До пенсии Вальку далеко, но работа у него, считай, стариковская. Совсем недавно страну вдоль и поперёк утюжил, теперь пристроился на каботажные рейсы – яйца возить. Утром сгонял на птицеферму в Рассвет, принял там яйца, развёз по магазинам. К трём, бывало, освобождался. Пока он ездит, Ваня или на танке, или в бытовке, или в боксе – наблюдает, как машины чинят. Мастера приноровились мальца в ларёк гонять: за сигаретами, за водой, к вечеру – за пивом.
– Эй! – кричат они Ваньке, – Валентинович! Будь другом, сбегай!
И Ваня бежит. Ему в радость.
– Пойду в ларёк схожу, – скажет кто-нибудь.
– Да чё ты пойдёшь. Крикни вон, сын Валька сбегает.
Так и закрепилось прозвище. Мужикам понравилось, первое время только и слышно было на колонне: сын Валька то, сын Валька это.
Ваня был потомственный детдомовец. Родители познакомились и сошлись в том самом интернате на окраине Северного, из которого Ваня сбежал две недели тому назад. Обоим было по семнадцать.
Заведующая, Эвелина Марковна, была категорически против. Когда заметила живот у своей воспитанницы, отхлестала её по щекам, велела делать аборт. С отдельной жилплощадью для молодых мамаш в интернате всегда был напряг. Не говоря о том, что это вообще не предусмотрено. Всё равно рожали, конечно. Несмотря на запреты и наказания. Таких упрямиц в интернате не жаловали: из-за них всем остальным приходилось уплотняться. Их называли "свиноматки". Мочились им в постель, плевали в тарелки, всячески пакостили. Когда-то давно устраивали "тёмные". Но про это Нина, юная Ванина мать, знала только понаслышке. Рассказывали, что однажды во время такой "тёмной" приключился выкидыш, и когда этот выкидыш нашли в мусорке, поднялся шум. Завели уголовное дело, нескольких воспитанниц отправили в колонию. Чаще всего, "залетев" и не желая делать аборт, интернатовские сбегали на несколько месяцев, отсиживались где-нибудь на стороне до того срока, когда аборт уже делать поздно. Партизанили – так про них говорили. Некоторые возвращались уже с ребёнком на руках. Нина Солнцева отсиделась до восьмого месяца в нежилой "хрущёбе", брошенной после пожара. Так уж сложилось: в Ванину судьбу с самого начала вплелись пожары. Пока партизанила, просила милостыню возле церкви. Ей хорошо подавали.
Коля, Ванин отец, ещё до его рождения отправился шабашить в Ставрополье – кто-то ему шепнул, что на тамошних стройках за лето можно на машину заработать. Назад Женя не вернулся. То ли сбежал, то ли погиб. Ваня знал отца только по фотокарточкам.
Когда Нине исполнилось восемнадцать, и она с маленьким Ваней выпустилась из интерната, ей выделили квартиру в малосемейке. Квартирка была угловая, холодная, зато самая тихая в доме. Сверху чердак, снизу чернобылец – по полдня в поликлинике, всё лето в санатории. За стенкой бездетная парочка: она русская, он вьетнамец. Эти вообще жили беззвучно: музыку не включали, дверью не хлопали, после десяти запрутся и сидят тихо, как диверсанты. Ване потом очень этой тишины не хватало. И вида из окон: в одном окне порт, в другом – новый мост через реку.
Мать – чем дальше, тем больше грустила. Частенько рассказывала Ване историю его рождения. Вспоминала подробно. Жалела, что не послушалась заведующей. Говорила то со слезой, то со вздохом: "Любила, дура, отца твоего. Доверилась. Чтоб ему ни дна, ни покрышки".
Когда Ваня учился во втором классе, у матери завёлся постоянный мужичок, Дима, кандидат в Ванины отчимы. Ваня плохо его помнил. Дима разговаривал с ним редко. Когда приходил – ел, и мать отправляла Ваню гулять. Больше запомнился картонный планер, который тот ему подарил на Новый год – крылья были раскрашены в цвета российского флага, а под крыльями чёрные бомбы.
