– А если сразу в Москву?
– Ну и в Москву. И что?
– Ну, и подумай сама, – наседала Надя. – Как он их найдёт? В Ростове сколько народу! А в Москве!
– Найдёт, – пожала Аня плечами. – За не фиг делать. Своих людей разошлёт, кого-нибудь наймёт. Деньги есть. Захочет – найдёт, короче.
– Не факт.
– А вот увидишь.
Гриша вынул из кармана гильзу и, спрятав от девчонок в кулаке, поднёс к носу. Он не смог бы объяснить словами, да и некому – но запах горелого пороха из узкого пластикового нутра волновал необычайно. Делал странное. Переносил в недавнюю беспокойную ночь – под эти же сосны и дубы, но в сырую непроглядную темь, в которой двое прятались, а третий рыскал, палил наугад, зверея от бессильного желания покарать, покарать, покарать… Гриша не знал – так и не выбрал – кем бы ему хотелось быть в этой истории: сбежать по-киношному с чужой женой – или рвануть за беглецами с "сайгой" наперевес. И та, и другая роль захватывала, смутно томила – каждая чем-то своим… Нюхал гильзу и оказывался сразу по обе стороны.
Дошли до трубы. На бетонных кубах, на которые уложена закутанная в пластиковую изоляцию труба – пёстрые граффити. Гриша тоже отметился в своё время: в нескольких местах красуется заковыристый вензель "ОГО", пронзённый наискось восклицательным знаком, напоминающим молнию – Грачёв Григорий Евгеньевич.
Галю, Турчинову жену, пацаны рисовали в школьном туалете. "Весёлые картинки" – понятно, какие, – подписывали: "Галя". Или: "Супер-Галя". К каждой новой картинке постепенно много чего пририсовывалось и дописывалось. Пока завхоз не замажет. Красивая она невозможно. Других таких вживую Гриша не видел. Турчин уезжал по делам своего автомобильного бизнеса то в Финляндию, то в Германию, а она, стало быть, закрутила с фотографом, который держит студию "Мгновение" возле спортшколы. "Вот тебе и фото, срочное и художественное", – удивлялся Гриша, вспоминая, как ходил в "Мгновение" фотографироваться для школьной доски почёта и мастер – лысый и скучный – быстрыми, но аккуратными, как бы притормаживающими в последний момент пальцами брал его за виски, ставил голову прямо, а потом тыльной стороной ладони, шершавыми костяшками, приподнял подбородок. Провкин Олег. Никто бы и не знал, как зовут, – если бы не сподобился окрутить Супер-Галю. Лица его Гриша так и не вспомнил. Говорят, Турчин вернулся среди ночи, раньше времени. Галя была у любовника, муж начал её вызванивать. Говорят, Галя и Провкин решили открыться. Провкин привёз Галю на своей "Калине", вошёл с ней в дом. Это особенно удивляло Гришу: вошёл в дом… лысый фотограф Провкин с шершавыми костяшками – любовник Супер-Гали и входит с ней, не таясь, в дом Турчина… ещё и за руки, наверное, держались… Само собой, Турчин взорвался. Как уж там вышло, не ведомо, не мог же фотограф одолеть Турчина – но факт: парочка умудрилась сбежать. Машина Провкина осталась брошенной: выронил ключи.
Вот где-то здесь всё и происходило.
Гриша стал внимательней смотреть под ноги: вдруг гильзы. Или выстрелов было всё-таки меньше девяти?
Ботинки всей подошвой уходили в грязь, слякотно ещё в посадке.
Согнувшись, пробрались под брюхом трубы. Аня задрала голову, чтобы рассмотреть вблизи – мелкие квадратики текстуры, пятна и разводы, порезы, в которые выбилась махра стекловаты. Гриша и сам любил когда-то вот так порассматривать – представить, к примеру, что это исполинская инопланетная змея, а он единственный спасшийся в округе.
"Интересно, что Анька представляет? Вдруг совпало бы". Но не спрашивать же.
Вовка стоял на дальней опушке, чёрными подгнившими шишками обстреливал дорожный знак.
Отсюда был виден дом. За деревьями позолоченный солнцем переулок и линялый зелёный когда-то забор, над ним два окна. В родительской спальне включен свет.
