Сегодня в гостиной, не на кухне. Значит, младшей сестры Аллы, с которой они живут вдвоём, нету дома.
Повесил куртку на вешалку. Вынул из внутреннего кармана тетрадь, прошёл в комнату.
На журнальном столике в толстобоком стеклянном блюде виноград. Карликовая собачка Зюзя, умевшая носить свою стриженную под линейку глянцевито-бежевую шерсть, как манто, глянула на Гришу, спрыгнула со стула и вышла из комнаты.
– Молодец, воспитанная собачка, – похвалила хозяйка.
Гриша сел на диван, к журнальному столику с виноградом.
– Угощайся. Кишмиш, без косточек.
– Спасибо. Может быть, потом.
– Воспитанный мальчик.
Долго ждать не пришлось, поймал её насмешливый взгляд. Выждал секунду-другую – ну, и что, и смотри на здоровье – раскрыл тетрадь. Игра эта длилась давно. Уже прошли и первая парализующая оторопь, и пугливые сомнения. "Ну, да, и так бывает. Сплошь и рядом. Мало, что ли, историй". Освоился. Правда, не знал пока, что дальше. Качало из стороны в сторону. То лучшей идеей казалось обломать репетиторшу – ну, как обломать… не реагировать никак, прикинуться дурачком. То накатывала немыслимая вчера ещё дерзость, от которой внутри приключался столь бурный и шумный переполох, что закладывало уши. Подначивал себя: "Давай, не тормози", – но раз за разом переживал свой приступ дерзости оглохшим и одеревеневшим.
– Дома повторял?
– Повторял.
– Хорошо. Галя со своим в аварию попала, слыхал?
– Нет. В аварию?
Она села на стул перед Гришей, закинула ногу на ногу, неторопливо запахнула полы халата. Светло-розовый тапочек с тёмно-розовым помпоном отклеился от босой ступни и повис на носке, мягко подрагивая.
– Этот, фотограф, взял машину у друга. Той ночью. Одолжил на время. На трассе, под Ростовом, автобус междугородний в них въехал. Повело, и прямо на них. Водитель, видать, задремал. Ну, и прямо в бочину.
Протянула руку к журнальному столику, отщипнула несколько виноградин. Смотрит на свою руку, любуется.
– И что? – уточнил Гриша.
– А? А, нет, живы. Но машина в хлам. Тётка Галкина в буфете у нас работает, рассказала.
Забросила виноградины в рот, прожевала.
– М-м-м… сладкий. Говорят, до середины следующего дня стояли, гаишников ждали. Ну, что, Дмитрий, начнём? Готов?
– Готов.
Она раскрыла лежавший перед ней учебник, он вдавил кнопку авторучки.
– Не задалось у Гали-то, – протянула рассеяно, водя взглядом по странице, отыскивая нужно место. – Так. Вот. Условия. Дети решили сравнивать свои возраста. Коля говорит: "Я на два года старше Васи", – диктовала она. – Боря говорит: "Петя вдвое старше меня". Лёша говорит: "Я на год младше Саши". Саша говорит: "Я на четыре года старше Васи". Петя говорит: "Я на два года старше Леши". Сколько кому лет?
Сбивался. Эти "возраста" мешали ему.
– Что там? Не понятно что-то?
– Вроде так неправильно.
– Что неправильно?
– Возраста.
– Что? Не поняла.
Гриша повторил.
– Так написано, – она показала ему разворот учебника.
– Ладно. Я так, просто.
– Ну-ну. Прям умненький какой ты у нас… Я пока повторю условия.
Она ему не нравится – подумалось наконец чётко и веско. Дело не в том, что – училка, тридцать лет и всё такое. Не в этом дело. Не нравится. Эти взгляды дурацкие. Улыбки. Ужимки. Голос приторный. "Утренник тут у нас, что ли? А сейчас, дети, посчитаем до трёх и будет сю-у-урррпри-и-из…" И смайлики! И собачка Зюзя в бежевом манто. Воспитанная, сука.
– Записал?
– Записал.
– Как будешь решать? Давай, начинаем думать вслух.
