоркой моя… – он зевнул вслед за мальчишкой. – Фамилия моя прописана. Потом покажу.
Очень скоро ему сделалось легко возле Вани. Даже празднично. Детство вспомнилось. День рождения, перед самым приходом гостей. Мать уже мечется, накрывает на стол. Велит разложить вилки-ложки, но при этом не влезть локтями в салаты. Перебираешь в уме, кто должен прийти, думаешь о подарках. Сильно тянет шуметь. Петь или смеяться. Но петь он стесняется, а смеяться нечему. Поэтому – носится по квартире, изображая мотоциклетного гонщика.
– Ты чего подорвался? – спросил Ваня, глядя на мутные дождевые реки. – Ты же спал.
– Не знаю, – ответил Валёк и пожал плечами. – Чего ты один будешь? Давай уже вместе.
Ваня тоже пожал плечами:
– Ну, давай. – Потом добавил: – Если хочешь.
Не удержавшись, Валёк по-дружески потрепал мальчишку за колено.
– Говорил, не надо домой, – сказал Ваня.
– Да ладно, – Валёк сплюнул в дождь. – Хрен с ними.
– Она мне денег дала, – Ваня полез в карман, вынул сторублёвую бумажку. – Вот. Я не хотел брать.
Валёк взял деньги, прибрал в карман брюк.
– Она сказала, скоро будет первый автобус на Северный.
– А что на Северном?
– Как – что? Интернат мой на Северном.
– А. Ну да.
– Она сказала: "В твоих интересах туда вернуться". Когда вырасту, они мне жильё должны дать. Я и сам это знаю. – Ваня помолчал, будто взвешивая. – Но я всё равно не хочу.
Из темноты, где-то в самом начале улицы, рыкнул автобус.
– Ну, так и не надо.
– Не хочу терпеть, пока вырасту.
– И не надо, чего… На колонне живи. Я же живу… Там посмотрим.
Сидя рядом с Ваней посреди потопа, Валя впервые почувствовал, что может запросто развернуться и уйти из дому. И ничего. И не пропадёт. И даже так ему лучше будет.
Перед тем как привести Ваню домой, Валёк успел пожить с ним на колонне. Жили в гостинице.
Гостиница – громко сказано. Два года назад Захарыч решил надстроить этаж над мастерскими. Уместилось пять комнат, отсюда и название: "Пять звёзд". Официально – комнаты отдыха для водителей. Сдавали их в основном дальнобойщикам, которые шли на юг. Им удобно было: с трассы на развязку, два светофора, и ты на месте. К тому же, фуру можно во двор загнать. И отремонтироваться, если надо. Примерно год гостиница процветала. Потом какой-то гаишный полковник, который район контролирует, про неё проведал, потребовал ему отстёгивать. Запросил слишком дорого, Захарыч так и не сторговался, отказал. Тогда гаишники со стороны развязки знак повесили: поворот запрещён. Дальнобойщикам неудобно стало ездить – крюк большой получался – и гостиничный бизнес у Захарыча угас. После этого туда много кого пускали: и справочную, и булочную. А осела служба эскорта, путаны по вызову. Их кто-то другой крышевал, повыше гаишника. Путаны занимали две комнаты возле лестницы, Валёк с мальчишкой поселился в конце коридора.
– Слышь, Валёк, ты когда стал на ночь в нумерах оставаться, мы сразу неладное заподозрили. Но чтобы сразу взросленький сыночек?
Хохмачи, каких всегда полно среди водил, засы пали его такими шуточками – мол, Валёк-тихоня мальца на стороне прижил. Валёк отмахивался, беззлобно матюкался в ответ. На самом-то деле по женской части он был не ходок. В молодости поозоровал вдоволь; можно сказать, про запас. Кстати, в смысле отношений у Валька никогда не складывалось. Девчонки при нём не задерживались. Им другие нравились – яркие, заводные. Ему одна так и сказала: "Ты, Валя, вариант для свадьбы. И то – если придавит". С Ларой он сам на свадьбу нацелился, с самого начала. Видно было по ней: семейная, надёжная. И ведь не ошибся. В этом – точно не ошибся. Ведь жили – грех жаловаться. Пока Ваня не появился…
Мужики, которые посерьёзней, на второй же день подступили к Вальку с вопросами: что за мальчик, откуда. Валёк принялся рассказывать, как было, и запнулся. Только тут по-настоящему задумался. Осознал, насколько всё зыбко. Дико прозвучало бы, если б правду сказал: встретил парня на улице, ночевать ему негде, голодный, взял его с собой… Неправдоподобно. Валя правду говорить не стал. Сказал первое, что на ум пришло. Попросился, мол, мальчишка соседский пожить. Родители в запое. Неделю перекантуется, пока родители бухают, и уйдёт.
Потом распереживался: зачем родителей запойных сироте приплёл?
Ваня, будто подслушал тот разговор – спросил перед сном:
– Валь, а сколько я могу здесь жить?
– Да сколько хошь, – ответил Валёк, а у самого горло перехватило.
– Честно?
– Честно. Мне в компании даже лучше. Веселей.
Валёк и Ване не решился сказать правду. Что он к нему прикипел – неведомо как, но крепко-накрепко. По утрам открывал глаза с опаской, боялся обнаружить, что Ваня от него ушёл. А отыскав его рядом, облегчённо вздыхал. Продолжал праздновать свой тайный праздник. Вальку достаточно было взглянуть на Ваню: на его хрупкие острые плечи, на рёбра, проглядывающие сквозь тонкую кожу, на то, как Ваня бежит, смешно запрокинув голову, – и сердце его начинало сладко ныть. Будто и впрямь – родной ребёнок, а не оборвыш с улицы.
Немного попривыкнув, Ваня облюбовал "тридцатьчетвёрку" перед диспетчерской. Часами по ней лазал. Танк этот ещё при советах вытащили поисковики из болот под Пятихатками. Вытащили, приволокли на колонну. Лучшего места ему не нашлось. Тогда говорили – весной отреставрируют и поставят перед горкомом. Так с тех пор и стоит.