Диму посадили за торговлю наркотой. Во время обыска менты не сообразили влезть в аквариум, под пластмассовые развалины замка, где хранился контейнер с порошком. Хозяин ларька, в котором Ванина мать работала продавщицей, на всякий случай её уволил. Искать новую работу мать не стала, и Ваня скоро понял, что она сама занаркоманила.
Плакала под конец часто, гнала Ваню из дома.
Во дворе ему не понравилось. Не поладил с дворовыми. Драться он не умел. Пробовал, но не получалось, рука не слушалась. Замахнётся – и замрёт как памятник. Даже ругаться – и то не научился. Его и в хвост и в гриву, а он насупится и молчит, и сразу уходит. В общем, во дворе он прослыл тютей. Пацанве, ясное дело, такой только для того и сгодился, чтобы его шпынять. Но и роль жертвы Ване тоже оказалась не по нраву.
Оставался в школе до вечера. Сначала продлёнка, потом библиотека. Когда библиотека закрывалась, и учителя расходились, прятался где-нибудь в коридоре или в туалете. Но сторож во время обхода его находил и отправлял домой. Однажды, придя из школы, Ваня увидел пожарные машины у подъезда и обугленное окно. На подоконнике остов лопнувшего аквариума, на асфальте растоптанные рыбки. Мать отключилась с сигаретой в руке. "Частый случай", – сказал Ване следователь.
Осиротевшего Ваню определили обратно в интернат. К этому времени здесь всё изменилось. Марковну сняли. Она осталась на должности старшей нянечки – следить за порядком по вечерам и в выходные. Теперь в интернате жили одни мальчики. Командовали бывшие военные. Такой здесь ввели эксперимент. Воспитанники ходили в форме, с ними проводили армейские занятия: строевая подготовка, тир, полоса препятствий.
Однажды кто-то назвал Ваню старожилом. Дескать, он жил в интернате при старом порядке. Старый порядок считался теперь позорным, потому как жили вместе парни и девчонки, занимались чёрт-те чем. Ваню даже принялись расспрашивать. Но сам он ничего не помнил, только из рассказов матери. Так и ответил:
– Не помню я. Вы что? Я ж маленький был.
И его стали дразнить Жмаленький. И ещё – Старожил. Других старожилов в интернате не было. Не считая бывшей заведующей – но её-то не подразнишь.
Сначала всё шло ни шатко ни валко. В отстающие Ваня не попадал. Учился нормально, и даже физкультура была на высоте. Так что, класс из-за Вани не наказывали, а класс не крысился на него. Словом, поначалу Ваня, вроде бы, вписался. Жизнь в интернате была сшита по армейской колодке, свободного времени у ребят оставалось немного. Перед отбоем старшие, бывало, подкалывали младших со скуки. В коридорах или в умывалке. Но необидно, терпимо.
Потом с Ваней стряслось очередное невезе ние. Как-то вечером он проголодался и отправил ся к поварам на кухню. Если бы Ваня был повнимательней, наверняка бы знал, что "парашничать" – есть в неурочное время – считалось среди интернатовских очень серьёзным проступком. Уличённых в "парашничестве" – "парашников" – опуска ли на самый низ.
На кухне Ваня никого не застал: повар курил на заднем дворе. Ваня взял кусок оставшегося с ужина хлеба и включил электрочайник. Как назло, именно в этот момент в розетке случилось замыкание. Выбило пробки, Ваня с испугу опрокинул на пол весь хлеб. Сбежались с фонариками, столпились в дверях. Ваня тогда ещё ничего не понял, принялся в свете фонарей собирать рассыпанный хлеб. Вкрутили пробки, пришла Марковна. Выслушав и отодрав Ваню за ухо, велела дежурным впредь запирать кухню сразу после ужина.
– Спалить нас собрался?
Снова отодрала за ухо, добавила:
– Чего ещё от такого ждать. Детдомовец во втором поколении…
С того вечера Ваню окончательно зачислили в изгои. Получать он стал часто – в основном, по вечерам, когда командиры расходились. Делалось всё втихую, и Марковна не вмешивалась. Ваня однажды ей всё же пожаловался.
– Мать свою покойную благодари, – ответила Марковна. – Не послушалась меня в своё время, сучка малохольная.