Турчин подолгу не задерживался. Какой смысл крутить одно и то же? Вот он бежит, сжимая "сайгу", орёт и палит в темноту. Вид, как полагается, устрашающий. Взгляд звериный. Вот он громит машину фотографа, поджигает. Снова такой же – бешеный. Отсветы от огня на лице и на руках. Впечатляет. Но машина сгорела, зрители разошлись, уехали пожарные – и что дальше? Каким был Турчин – потом, после? Что делал? Какие у него были глаза? Не получалось представить. Про "своих людей", которых он отправляет на поиски Гали с любовником – это девчачьи выдумки. Всё-таки Турчин не мафиози какой-нибудь. Нет никаких "своих людей". В общем, как ни хотелось Грише, чтобы человек, который стрелял под его окнами, который готов был убить за измену… даже случайного прохожего мог застрелить – даже самого Гришу, если бы Гришу отправили, к примеру, выбросить мусор… как ни хотелось ему, чтобы Турчин выбрался наконец из той заполошной ночи и явился другим, с другим выражением лица, готовый рассказывать дальше… увы, этого не происходило. И гильзы не помогали.
Другое дело беглая парочка. С этими само сыпалось – только успевай. Пригибаясь и оглядываясь, сдавленно дыша, выбрались из оврага и побежали – бросились из лесополосы во дворы, из одной темноты в другую. Он чуть впереди, она за ним. Держались за руки. А когда поняли, что убежали далеко и погони нет, остановились перевести дыхание. Смотрели в разные стороны, стеснялись своих испуганных лиц. Олег ещё раз проверил свои карманы: ключей от машины не было.
– Где я их выронил? – сказал и закашлялся.
Галя покусывала губу и молчала.
Не нужно ей ничего говорить. Позже. Пока не нужно.
Потом, стало быть, метнулись к приятелю Олега. Мог быть тоже фотографом – но это не важно, не важно, кем он был, даже лишнее. Приятель увидел его с Галей и обалдел от неожиданности. Посидели на кухне немного. Или совсем не проходили внутрь, остались у двери.
– Некогда, старик. В другой раз.
Олег вывалил всё, как есть, простыми словами: так, мол, и так, у нас с ней любовь… и в качестве доказательства взял её за руку… решили, мол, пусть всё по-честному, и вот, пришлось бежать, а с машиной ерунда получилась, еле ушли.
– Выручи. Одолжи свою.
И приятель – пусть тоже будет с лысиной, в домашних растянутых спортивках – посмотрел на Галю. А Галя стояла растерянная, с блестящими глазами. Он посмотрел на Галю и пошёл за ключами.
– Спасибо, дружище. Твой должник.
Потом Олег гнал по ночной трассе. Гнал уже не от страха, что Турчин их догонит. Просто настроение было такое – как раз, чтобы гнать по ночной трассе. Они всё бросили. У них любовь. Неизвестно, где заночуют, что будет завтра. Но главное при них. Ночь, фары, асфальт. Он включил музыку. Галя придвинулась на краешек сиденья, положила голову ему на плечо.
Перед Ростовом, наверное, стали разговаривать. Было о чём. Как жить, как всё устроится. Не успели обсудить. Разговор вышел серьёзный. Олег невольно сбросил скорость. И тут в них врезался автобус.
Ждали гаишников. Мимо проносились машины. Галя задремала, а Олег смотрел в окно, наблюдал за тем, как светлеет небо, как блекнут звёзды, как выползает из бирюзовой берлоги оранжевое солнце. И в какой-то момент он наклонился и тихо поцеловал Галю в губы. Разбудил её… пусть так: разбудил, но она не стала открывать глаза. Улыбнулась только.
Отец пришёл через три дня, в четверг около десяти утра. Столкнулись в прихожей – Гриша как раз направлялся в школу. Увидел его на пороге – и опешил от собственной мысли: "Эх, не успел, выйти бы на пять минут раньше". Тут же, конечно, и пристыдил себя. Даже испугался: не заметил ли отец? Вдруг обидится. Мать стала ужасно обидчивой. Чуть что не так сказал или промолчал невпопад – в слёзы: "И ты туда же, папин сын, и тебе всё не слава богу".
Похоже, придётся теперь учиться правильно держаться с родителями: что говорить, как смотреть, – как учился когда-то держаться с дворовой компанией. Вот такой поворот. Там были чужие. С которыми нужно было притвориться своим. Чтобы облегчить себе жизнь. Тут – родители. Папа, мама. И – нате, то же самое: притвориться, чтобы облегчить…
– Привет, пап.