Постояли втроём над овражком, в котором прятались Галя с Олегом. В зернистом всклокоченном снегу широкая борозда, кое-где доставшая до земли… скатились сюда и затихли. Следы от подошв. У Галины поменьше, остроносые. У него побольше, рифлёные. Округлое углубление – кто-то опустился на колено. Чуть в стороне на склоне отпечаток руки. Вот как было: Турчин рванул в другую сторону, а они прошли тихо по снегу и ускользнули. Гриша подумал с сожалением, что следы эти недолго продержатся. Не сегодня завтра припечёт солнце, проберётся сквозь ветки в овраг, и всё растает.
– Давайте спустимся, поищем чего-нибудь, – предложила Аня.
Надя сомневалась: задрала брови, оттопырила губу.
– Может, у них что-нибудь выпало. – Аня толкнула подружку локтем, подзадоривая. – Вдруг колечко.
– Не надо, – сказал Гриша. – Отсюда же видно. Только затопчите.
– И что? – удивилась Аня.
– Да ничего, – проворчал. – Пусть побудет. Сама же стоишь, смотришь.
Девчонки перекинулись непонимающими взглядами, но тут же и покивали, соглашаясь с Гришей: ну да, конечно, пусть.
В окне родительской спальни дёрнулась занавеска. Потом ещё раз. Гриша присмотрелся – ничего. В окно никто не выглянул. Но отец, скорей всего, дома.
– Хорошо, что сюда сообразили, – сказал он вдруг, отворачиваясь от окна. – Если бы сюда не прыгнули…
Из-под трубы выглядывал Лёлик. Встретились взглядом, Лёлик осклабился:
– Чё, экскурсии проводишь? А мне можно?
Пролез под трубой, пошёл в их сторону.
– Не, тебе нельзя, – ответил Гриша с нарочитой ленцой, переключаясь на принятый в их компании тон шутливого высокомерия и подковырок.
– А чё?
– Ограничения по ай-кью. – Гриша пожал плечами. – Всё равно не въедешь.
Девочки рассмеялись. И стоило Лёлику переспросить, скроив непонимающую физиономию: "Чи-и-иво?", – рассмеялись ещё громче.
– Тут, говорю, не для средних умов, – объяснил Гриша, сопровождая слова подробными жестами, как если бы Лёлик был глуховат. – Тебе не нужно.
Ухватил краем глаза: свет в спальне погас, включился в зале.
Ответной колкости Лёлик не сочинил и потому решил не продолжать. Ухмыльнулся примирительно. Поинтересовался, заглядывая в овраг:
– Здесь, что ли, ныкались?
– Вон, видишь следы? – ответила Надя, чересчур звонко после недавнего смеха. – Если бы не сообразили сюда…
– Видал? – Лёлик выбросил перед собой правую руку.
Пальцы растопырены, на указательный и безымянный насажено по гильзе.
– Нашёл, – он кивнул в направлении переулка, по которому прибежали в лесопосадку любовники, а следом свирепый Турчин. – Говорят, вчера мент какой-то приходил, типа расспрашивал, – закончил он и хвастливо подрыгал надетыми на пальцы гильзами.
Старательно сохраняя безразличный вид, Гриша посмотрел на вытянутую в его сторону руку. Те самые. Ярко-зелёные, с жёлтым латунным донышком. Всё-таки выстрелов было девять, верно сосчитал.
– Где нашёл?
– Да вон, – махнул Лёлик. – На щебёнке. С маманей из "Магнита" шли, смотрю – опа, лежат. Она, типа, брось. Ага, щас…
Входная дверь открылась. По-над забором показались отцовская голова, плечи. Лица не разглядеть. Следом вышла мать.
Гриша шагнул к Лёлику.
– Дашь одну?
– Но! – Лёлику отдёрнул руку. – Вот это мне "дашь"…
Тут же переключился обратно на шуточки-насмешки, обрадованный тем, что так скоро вышло поквитаться.
– Спички детям не игрушка. Лучше, вон, Надьку с Анькой попроси. Может, дадут чего.
– Дурак, – отреагировала Аня.
Надя смерила Лёлика презрительным взглядом.
– Зажал, значит, – сказал Гриша.
– А то.
– Зачем тебе?
– А тебе?
"Зря, не уболтаешь", – догадывался он, неприятно удивляясь внезапной своей настырности, но продолжал уговаривать.