"Парашнику" полагалось воровать из столовой хлеб, масло и печенье, делать запасы. Потом к нему приходили "деды" из старших групп и заставляли съедать всё с завязанными глазами, подсовывая в какой-то момент несъедобный бутерброд: с туалетной бумагой, например, или с толстым слоем соли. Но Ваня в этом участвовать не захотел. Сбежал. Нынешний побег был у него вторым. После первого его быстро отловили. Издевательства прекратились, но насмехаться и мелко гадить ему не перестали. Ваня пожил так немного и снова сбежал.
После того как Лара турнула Ваню из дома, и Валёк вернулся с ним на колонну, они поначалу вселились обратно в гостиничный номер. В одном конце коридора путаны из "ВИП-эскорта" дежурят, в другом – Валёк сыночком обзавёлся.
Ваня продолжал обживать свою "тридцатьчетвёрку". Звёзды кирпичом нарисовал, цифры какие-то. Влезет и вьётся ужом вокруг башни.
Что интересно: Валёк не часто с пацаном возился. Особой ласки не проявлял.
Ваня вставал рано. С непривычки к утреннему шуму просыпался, как только заводились первые движки. Шёл в туалет, умывался – и к танку. Валёк вставал чуть позже: торопиться ему было некуда, в Рассвет он ездил к десяти. Открывал окно, окликал Ваню. Перекинутся несколькими фразами:
– Как дела, мало й?
– Хорошо, Валёк!
– Я ночью здорово храпел?
– Как обычно.
– Ты выспался? Или меня слушал?
– Выспался.
– Ну, дуй сюда, завтракать будем.
Вот и весь разговор. У них все разговоры были такие. Пустячные.
После того как Ваня рассказал Вальку про свою жизнь, а Валёк пихнул его нежно в плечо и пробубнил: "Да уж, намаялся", – серьёзные разговоры между ними закончились. Будто уговорились – ни о чём серьёзном. Но им и не нужно было. Разговоров. Что-то между ними происходило без слов. Вроде, каждый сам по себе, а как будто вместе. Порой уставятся в разные стороны, а кажется – друг на друга глядят. Молчат – и вдруг заговорят одновременно. И разулыбаются.
Многие уже тогда пальцами у висков начали вертеть, перешёптываться. Тут ещё Лара на колонну позвонила, Ахмедычу. Расспросила, как Валя, объяснила, что мальчишка вовсе не соседский, подобран на улице.
Дело небывалое. Стали к Вальку присматриваться. Внешне он действительно заметно переменился. Стал непривычно улыбчивый – и при этом задумчивый до крайности. Закончит "Газель" ковырять, усядется на покрышку от БелАЗа, которую под клумбу приспособили. Сощурится куда-то по-над забором – и сидит, сам с собою нежится. Ни дать ни взять – командировочный на пляже.
Выходных Вальку тогда выпало немерено. На куриной ферме грипп случился, кур поперебили, назначили карантин. Пока начальство искало, куда перебросить Валька на его "Газельке", он загорал. Кстати, в прямом смысле слова. Погоды после дождей установились не по времени тёплые. Солнце раззолотило всё насквозь. Коты на каждом шагу распластались и дремлют. Вороны орут, с ветки на ветку скачут – маются, не поймут, где они и когда.
Валёк с пацаном на бульвар ходил гулять. На бульваре хорошо было. Клёны листву ещё не сбросили, солнца много – деревья светились как свечки. Даже запах стоял с горчинкой, точно от воска.
Спешить им было некуда, вышагивали чинно, вскидывали головы на шорохи листьев. Лист продерётся сквозь ветки, выпорхнет наружу и летит – а Валёк с Ваней стоят, наблюдают.
– Ты какое время года больше любишь? – спросил Ваня.
– Я? – вопрос, вроде, был простецкий, ни о чём, но Валёк задумался. – А что?
– Ну, просто… Осень?
Валёк кивнул:
– Может, и осень.
Ваня чему-то обрадовался.
– Я тоже люблю. Однажды мы с мамой на набережной были. Осенью, рано утром. Людей никого почти не было. Там над рекой такие тучи синие стояли. И чайки медленно так летали. И перекрикивались. Вот так.
Ваня показал, как чайки перекрикивались.
– Хочешь, на набережную сходим? – предложил Валёк.
– Нет, – махнул Ваня рукой. – Я ходил. Когда в прошлый раз сбежал. Там теперь стройка. Всё огорожено. Шум ужасный, сваи забивают. И чаек нет.