Получилось гладко, зачётно получилось.
– Привет, сынок.
В руке пустая спортивная сумка, та, с которой уходил.
– Хоп! – ловко перебросил её через всю прихожую за угол коридорчика, ведущего в комнаты. – Трёхочковый.
Потрепал сына по плечу, скинул незнакомые, но порядком ношеные туфли… "стало быть, мать права, давно он на стороне прижился – туфли, вон, успел сносить"… и, как обычно с улицы, отправился в ванную мыть руки. По пути наклонился, поднял с пола монетку. Положил, резко прищёлкнув, на комод.
Это неприятно кольнуло – вся эта обыденность. Обыденности, казалось, не должно больше быть, а она вот, тут как тут: пришёл, моет руки, вода шумит.
Гриша принялся разуваться. Не уходить же. Всё равно первые два урока – "труды". И матери обещал поговорить с ним. Обещал же, надо.
– Я раньше планировал, – вытирая руки, отец выглянул в прихожую. – На кольце в пробке простояли. Раскопано, трубы какие-то тянут.
Подготовиться к разговору не успел. Много раз Гриша примеривался, подступал и так и эдак – и сбивался. Не давалось. Если сказать: "Папа, мама просила с тобой поговорить", – получится ерунда. Получится: самому-то мне всё равно – мама просила. А если: "Папа, нам нужно поговорить", – то звучит, конечно, солидно. Только попробуй потом всё остальное договори так же солидно. Сомневался, сможет ли. И, главное, что говорить? От фразы: "Не уходи, мне будет без тебя плохо", – передёргивало. И лучше было не задумываться – почему. Действительно всё равно? Не будет плохо? Совсем? Оттого, что он уйдёт и у него будет другая семья. Сначала другая жена, потом, наверное, другой сын… или дочь. И если всё равно – что это значит? Что он, Гриша, бездушный чурбан? Или передёргивало от чего-то другого? Ответа не было, но откуда-то была уверенность, что без ответа спокойней.
– Ты как, – отец вышел из ванной, – в школу не опоздаешь?
– Труды у нас. Ничего, один урок пропущу.
– Давай записку учителю напишу, хочешь?
– Да ну, – Гриша махнул рукой. – В крайнем случае в наказание скажет класс подмести, де лов-то.
– Ну, смотри. Может, чаю по старой дружбе? – он зачем-то подмигнул.
– А чай закончился.
– Да? – как всегда, когда нужно было быстро что-то решить, отец проглотил губы и слегка сощурился. – Но в магазин уже некогда, – заключил он и развёл руками. – Тоже… думал по дороге забежать… пирожных каких-нибудь… и забыл. В другой раз.
– Позвонил бы.
– Да как-то…
И выдохлись оба. Отец стоял молча, зацепив большими пальцами ремень.
– Мне, сынок, кой-какие вещи забрать. И паспорт я забыл.
– В спальне. Там, на тумбочке.
– Слушай, а времени-то у нас немного. Мне нужно ещё в одно место заскочить… с полдвенадцатого до двенадцати… в общем…
– И мне на второй урок желательно попасть.
– Вот-вот.
Помолчали, разглядывая каждый свой кусочек прихожей.
– Ты что там встал? – крикнул отец как можно веселей. – Так и будешь?
Школьный рюкзак всё ещё висел на плече. Гриша снял, пристроил в угол за скамеечку.
Пока отец складывал в сумку то, за чем пришёл – всякую всячину из шкафа и тумбочек: ремни, сланцы, одеколон, папку с газетными вырезками, – Гриша стоял, прислонившись к стене, и суетливо перебирал слова. Какие-то ложились уже на язык, он прокатывал их по нёбу, пробуя напоследок – но нет, всё оказывалось не то, неподходящее.
"Мог бы и сам заговорить, – рассердился Гриша. – Или как? Мы с мамой расходимся, не сложилось, не держи зла, ла-ла-ла, – всё, что ли, тема закрыта? Типа, всем спасибо, все свободны?"
– Ты коньки не видел?
– Что?
– Коньки мои старые. Ну, помнишь? С винтами такие. На антресолях были. Нету.
– Нет. Я не видел.
– Раритет. Ещё дед твой дарил. Жаль.
