Впервые в жизни Валёк лез на рожон, понимая, что шансы нулевые. Раньше в такой ситуации отступил бы, глазом не моргнув. Когда надежды никакой – зачем калечиться? Теперь он вспоминал, как они с Ваней гуляли под клёнами, как мальчишка его обнял – и был готов на любую бессмыслицу.
Был у него в запасе один довод – насчёт Зои Никитичны. Валёк и на него не сильно рассчитывал, но вдруг сработает… Тёщу его чужая женщина вырастила, удочерила во время войны. Осенью сорок первого пятилетняя Зоя с матушкой отправилась в эвакуацию. Из Воронежа в Новосибирск. Зоина мать была сильно простужена, и на второй день пути умерла. На ближайшей станции её вместе с другими умершими сгрузили, а Зою в общей неразберихе оставили. Сначала кто-то забрал её от мёртвой матери подальше, потом она сама со страху забилась за какие-то ящики. Про неё и забыли. Женщина, которая на тех ящиках ехала, долго на неё смотрела. Сахаром угостила, стала расспрашивать. Зоя – молчок. Испугалась, что её накажут – за то, что в поезде осталась. Женщину звали Лариса Фёдоровна – у Лары в честь неё имя. "Пойдёшь ко мне в дочки?", – спросила Лариса Фёдоровна, Зоя ответила: "Пойду". Доехали вместе до Куйбышева. Пока завод разворачивали, Зоя с другими эвакуированными детьми в клубе жила. Как только запустили завод, Лариса Фёдоровна записала Зою на себя, им выделили угол у кого-то из местных. Вырастила Зою одна, без мужа. Муж у неё на фронте погиб. Умерла давно, ещё в Сибири. Больше про приёмную мать своей тёщи Валёк ничего не знал.
Почти стемнело, когда он подходил к дому. На фоне серо-голубого неба чернели длинные силуэты "панелек". Вальку родной пейзаж показался картонной картинкой. Неприятное наваждение. Во дворе пусто. Доминошники разошлись, молодёжь ещё не вышла.
На лестнице между вторым и третьим этажами столкнулся с Юлей, соседской девочкой. Прошла, не поздоровавшись. Не узнала, наверное.
Люба бросила: "Привет", – и ушла к себе. Зять Толик мелькнул на диване, пока открывалась и закрывалась дверь; выходить не стал.
– О! Муженёк. Без вести пропащий. – Лара держалась, как ни в чём не бывало. – Мой руки, ужинать будем.
Пряча победную улыбку, усадила Валю в его любимый угол. Скатерть стиранная, выглаженная. Как флаг на парад.
– Чай фруктовый будешь? Или обычный заварить?
– Всё равно.
Заварила в одной чашке пакетик фруктового, в другой – обычного.
– Мы тебя в прошлые выходные ждали, – сказала Лара, нарезая сыр. – Чего не пришёл?
– Не знаю, – прогундосил Валёк. – А ты чего не звонила?
– А ты? – легко отбилась Лара.
Валёк промолчал.
– Ты ж сбежал посреди ночи, – говорила она, делая бутерброды. – За своим бомжем малолетним. Думаю, пусть в себя придёт, пусть мозги на место встанут.
Накрыла на стол, уселась напротив мужа. Поставила перед ним сразу две чашки: выбирай. Валёк взял не глядя, отхлебнул – фруктовый.
– Наверное, ты этот хотела? – засомневался он.
– Пей уже. Или не нравится?
– Да не, нормально.
Лара налила чаю в блюдце, отпила. С кокетливой хитринкой – это она умела – улыбнулась Вале:
– Ну? Образумился?
Валёк и пяти минут не пробыл дома, а слабость уже нахлынула. Чем дальше, подумал Валя, тем будет хуже. И рванул в атаку:
– Ларис, никогда я тебя не просил ни о чём так серьёзно. Сейчас прошу… Мне это очень важно, Лар. Очень.
Увидев, что жена собирается что-то сказать, Валёк вскинул руку:
– Погоди ты!
Сам от волнения заговорил громче:
– Давай Ваню усыновим. Пожалуйста. Он очень хороший мальчишка. Вот увидишь. Запало сердце…
Атака его захлебнулась быстрей, чем он рассчитывал. Даже о Ванькиной судьбе не успел рассказать.
– Чего-чего? – негромко спросила Лара. – Повтори, я не по няла.
Простенькая фраза скосила Валька как пулемётная очередь. Умолк на полуслове и повторить уже не смог. Выдавил только:
– Пожалуйста.