– Дай одну, чего…
– Да, да. Только сбегаю, в подарочную бумагу заверну.
Задрав руку, Лёлик поиграл гильзами, будто куклой в кукольном театре.
Ворота скрипнули. Ворота в последнее время стали скрипеть громко. Слышно за квартал. Вышел отец, за ним следом мать. Сердце у Гриши ёкнуло. Неловкая, вся какая-то пришибленная. Отец в расстёгнутом зимнем пальто. Надел, наверное, чтобы не мять. Под пальто любимая бежевая сорочка. Большая спортивная сумка на плече. Вот так, значит. Всё-таки вот так. Мать, зажмурившись, ткнулась лбом ему в грудь. Отступил в сторону, отвернулся. Постоял, кивнул и пошёл к остановке. Мать бросилась во двор, будто её там ждало что-то неотложное.
– Я, может, Турчину гильзочки отнесу, – проговорил Лёлик. – А он мне за спасибо отслюнявит. Может, штуку, может, две.
– Три, – ввернула Надя, и Лёлик замахнулся ногой, делая вид, что собирается её пнуть.
– Ой, страшно.
Гриша смотрел, как отец идёт по переулку – завалившись на бок из-за тяжёлой ноши, но всё равно легко и размеренно. Сухопарая фигура ныряла за дерево и появлялась снова. Дёрнул ремень сумки, пристроил удобней. Как будто в командировку отправился – в пятницу вернётся, привезёт гостинцев. Он лёгкий. Уносит свой мир с собой в спортивной сумке. Мать другая.
Просветы между стволами сузились. Отцовское пальто с развевающимися на ходу полами появлялось, чтобы мелькнуть и тут же исчезнуть.
Гриша отвернулся.
Лучше болтать.
– А машину этого чувака, с которым Галя свинтила, Турчин спалил, – сказал он. – Прикинь.
– Ой, да, – Аня хлопнула себя по бокам. – Я хотела рассказать, и забыла. Стоит такая страшенная. Стёкла повыбиты.
– Я, когда вчера шла, она ещё внутри дымилась, – сказала Надя и, задрав куртку, подтянула джинсы.
"Надо, наверное, домой, – думал Гриша, перебирая гильзы в кармане. – Мать одна. Я здесь. Надо бы".
И, спасаясь от этой, подталкивающей к трудному, мысли, принялся рассуждать о том, что беглецы, скорей всего, сели в такси, которое подвернулось им где-то неподалёку – вон, перед рестораном допоздна дежурят – могли на такси рвануть прямиком до Ростова, запросто… Собственный голос звучал странно, оторвано – будто слушал его по радио.
"Нет. Всё-таки надо. Побуду с ней".
– Ладно, пойду, – буркнул он и направился к дому.
– Э, куда? Погнали во дворы, – позвал его Лёлик. – Там все наши. Хорёк звонил.
Мать сидела посреди кухни на табурете, незряче глядя в пол. Локти упали на бёдра, голова опущена. Как рухнула, так и сидит.
Раззявив глубокую квадратную пасть, громко, с присвистом, шипела плита.
Гриша подошёл, закрутил один за другим вентили, закрыл духовку.
Стало омерзительно тихо.
– Ма, ты не дури, ладно? – сказал спокойно.
Постоял, выжидая: не будет ли истерики. Она сидела, не шелохнувшись. Газом не пахло, но было душно.
"Надо же форточку".
Со свежим воздухом прилетели звуки редких негромких ударов – то звонких, то хрустких, в зависимости от того, каким концом шишка попадала в металл. Вовка всё ещё обстреливал дорожный знак.
Надя окрикнула брата:
– Ну, ты идёшь?
"Дальше-то что?", – заторопил себе Гриша. Нужно что-то ещё сказать, сделать что-то. Мать, наверное, ждёт. Но в голову пришло только одно: "Может, покормить её? Наверняка так и не поела".
– Есть будешь, ма? Я могу яичницу приготовить. Или пельмени сварить. В морозилке осталось.
Молчала.
– Ма, ты есть будешь?
Не сразу, но шевельнулась, разлепила спёкшиеся губы – лиловые, с шершавой белёсой каймой.
"Вот так, значит. Значит, так", – завертелось по новой.
– Он придёт ещё, – сказала.
Вот – опять это радио. Теперь её голос передают. Осипший, механический.