Прошли немного молча, Валёк усмехнулся:
– А, в общем, глупо в наших краях осень любить.
– Почему?
– В смысле, трудно.
– Почему?
– Так ведь погода обычно… тушите свет, сушите вёсла. Это сейчас благодать. – Валёк обвёл взглядом клёны. – Я и не припомню, когда в последний раз в ноябре так было.
– Мы сегодня будем пирожные есть?
Повадились ходить в кафе "Синяя птица" на углу Красных Зорь и Буденновской. В "Синюю птицу" Валёк бегал ещё школьником. Очень ему нравились тамошние пончики с заварным кремом. Несколько раз бывал там и с одноклассниками, когда с уроков сбегали. Здорово было. Приходилось головой вертеть, разглядывать прохожих, чтобы не нарваться на родительских знакомых или на учителей… Пончиков в "Синей птице" больше не делали. Валёк брал бисквит, Ваня буше и "корзиночку".
– Слушай, тебе же учиться надо, – спохватился как-то Валёк.
Ваня ему:
– Нет, сейчас у всех каникулы.
– Но всё равно ведь надо.
– Я в интернат не пойду, – нахохлился Ваня.
– А тебя никто и не гонит. Разберёмся. Каникулы так каникулы.
Думалось Вале в те дни много и сбивчиво. Унесло в такие дебри, которые раньше стороной обходил. Заглянет, помнётся – и ходу. Потому что всё равно одно расстройство. Встрянешь – потом не выберешься, пойдёшь круги наматывать: почему здесь так поступил, да почему там эдак. Ничего уже не изменишь – но будешь себя терзать, морить укорами. Так, вроде, и вышло: стоило потянуться – и сорвался по следу, в погоню за собой. Но обошлось без терзаний. Погоня та мгновенно обернулась для Валентина свободой, которой он и вкус успел позабыть. Сиднем сидит, мысли в голове гоняет, а чувствует себя – как малолеток на первой дискотеке. Думает о сложном и неприятном – а ему лёгко. Свобода!
Валёк поначалу было насторожился: из семьи, фактически, ушёл – чему радоваться? Но сделать с собой ничего уже не мог. Мальчишка успел окончательно выбить его из колеи.
Вспоминал Валёк своё прошлое – бесцветное и немудрящее. Таким как он прошлое вспомнить, что на балалайке сыграть: трень-брень, вот и песня. С молодости корячился. Да все вокруг корячились, тянули ярмо. Они с Ларой неплохо управлялись. Как "Варяг" – врагу не сдавались, держали марку. После свадьбы жили по-советски скудно. Потом, в девяностые, совсем впроголодь. Теперь, можно сказать, нормально. Только вот кроме пайка, усмехался Валёк, ничего в его жизни не менялось: сплошная пахота, упёрся – и тащи. Душе отвлечься не на что.
"Даже не выслушала, – вздыхал он, думая о Ларе. – Что же это?"
Конечно, Лара все эти годы его подбадривала. Держала в тонусе. Из Валиных знакомых многие спеклись. Не выдерживали натужной монотонности. Это ведь как на войне: хуже нет окопной. Кто-то сразу спился. Кто-то перетерпел, но потом послал всё на хрен – и спился. Кто-то в деньгах поднялся, но удержаться не смог: со свиным рылом в калашный ряд больше нету хода. Лара от любых авантюр Валька отговаривала, от бутылки в своё время спасла. Жили. Пусть без прорывов, зато и без потерь…
Валёк в эти дни часто вспоминал жену. Однажды почувствовал, что не просто вспоминает – прощается.
Лара ему не звонила. И Люба тоже. Ей, конечно, мать запретила.
Валёк понимал: Лара, согласно своему характеру, решила проявить строгость до конца. Решила: муженёк побунтует немного, и успокоится. Как обычно.
"Она удивится", – думал Валёк; свобода так и шуровала у него по венам.
От этой своей свободы вид он имел несколько хмельной. Как Валёк выглядит, когда по-настоящему пьян, никто уж не помнил. Но веселье без видимой причины – верный признак. Подослали Ахмедыча, тот подошёл, завёл рабочие растабары. Долго тёрся вокруг, принюхивался. Тут мальчишка к Вальку бежит, кричит:
– Там люк открылся!