И выдвинул нижний ящик в шкафу. Ящик был забит пухлыми фотоальбомами. Он вытащил сразу два, сдул пыль, отвернувшись к двери, и уселся с ними на кровать.
– Где-то тут был твой снимок, – протянул задумчиво, переворачивая тяжёлые картонные страницы. – Хочу забрать.
Приподнял ненадолго голову.
– Ты что смурной? – бросил как бы между прочим и вернулся к фотографиям. – Понимаю, сынок, радоваться нечему. Всё это трудно. Мне тоже непросто далось. Да я говорил, – он просмотрел одним альбом и принялся за другой. – Но не конец же света. Будем встречаться, куда-нибудь вместе съездим. Чего ты? Не зажимайся.
Глядя на то, как переворачиваются страницы с детсадовскими утренниками, с первосентябрьскими букетами и шарами, Гриша понял, что, если не заговорит с ним сейчас, не заговорит уже никогда.
– Коньки я найду, пап.
– Хорошо бы.
И уже без паузы:
– А ты уверен, что тебе нужно уходить?
– А, вот! – Он отыскал нужное фото, вынул из прозрачного кармашка. – Отлично ты тут получился. – Показал снимок Грише.
Третий класс. В руках грамота за успеваемость. Ровнёхонький, только что из-под маминой расчёски, пробор. Чрезвычайно важный вид.
Отец спрятал фотокарточку в кармашек сумки, сел ровно.
– Сынок, поверь…
С первых же слов, с первых звуков посерьёзневшего, торжественно отяжелевшего отцовского голоса – казалось, собрался читать стихи – Гриша пожалел, что всё-таки затеял этот разговор. Поздно, придётся теперь договорить: отец, похоже, настроился.
– Поверь, если бы можно было что-то сохранить, я бы сохранил обязательно. Но нечего. Нечего. Ну, просто нечего. Понимаешь?
Гриша послушно кивнул.
И у отца тоже нервы, можно было сразу догадаться.
– Не смогу я. Сколько можно переступать через себя? Не пара мы с ней. Понимаешь? Ну, не пара, хоть убейся. Только хуже… А ты всегда для меня останешься сыном. Это без вопросов, поверь. Это разные вещи.
Он посмотрел на Гришу каким-то особенным взглядом – старался, чтобы получилось именно особенным. Получилось.
Притворяясь, что расчувствовался и ему грустно, Гриша опустил голову. Крупный спил сучка в дощечке паркета – старый знакомый, филин одноглазый. На паркете спальни ещё много разных узоров. Другие, правда, попроще: кроты, устрицы разные, есть лошадиная голова слева от шкафа. Филин самый интересный. Когда Гриша был маленький и случалось настроение побыть одному, занырнуть поглубже, он уходил в самую тихую комнату, в родительскую спальню, и просиживал здесь, пока не хватятся. Паркетные персонажи сами собой попадались на глаза. Скользнут внутрь и тогда уж непременно заманят мысли в какие-нибудь петлистые фантастические лабиринты.
– Я же не сгоряча. Всё взвешено сто раз, перемеряно. Или спиться, или с ума спятить… или окочуриться от инфаркта. Чужая. Ну, чужая! Ошибся! Прости! Что мне теперь, удавиться?
"Теперь он всё выскажет, – Гриша вздохнул украдкой. – А не собирался ведь. Отмалчивался".
– Ты взрослый уже. Должен понять.
"Мать будет расспрашивать. Непременно. А он что? А ты что? Учует враки, разобидится вдрызг. Плохо ей".
– Папа…
– Я знаю, знаю прекрасно… у тебя сейчас возраст, все дела… и тут такая подстава с моей стороны… Но, сынок… ну, вот… – он выразительно прихватил себя под горло.
Гриша не знал, что говорить дальше.
"А что она сказала бы?"
– Пап, всё нормально же было.
Отец смахнул лежавший на коленях альбом, вскочил, широко разбрасывая руки.
– Да какой там нормально?! Ты слышишь меня или нет?! – И смутился, притих. Сделался наконец настоящим. – Прости… разорался тут…
Гриша с удивлением обнаружил, что у него щиплет в носу.
– Пап, ей плохо.
– Знаю! Знаю я. Но… Столько лет это останавливало, а теперь… – Он покачал головой. – Не тяни душу, Гриш.
– Может, повременишь окончательно решать.