– Паспорт на комоде забыл. Хватится, придёт.
Гриша заметил, что кухонный ящик с вилками-ложками выдвинут. Задвинул.
"Нужно что-то отвечать? Ну, придёт. Ладно".
– Поговори с ним, – и, глотая подступившие слёзы, пискнула: – Пожалуйста.
Съёжился внутри. Если бы можно было просто уйти в свою комнату. Уроки не сделаны. Или почитать. Можно даже прибраться.
– Конечно, я… поговорю… да.
– Скажи, чтобы он не уходил, – выдохнула мать.
– Да, мам.
– Скажи, что, – она подбирала слова. – Что тебе будет плохо.
– Да.
– Он послушается. Вот увидишь. А вдруг он послушается.
Гриша налил фильтрованной воды из графина в стоявший рядом стакан, подошёл.
Она, было, потянулась. Но не стала. Махнула рукой: не хочу.
Поставил стакан на стол.
Если бы она держалась… ах, если бы она держалась… по-разному же бывает… по-разному расходятся.
Смотрел на неё сверху, на плечи, на макушку с изгибом пробора, на некрасиво ссутуленную спину – и не решался подойти ближе. Понимал: надо, – но не решался приласкать. Потому что – скорей всего она сорвётся, скорей всего вцепится в него и заголосит, как в прошлый раз. Дотронулся, проходя мимо, до плеча – осторожно и торопливо.
– Не надо, ма.
– Поговори с ним.
– Конечно. Я с ним поговорю.
– Всерьёз поговори с ним, Гриш.
– Да, мам.
Она принялась раскачиваться, хлопая себя по ногам – хлопнет у изгиба бёдер и проведёт руками к коленям.
– Ты бы легла. Может, уснёшь.
Гриша постоял немного и пошёл к себе.
Стянул водолазку, бросил на спинку кресла.
Вспомнил, что гильзы остались в прихожей, в кармане куртки. Пошёл, забрал. Расставил ровным рядком по краю стола, посмотрел, решил собрать в стопку разбросанные по столу тетради. Одна гильза упала, задел её локтем. Поднял, вернул на место и, оглядев рассеяно комнату, будто искал, но не нашёл себе ещё какого-нибудь дела, уселся на офисный стул с колёсиками и, толкнувшись, отъехал к стене между шкафом и диваном.
Вот, стало быть, во что складываются все те картинки из родительской жизни, которые подглядел когда-то, в разное время, и хранил, сам не зная зачем. А это, стало быть, вот что.
Поздние, за полночь, возвращения отца, которых мать ждала, шлёпая тапками от одних окон к другим. Привычная ночная беготня. Бывало, разбудит – но можно повернуться на другой бок и спать себе дальше.
Напряжение, душной пеленой накрывавшее дом перед каждой отцовской командировкой. Гладит ему сорочку, брюки, собирает поесть в дорогу – сосредоточенная, хмурая.
– Ну и видон у тебя! – усмехался он, проходя мимо, похлёстывая себя смоченными одеколоном пальцами по бритым щекам. – Как в последний путь собираешь, ей-богу.
Недобро усмехался, с ледяным, с заматерелым каким-то раздражением.
Она однажды плакала в подполе, куда отправилась за солёными огурцами к обеду. А Гриша сидел с отцом в зале – каждый со своей книжкой – и оба, будто был такой уговор, делали вид, что ничего не слышат.
Теперь-то ясно: долго тянулось.
Когда был маленький, часто ходили в гости. С ними странно было в гостях. В какой-то момент непременно оказывались врозь. Отца относило в самую гущу, в танцы, в шумные сквозь смех разговоры. Громкий, говорливый. Мать всегда оставалась с краешку – одна или с кем-нибудь из таких же, притихших. Старательно улыбалась, роняла короткие тревожные взгляды в сторону разгулявшегося отца.
Замечать замечал – но жили ведь, ничего по-настоящему плохого не происходило, никаких скандалов. Мало ли что подглядишь.
Заверещал мобильник. Не вставая, Гриша выудил его из заднего кармана джинсов – эсэмэска от Жанны-Ванны: "Напоминаю, сегодня на полчаса раньше". И смайлик.
"Чёрт, совсем забыл!"