Лара выдохнула:
– Валя, Валя.
Сказала с упрёком:
– Ты в своём уме, нет?
В ответ он кинулся рассказывать, как они с Ваней успели сродниться за эти дни. Лара не слушала, и Валёк замолчал.
– Валь, ты бы подумал своей головой заранее. Может, тогда и до выходки твоей киношной не дошло бы… Тоже мне, артист. Выскочил, убежал. Куда, зачем? Твой этот… Ваня… ты же сам сказал, что он на улице жил. А я его обратно в интернат отправила. Денег дала. Одела-обула… Ты бы видел, как ты на меня тогда смотрел. Я потом уснуть не могла. Плакала. В воскресенье полдня в церкви провела, чтобы в себя прийти.
Она печально глотнула чаю, печально откусила сырный бутерброд. Валёк успел ввернуть:
– Жалко ведь мальчишку.
Лара прихлопнула ладонью его руку. Торопливо прожевала, проглотила. Сказала:
– Мы ж сами еле-еле концы с концами сводим. Да если б только это! Дочка у тебя замуж вышла. Не сегодня-завтра забрюхатеет, родит. Куда ребёночка? Ясное дело, сюда – на наши квадратные метры. У тебя скоро свой будет внук. Или внучка. А ты что? Какое, прости господи, "усыновить"? Куда усыновить? Да тут скоро как в трамвае будет.
Валя бросил в бой последний резерв – напомнил, что Ларискину мать, как-никак, чужой человек вырастил.
– Валя, ты чё, контуженый? Давай уже начистоту, а?
Валёк обречённо кивнул.
– Я сначала, конечно, решила, что это твой пацан, – Лара пытливо прищурилась. – Я ж чего вас и посадила в тот вечер рядом, на свет. Чтобы рассмотреть.
Тут она слегка улыбнулась – опять по-своему, с подначкой.
– Рассмотрела. Нич-чего твоего в нём нету. Ну вот ничегошеньки. У меня глаз верный. Не твой это ребёнок, Валя. Не твой, – Лара победно выпрямилась.
Валёк молчал, ошарашенный. Лара добавила:
– Я, Валя, из-за баб с тобой скандалить не стану. Пустое. Знаю, не девочка.
– Чего знаешь?
– Знаю, кто у вас в гостинице обретается, – она выдержала многозначительную паузу, продолжила примирительно. – Все вы, водилы, одним миром мазаны. Ныряете куда ни попадя. С вами жить – как на вулкане. Не знаешь, какую заразу подцепишь.
– Лара, да ты… – попытался протестовать Валёк. – Ну, ведь ни разу…
– Ладно, – отмахнулась Лара. – Всё прощаю. Знала, за кого шла. Только что бы тебе эта сучка ни говорила, не твой это ребёнок. И всё. С другим нажит.
– Лара! – очнулся Валёк. – Да что ты… что ты хрень городишь! Что… блин, было-не было… Вот же… На улице я его встретил. Понимаешь? На улице. Сердце, говорю, запало!
Лара прикрикнула шёпотом:
– Хватит! Сердце у него… Мне только педикулёза тут не хватало…
В её взгляде было поровну строгости и муки. Вспомнилось вдруг: когда-то с таким же точно взглядом Лара уговаривала его взять кредит, чтобы продать две "однушки" – их старую, на Шеболдаева, и его покойных родителей на Каменке – и купить вот эту "двушку". Ближе к центру, дом почти новый… Валёк тогда отбивался до последнего: отдавать-то потом вдвойне. Но – уговорила. Посмотрела вот так же – строго и скорбно – и уговорила. Разве против неё попрёшь, когда она смотрит на тебя как Родина-мать…
Валя прихлёбывал остывший чай и думал: бесполезно. Хоть вены режь. Ей всё равно. Постоит полдня в церкви, успокоится – и как огурчик. И ещё Валя думал, что их с Ларой отношения – как дружба на колонне. Шаг в сторону – дружбе конец. Вот и с Ларой так же: стоило ему отклониться от утверждённого маршрута, свернуть, куда душа позвала – и не стало у него заботливой жены, верной боевой подруги. "Почему?", – снова изумлялся Валёк. Почему она – чужая? Неужели всегда так было? "Как на вулкане… знала, за кого шла". Неужто все эти годы так о нём думала? Если так – стало быть, жила не с ним. С кем-то другим, придуманным. Валёк ощутил брезгливость. Как бывало, когда в автобусе какая-нибудь немолодая прижмётся слишком тесно, со всеми своими немолодыми запахами.