Танковый люк от ржавчины освободил. Сам чумазый с ног до головы, чёрно-буро-оранжевый.
– Можно, – говорит, – я внутрь спущусь?
Валёк запретил. Велел для начал попросить у вахтёрши фонарик, в люк посветить. Мало ли что там – может, снаряды. Кто его проверял? И снова улыбается, это у него запросто:
– Как фонарик добудешь, меня позови. Вместе пойдём.
– Честно?
– А то.
Дождавшись, когда Ваня отбежал далеко, Ахмедыч первым сказал Вальку то, что уже витало в воздухе:
– Пацан ведь, считай, беглый. Ты бы вернул его. Пока на неприятности не нарвался.
Выслушав начальника, Валя помрачнел, сплюнул себе под ноги.
– Дай, начальник, время, – говорит. – С мыслью собраться.
И больше ни гу-гу.
Всеобщий интерес к сыну Валька быстро сменился прохладой. Больше других неожиданно ощетинились гвардейцы – ровесники Валька. Особенно Сёма, Лёша, Эдик "двести двадцать пятый". Костя к ним примкнул. Устроил, говорят, детдом возле борделя. Смотрела гвардия хмуро и красноречиво молчала. Но Валёк, вместо того чтобы вернуться в реальность и устроить всё по уму, продолжал витать в облаках. Подумал, что ещё успеет об этом подумать.
Вскоре из "Пяти звёзд" им пришлось убраться. Случилось вот что. Валёк помогал Мишке "триста восьмому" переобуться. Похолодало как раз, по утрам туман лежал, асфальт как мылом намазан. Народ начал зимнюю резину ставить. Моросило, Валёк попросил Ваню во двор не выходить.
– Дома посиди. Порисуй. Ты же любишь.
Новая забава у Вани появилась: рисовал карандашом в блокноте, который Валёк ему купил. Солдат рисовал, взрывы, танковые сражения. Хорошо получалось.
Ваня порисовал, потом сложил из листка самолёт, стал его пускать по комнате.
В комнате у путан в это время Костя "восемьсот десятый" разгулялся. У "ВИП-эскорта" телефонная линия порвалась, охранники бросились улаживать, мастеров подгонять. Попросили Костю присмотреть. За офисом и за девками заодно. Костя, не будь дурак, путан подпоил, раскочегарил шуточками своими. Раскрутил их устроить смотр. Встал за кресло, будто за трибуну, надел на голову коробку от торта. Девки маршируют перед ним с голыми сиськами, а Костя им честь отдаёт и командует: подтянись, чеканим шаг, – и так далее. Он всегда был у них любимчик. Умел подход найти.
Ваня к тому времени со своим самолётиком в коридор перебрался: запустит и замеряет, в который раз самолёт дальше улетел. Один раз за себя пускает, другой – вроде как за своего соперника. Как будто соревнования.
В это время охранники из "ВИП-эскорта" вернулись. И надо же было так всему совпасть: они вошли, расхохотались от увиденного, бросили дверь открытой – и точнёхонько в этот момент туда влетел Ванин самолётик. Ваня заскочил вслед за самолётиком, протиснулся между спин – и прямиком на марширующих девок. Те завизжали, будто зверь на них бросился. Ваня схватил самолёт и – дёру. Но в "ВИП-эскорте" веселье свернулось. Умел мальчишка всё обострить, этого у него не отнимешь.
В тот же вечер Ахмедыч вызвал Валька к себе и попросил освободить номер.
– Звонили, – сказал Ахмедыч, вскинув взгляд в потолок.
Пришлось Вальку с Ваней перебраться в бытовку в глубине двора. Это был небольшой щитовой домик, задней стенкой сросшийся с сараем. Когдато, когда в колонне размещалась инкассаторская фирма "Когорта", в бытовке стояла радиостанция и сидел диспетчер. Когда инкассаторы ограбили банк, "Когорту" прикрыли, а в бытовку поставили стол, стул и двухъярусную кровать. Нормальное жилое помещение. Правда, умываться и по нужде теперь приходилось ходить в здание конторы. Но Вальку в бытовке даже больше понравилось: вдалеке от всех, тихо и спокойно.
– Нужно было сразу сюда, – сказал он Ване.