– Да сколько можно…
– Пока побудете врозь. Временно.
– Да я в постель с ней лечь не могу! Какой там… временно?!
И ещё одно удивление: Гриша был абсолютно уверен, что понял сказанное отцом во всей полноте, в тончайших оттенках – о существовании которых только что, секунду тому назад, имел довольно смутное представление. "Да я в постель с ней лечь не могу".
Дальше он не слушал.
"Ты это о моей маме? Ты сейчас о моей маме говоришь?"
Наверное, отец заметил. Скомкал какую-то фразу.
– Гриш, ты чего?
– Я?
Отец скрестил руки на груди, прошёлся к окну и обратно.
– Вот поэтому я и не хотел говорить. Чтобы тебя ещё не втаскивать.
Гриша уже выходил из комнаты. В коридоре прибавил шагу, вылетел одним махом в прихожую.
– Ты чего? Сынок! Ну, сам же разговор затеял!
Никогда бы не подумал, что может приключиться такое – что будет клокотать и обжигать нестерпимо желание ударить его – со всей силы, разбить ему в кровь лицо.
– На, – Жанна быстренько вытерла у себя и передала полотенце Грише. – Справишься? Туда всё, – она тряхнула рукой, будто согнала муху.
Стараясь не заляпать простыню, Гриша стянул полотенцем отяжелевшую склизкую резинку.
– На ковёр. Я уберу.
Он сбросил махровый ком на пол.
Сначала сел на краю кровати, но оглянулся на Жанну: та лежала, глядя в потолок, – и лёг обратно. Нужно ещё полежать, значит.
– В следующий раз сам наденешь, – сказала она, не поворачиваясь. – Потренируйся заранее.
– Угу.
Разговаривать он не хотел.
Жанна весело вздохнула и, выпростав запутавшуюся в простыне ногу, потянулась.
– Ну, вот. А то всё глазки мне строил.
Гриша глянул, как натянулась на рёбрах кожа, как вдогонку заломленным за голову рукам перекатилась грудь, и отвернулся. Внутри уже стихло, схлынуло. А минуту назад было – вот-вот порвёт на кусочки. И – надо же – хотелось прошептать её имя… пусть бы даже она не расслышала, совсем тихо, для себя.
"Полежу немного и пойду", – решил он, стараясь запомнить, как журчала, накатывая, волна, как покалывали нежные иголочки.
Жанна повернулась, подула ему в висок.
– А вспотел-то…
В закрытую дверь поскреблась собачка Зюзя.
– Так! – крикнула Жанна. – Сейчас кто-то тут огребёт!
Зюзя ворчливо поскулила и ушла, цокотя когтями.
– А для начала-то совсем неплохо, – сказала Жанна. – Я в тебе не ошиблась.
Она подтянулась повыше на подушке.
– Можно не подрываться, конечно, но через полчаса мне нужно уходить. Давай сразу договоримся, ладно? Ты про это молчишь. Ни гу-гу. Никому, никаким лучшим дружкам, даже под большим секретом. Если хочешь, чтобы это продолжалось. Да?
– Угу.
– Вот тебе урок номер один. Либо болтаешь, либо… – не договорила, вместо слов придвинулась ближе.
– Угу.
– Вот и славно.
Села по-турецки и, выудив из щели между матрасом и изголовьем кровати слетевшую заколку, принялась собирать волосы в хвост. Гриша поднялся и начал одеваться.
– Ты, кстати, слышал, Галя домой вернулась?
Жанна закончила с волосами, встала, надела халат.
– Люблю эту вещь, – она погладила расписанный листьями шёлк, – и продолжила про Галю. – Посидела, видать, со своим на съёмной квартирке, подумала, и обратно. Гульнула дурочка. Устроила… Никто ничего не знал, так нет…
Пусто.
"Ладно. Так, значит, так. Будем знать".
На другой стороне улицы заметил знакомых парней. С ними Надя и Аня – шли из школы, повстречали старшеклассников, прибились. Видно было издалека – парни над девчонками подтрунивают. Любимая забава: кто-нибудь задаст невинный будто бы вопрос, девчонки ответят – а следующим номером прилетит ехидная шуточка; ясно, про что. Аня с Надей то огрызаются, то хихикают. Бывает, обидятся, уйдут. Если совсем уж выйдет грубо у парней.