Лара давно подняла бутерброд, но так и не откусила. Распалилась не на шутку.
– Уж какая там у тебя на стороне история была, какие там страсти-мордасти – это пусть всё на твоей совести… Но, знаешь… Какого ляда мне за твои грешки расплачиваться? А? Ну, вот скажи? Пришёл, ребёнка непонятного притащил… Наглости хватило… Усыновим, – передразнила она Валька. – Лопух, он и есть лопух. Нарвался, видать, на ушлую, да, Валя? Подсунула – приюти, мол, сыночка. Говорю тебе: не твой это ребёнок. Разуй глаза!
Дальше пошло на повышенных тонах.
– Да слышишь ты, что тебе говорят? – заволновался Валёк. – Чужой ребёнок, да. Совсем чужой. Ничей.
– Хорош долдонить! – отмахнулась Лара. – Ничей… Если ничей, то тем более. Чего ты его в дом тянешь?
– Лара…
– Что – Лара? Пусть вон богатенькие усыновляют. Им сам бог велел.
– Да при чём…
– А при том!
– Я же… что же… – Валя опять сбился, замычал невнятное; и тут уж не выдержал, метнулся к выходу.
Лара ухватила его за руку:
– Да приди ты в себя, дуралей. Куда нам усыновлять? Куда? И так по головам друг у друга ходим.
Выскочил в прихожую и чуть не налетел на Любу, которая подслушивала под дверью. Дочка почти ускользнула в свою комнату. Но передумала: всё равно застукали. Решила не церемониться. Встала в проёме кухонной двери, накинулась на мать:
– По головам, мама, да? – сказала она. – Значит, по головам? И житья тебе от нас нету?
– Да перестань ты! – попыталась отмахнуться Лара. – Не о том.
Но Люба уже разревелась. Говорила сквозь слёзы:
– Я ведь спрашивала тебя перед свадьбой. Можно, мы у нас будем жить. Конечно, ты говорила, можно. Предупреждали ведь: у Толика нам жить нельзя, там старуха больная. Совсем неходячая. А с нашей бабушкой тоже… попробуй поживи…
– Да кто тебе слово против сказал? – отбивалась Лара. – Живите! Дай с отцом твоим разобраться. Видишь, что…
– Я давно заметила, мама, что ты нам не рада.
– Да с чего, с чего ты это взяла?
– А с того.
– Ну, с чего?
Никогда раньше Лара с Любой не скандалили. По крайней мере, в присутствии Валька. "Чудно, – усмехнулся он про себя. – Чем всё обернулось". Наблюдая за их перепалкой, Валёк смекнул, что может употребить её себе на пользу. Прошмыгнул во "взрослую" спальню, где спали они с Ларой, открыл осторожно бельевой шкаф и сунул руку под стопку полотенец. Здесь Лара прятала деньги. Понятно, не все. Но тысяч пять-десять там вполне могло оказаться. Хватило бы им с Ваней на первое время. Валёк растопырил пальцы, пошарил – пусто. Перепрятала. Ну, Лара. Стратег! И это предусмотрела. Валёк стал перебирать одну стопку за другой: полотенца банные, кухонные, простыни махровые, обычные, наволочки, пледы, – и вдруг почуял, что они стоят в прихожей. По тишине догадался. Обернулся – так и есть. Даже Толик вышел. Выстроились втроём, смотрят.
– До чего докатился, Валя, – тихо отчеканила Лара. – Опомнись.
Возле колонны Валёк чуть не нарвался на вояк из интерната. Заметил их издалека, подходя к перекрёстку. Двое, под самым фонарём, в новенькой полевой форме. Ботинки со шнуровкой, на толстой подошве. Кепки у обоих свёрнуты и засунуты под фальшпогон. Звёздочек Валёк и в этот раз не разглядел. Один, тот, что стоял к Вальку спиной – молодой, который был утром. Второй – седой как лунь, но осанистый, крепкий. Комбат-батяня-батяня-комбат. Таких в кино любят показывать: они говорят солдатам "сынок" и не боятся начальства. Вояки мялись у ворот, вертели раздражённо головами. Стараясь не привлекать внимания, Валёк зашёл за киоск "Союзпечати" и встал здесь, рассматривая их сквозь щёлочку между журналов. Они собирались уходить, но почему-то медлили. Старый, похоже, что-то обдумывал.
– Ладно, – бросил он молодому. – На связи!