Гриша прислушался к себе, чтобы понять: раздосадован он этой эсэмэской-напоминанием, что в полпятого нужно быть на занятии по математике, или обрадован. Настроение, конечно. И лучше бы остаться с матерью. А всё-таки есть веская причина не оставаться. Она же сама придумала нанять ему репетиторшу: "Математику нужно подтянуть. О профессии пора задуматься, хватит в облаках витать". И, потом, вот сидят они по разным углам – что толку? Всё уже, отревела, ничего не будет.
Встал и, дойдя до двери, остановился на пороге – по давнишней привычке поставив ступни на выступающую кверху деревяшку так, чтобы можно было подогнуть пальцы и балансировать, то приподнимая, то опуская пятки.
– Ма, – позвал он. – У меня математика сегодня. Пойду?
Слышно было, как хрустнули её колени, когда она встала с табурета.
– Иди, конечно.
"Ну, точно, всё закончилось", – заключил, услышав её голос. Он пересёк коротенький коридор и заглянул на кухню.
Она тёрла лицо ладонями.
– Ты ложись, – сказал он как можно мягче, дождавшись, когда она опустит руки. – Ладно?
– Ладно, – ответила мать, но тут же вскинула голову и сделала глубокий вдох, будто о чём-то вспомнила. – А ночью что? Буду потом куковать всю ночь. Нет.
– Только не дури, мам. Не надо.
Она вздохнула, сказала:
– Чай закончился. По дороге чая купи, на утро тебе. Деньги в вазочке.
– Хорошо.
Он взял ботинки и отправился с ними в ванную, отмывать.
"Уравнения, блин… со смайликами".
На весь перекрёсток разлилась лужа. Целое озеро. Возле берега-бордюра плавали грязные айсберги. Люди шли, брезгливо морщась. Девушка со сложенным зонтом, зажатым под локоть, топила ноги осторожно, а выдёргивала резко, с бульканьем и брызгами, с ужасом на красивом лице – видимо, боты её в горошек каждый раз зачерпывали воды. Тётка, смешно ковылявшая через лужу на пятках, так была похожа на утку, что Гриша не смог отказать себе в удовольствии завершить, озвучить образ – крякнул тихонько. Понаблюдал, как кружатся и, чавкая, влипают в бордюр мини-айсберги, – и двинул дальше, к следующему светофору. Приличный крюк. Но в мокрых носках не хотелось к ней являться. Вроде бы мелочь, а выйдет целое дело. Заметит – прицепится, чтобы снял. Чтобы подсушить на батарее. И что? Придётся отдать ей в руки свои мокрые носки? Унесёт в ванную, сполоснёт, будет отжимать их над раковиной… И сиди босиком. Не заметит – ещё хуже: вдруг завоняют во время занятия.
Ей, по Гришкиным прикидкам, лет тридцать. Может, меньше. Жанна Ивановна, учительница из математического лицея.
Вспомнил шёлковый, крупными разноцветными листьями обляпанный халат, в котором она в последнее время стала проводить занятия, и приуныл. Не ко времени, вот что. Ни выдерживать её насмешливые, дразнящие взгляды, ни уклоняться от них сегодня не хотелось. Потянул через губу, как будто кому-то из дворовых рассказывал:
– Репетиторша, мля.
Всю оставшуюся дорогу раззадоривал себя, сочиняя фразочки, место которым на стене школьного туалета. Но как только оказался в её надраенной, чем-то замысловато пахнущей, обвешанной китайскими висюльками и картинками прихожей, как только ткнулся взглядом во вспученный мясистыми буграми халат – весь задор улетучился. Пожалел, что пришёл. Зря. Можно было эсэмэской отписаться: мать болеет, сегодня пропущу.
– Здрасьте.
Торопливо, себе под нос.
Не говорит ей больше "Жанна Ивановна". Глупо было бы. Учитывая халат, и взгляд её, и вот это всё.
– Здравствуйте, Дмитрий.
Пропела каждый слог. Нарочито церемонно, с эдакой подколкой на "вы". И тут же переключилась на обычный тон. Как ни в чём не бывало. Такая уж игра.
– Припозднился ты. Звонить собиралась. Ноги не замочил? Вечно там эта лужа.
– Нет, обошёл.
– Раздевайся, проходи.
Развернулась, пошла в гостиную. Взгляд привычно прилип к её заднице.