И они разошлись в разные стороны.
Валёк перенервничал: слишком много всего для одного дня. Покружил немного по кварталу, чтобы успокоиться. Не помогало. Встал возле магазина, закурил.
Посреди перекрёстка с визгом остановился "мерс". Водитель собирался проскочить, но в последний момент понял, что не успевает, наступил на тормоз. Валёк невольно вспомнил, как в прошлом году на этом же месте такой же гонщик, не удержав руль, вылетел на тротуар. Два трупа, на месте. Он подумал, что, в общем, и сам был бы сейчас не против. Только если на месте, сразу. Потому что сейчас нужно идти к Ване и что-то ему говорить.
Докурил, пульнул окурок на проезжую часть и отправился в магазин. За водкой.
Вахтёрша Ира крикнула ему навстречу:
– А вот и наш отец-героинь! Неуловимый! – и рассмеялась.
Уже, видимо, приняла. Ничего, скоро и он примет.
Было совсем темно. Фонари с высоких мачт били крест-накрест, прямо в лицо. Приходилось пригибать голову. Дойдя до середины двора, услышал громкий стук в стекло. Остановился. Сверху, невидимый из-за яркого света, позвал Ахмедыч:
– Поднимайся ко мне.
Ахмедыч иногда задерживался допоздна. Когда с бухгалтерией бодяжил. Заодно вечернюю жизнь в колонне контролировал. Но сейчас, догадался Валёк, Ахмедыч поджидал персонально его.
В кабинете Ахмедыча пахло настоявшимся сигаретным дымом. Посреди исцарапанного, с советских времён сохранившегося лакированного стола – переполненная пепельница. К этому столу приставлен ещё один, буквой "Т".
– Зачем звал, начальник?
– Садись, – сказал Ахмедыч. – И не паясничай. Валя сел верхом на стул.
– Тебя уже ищут.
По голосу Ахмедыча Валёк понял, что тот настроен мягко.
– Только что ушли, – кивнул Ахмедыч в сторону ворот.
– Видел.
– Мобильный забыл в бендеге?
Валёк обхлопал карманы – действительно, телефона не было.
– Да там он, там, – сказал Ахмедыч. – Я тебе звонил, телефон из бендеги пиликает. Хорошо хоть, записку оставил – а то эти гаврики хотели дверь ломать. Она и так ломана-переломана. Вас потом не допросишься починить.
Стало быть, Ваня снова всех перехитрил – просунул в дверную щель записку; нацарапал что-нибудь вроде: "Будем поздно. Ваня и Валя". Получалось, что ушли они вместе, а раз бытовка пустая, то и дверь выносить ни к чему.
Валёк достал сигарету, Ахмедыч дал ему прикурить, прикурил сам. Два облачка поплыли к потолку.
– Они второй раз за сегодня приходили. Сначала, как только ты ушёл. С милиционершей из опеки.
– Откуда? Милиционерша-то?
– А я знаю? Сказала: "из опеки". Детьми ведает. Ждали около часа. Ушли, потом одни мужики вернулись.
Помолчали.
– Ахмедыч, давай выпьем? – рубанул Валёк; и добавил. – Очень надо.
Ахмедыч скривился в раздумье, потёр шею. Долго не кочевряжился.
– Наливай. Только, смотри мне…
– Обижаешь, начальник! – Валёк развёл руками. – Ни одна тварь не узнает.
Было ясно, что Ахмедыч сам не прочь посидеть. Это было очень даже кстати. Удачно. Иначе пришлось бы самому, где-нибудь за углом.
Валёк выставил на стол банку маринованных огурцов. Ахмедыч пожурил его насчёт скудности закуски, вынул из ящика стола горсть карамелек, стопари. Разлили, выпили. Валёк зажмурился, сосредоточился на волне радостного тепла, которая покатилась по телу, и подумал, что зря он столько времени воздерживался. Глупо. Себе дороже.
Ахмедыч сказал:
– Как-то у тебя всё нескладно, Валя.
– Знаю, – согласился Валёк.
– На что рассчитывал?
То, что Ахмедыч сразу перешёл к главному, тоже было хорошо. Вальку хотелось выговориться.
– Не каждый же день такое, Ахмедыч. Чтобы ребёнка решил усыновить.
– Решил, говоришь? А Лариса, значит, ни в какую?
– Да.
– Да-а-а…
Помолчали снова и снова выпили. Огурцы были кислые, один уксус.
– Ты, может, решил, что я против? – Ахмедыч протянул Вальку конфету. – А я совсем не против. Я тебя отлично понял. Что-то такое на тебя нашло, – он покрутил рукой возле виска, будто лампочку выкручивал. – Со всеми когда-то бывает… такое. Хочется взять и расхреначить всё вокруг. Взорвать к едрене-фене. Ну, или… – он досадливо поморщился и почему-то не договорил. – Или, знаешь, – снова подхватился Ахмедыч, – встать рано утром, собрать вещи и уехать куда глаза глядят. Никогда не хотелось?
Теперь пришла очередь Вальку изобразить досаду:
– Я и так полжизни проездил. Куда мне?
После третьей закурили, Валёк сознался:
– Я, Ахмедыч, не знаю, что теперь делать. Хреново мне. Обещал Ваньке…
Ахмедыч промолчал. Валёк спросил прямо:
– Вот что мне теперь делать, начальник? Скажи, если знаешь.
– Как что, Валя? – сказал Ахмедыч. – Не дури ты ему голову. Не получится у тебя усыновить. Сам говоришь, Лариса не желает. А одному тебе не дадут. Где жить…
– Да знаю, знаю, – перебил Валёк. – Уяснил.
Ахмедыч встал, обошёл стол, уселся на свободный стул возле Валька.
– Слушай, – сказал он. – Я тебя понял, но и ты меня пойми. Завтра Борис Захарович приезжает. Детдомовец ещё ладно. Но эти полувоенные… Узнает, что они сюда шастают… ты же его знаешь, он… – Ахмедыч опять повертел рукой, будто лампочку выкручивал, только на этот раз очень большую, – человек сугубо гражданский… Особенно после подлянки гаишников. Тебе работа эта нужна?
– Нужна.
– Так ты меня понял?
– Понял.
Через полчаса разлили по последней. Как только пустая бутылка стукнула донышком об пол, Валёк встрепенулся.
– Всё?
– Долго ли умеючи, – Ахмедыч звонко хлопнул в ладоши. – И мне, наверно, пора.
Валёк посмотрел на него внимательно, поманил пальцем. Ахмедыч слегка придвинулся.
– Мне, знаешь, кажется, я на самом деле не жил.
– Чего? – не понял Ахмедыч. – Повтори помедленней.
– Серьёзно. Не жил по-настоящему. Хернёй прозанимался. Дом-работа, работа-дом. По-на стоящему – что у меня было? Вот у меня самого, понимаешь? Я тут подумал, знаешь… Вот умри я, допустим, завтра. Поеду за яйцами, автобус выскочит на втречку, и алес.
– Типун тебе…
– Ну, к примеру. К примеру… Значит, закопали меня, поминки. Поминки, само собой, с размахом. Это мы умеем, да. Это мы любим. И, слушай… Надо же будет про покойника говорить – как обычно, какой он… я то есть… чудесный был распрекрасный, то-сё. Но если по-честному – совсем по-чест ному – то что говорить? А? Скажи, Ахмедыч – вот что бы ты сказал? Ну, если бы на поминках у меня сидел? Ну, представь, чего… Представь. Хочешь, я для наглядности лягу?
Валёк разлёгся на столе, руки на груди скрестил. Вместо свечи сигарета, морда камешком. Получилось похоже. Ахмедыч посмеивался, но не то чтобы весело.
– Давай, – Валёк приоткрыл один глаз. – Чё молчишь? – подождал, затянулся сигаретой, сел. – Нечего сказать, да… Вот и мне тоже. В смысле, я тоже не знал бы, что говорить. То есть, что-нибудь сказал бы наверняка. Наплёл бы чего-нибудь, что обычно плетут. Про то, какой я был замечательный товарищ, работник… ну, короче! Чего-нибудь наврал бы. А вот если бы врать никак нельзя? Ты представь, – Валёк вернулся со стола на лавку. – Обычные поминки, у нас в столовой, всё как обычно – лапша, плюшки, компот. А под стендом… ну, там, где олень с листиком… стоит натуральный архангел с огроменным таким мечом. И чуть кто слово соврал – шарах ему мечом по шее. Только правду разрешает говорить, понимаешь? Только правду. Ну, вот. Чего бы вы сказали? Про меня? В смысле хорошего. Да и плохого, в общем, тоже, – вздохнул Валёк. – Попотеть бы вам пришлось, чтобы вспомнить. Говорю же: не жил я.
– Так семья же, – начал Ахмедыч, но разразившаяся икота помешала ему закончить.