- Ну и почему не ссать в одну канаву? - подумала Серафима. - Можно подумать, ты раньше этого не делала. К чему эти стыдливые покрова: редакция рукописи не рецензирует? Ты и раньше графоманов за говно держала. Ты им просто об этом не сообщала. А теперь будешь сообщать, а они будут платить денежки. А некоторые даже станут советоваться, что им исправить, как им переписать.
- А у тебя есть право? - спросила Серафима. - Решать, кто хорош и кто плох?
- Права у меня нет, - сказала Серафима. - Зато у меня есть насущная необходимость выжить. Поэтому не будем впадать в самоедство этической нормы. Со Спинозой или без него, но жить хорошо можно только за счёт эксплуатации других. А жить пиздато можно только наёбывая всех. Иначе никак.
- Уверена? - спросила Серафима.
- А если я не уверена, - сказала она, - что же, прикажешь ехать в деревню, картопля сажать? Мне, эрудированной женщине с высшим филологическим образованием, крутить коровам хвосты и в предвечерний час декламировать свиноматкам избранное из Поля Элюара? Согласна, моя жизнь никчемна, но такой финал уж слишком ложный, он не мой.
- У тебя всё равно не получится, - сказала Серафима. - Начни, если хочешь. Ты никак всё не можешь понять, кто ты есть на самом деле. У тебя никогда ничего не получается, кроме как тихо сама с собой ругаться матом. Удачи! Перечитай на досуге Славомира Мрожека.
- Усрись, мартышка! - крикнула Серафима. - Пора заняться делом. С кого бы начать?
"Начинать надо с любимых, - подумала Серафима. - Убьешь любимого, войдёт в привычку".
Она подошла к книжной полке. Первым на глаза попался "Воришка Мартин" Голдинга.
- Простите, сэр! - сказала Серафима, взяла книгу и села за компьютер. Спустя полчаса блеклыми буквами на неё смотрел текст:
"Повесть "Воришка Мартин" посвящена злоключениям военного моряка, которого в результате взрывной волны выбросило на крошечный необитаемый остров, где он несколько дней боролся за жизнь, сошёл с ума и умер, не дождавшись спасения. Этакий новоявленный Робинзон, который волею автора попал не в тропики, а в холодную северную Атлантику, где Пятницы не может существовать по определению.
Сюжет более чем распространённый в англоязычной литературе, после Дефо эту тему поднимал не один десяток писателей, хотя автор убежден, что он первооткрыватель. Но дело даже не в этом. После прочтения данного "произведения" возникает только один вопрос: Ну и что?!
Что автор хотел сказать? Что человек хочет выжить любой ценой? Эта мысль не отличается оригинальностью. Разве герой повести, находясь на краю бездны, переоценил свою жизнь, раскаялся в содеянном: совращении некоей Мэри, невесты своего лучшего друга, убийстве этого друга, что, кстати, прописано невнятно и не выдерживает критики с мотивационной точки зрения. Ничего подобного. Герой повести, оказавшись на крошечном острове, цепляется за свою жалкую жизнь, ему неведомы нравственные высоты, и поэтому его сумасшествие, описанное скудно, почему-то сравнением прекрасной птицы чайки с ящером, является закономерным.
Ну и что?! Что автор хотел доказать своей повестью? Получается, что ничего.
Таких рассказов пишется каждый год десятки и нет никаких причин тиражировать именно этот.
Примечание. Действие повести разворачивается в годы Второй мировой войны, что сужает читательскую аудиторию до ровесников той эпохи…"
Свифт пришёл под утро совсем хмурый. Он и в другие разы бывал не слишком весел, Свифт всё же, англиканский пастор, но сегодня его худое лицо было исполнено особенной печалью.
- Что с вами, Джонатан? - спросила Серафима. - Мне больно смотреть на вас.
- Налейте мне чая, Серафима, - сказал Свифт. - И рюмочку можжевеловой. Исаак закончил изготовление машины времени и мы не преминули тут же её испробовать. Ньютон, как обычно, что-то напутал в своей механике и мы оказались в московском метро в самый час пик.
- Сочувствую. Вам, должно быть, здорово досталось, - сказала Серафима. - Удивительно, что вас не арестовали.
- Спас безупречный английский, - сказал Свифт. - Пассажиры, по всей вероятности, подумали, что мы из заграничного цирка и просто не успели переодеться.
- Как вам московские барышни? - спросила Серафима. - В метрополитене такой славный зоопарк.
- Мне было не до барышень, - сказал Свифт. - И потом: "Мне триста лет, я выполз из тьмы". Мне понравилась эта песенка из будущего. Этот курчавый парень симпатично поёт.
- Он уже давно не курчавый, - рассмеялась Серафима, - а седой. И совсем не парень, а дедушка русского рок-н-ролла.
- Неважно, - сказал Свифт. - Одна лучезарная девушка помогла нам выбраться из подземелья, пред нами открылся большой красивый парк. Ньютон, впрочем, тут же поспешил в интернет-кафе, механизмы всегда его увлекали, а я решил побродить среди опавшей листвы.
- И что же произошло далее? - спросила Серафима. - Я подам к чаю вересковый мед?
- С удовольствием, - сказал Свифт. - Я гулял по парку, было пустынно. На скамейке под каштанами сидел одинокий старик, судя по лукавому выражению лица, иудей. Он узнал меня, и, как ни удивительно, не удивился. Он сказал, что он писатель-сатирик, довольно популярный в своей стране, даже знаменитый, его фразы вошли в обиходную речь, что, вне всякого сомнения, верх признания. Что он всю жизнь смешил людей, а недавно ему исполнилось семьдесят девять и больше смешить ему не хочется.
Это грустно, сказал он, наблюдать, что ничего не меняется, во всяком случае, в лучшую сторону.
- Что вы ему ответили, Джонатан? - спросила Серафима. - Я, кажется, догадываюсь, кто был ваш собеседник.
- Я не стал успокаивать его банальными словами, что это признак скорого конца. Я сказал ему, что в теологии, которой я занимался всю жизнь, разочарование является логичным завершением любого движения ума по той причине, что нет предела совершенству. И сколько не заглядывай в зад богу, тот не перестанет быть богом. Он покачал головой и сказал прелестные слова: "Не будь разочарования, не было бы и очарования". Мы посидели немного на лавочке, а потом каждый пошёл своей дорогой: он - не знаю куда, я - к вам.
- Больше он ничего не говорил? - спросила Серафима.
- Прощаясь, он сказал, что если раньше его соотечественники матом ругались, то теперь они матом живут.
- Если вы захотите, Джонатан, - сказала Серафима. - Я перестану сквернословить. Во всяком случае, попытаюсь это сделать.
- Не усложняйте, Серафима, - сказал Свифт. - В ваших устах эти слова звучат пикантно. Майстер Эккхарт, великий мастер проповеди, однажды в приватной беседе заметил: неважно, что и как я говорю. Важно только одно - тембр. Я трахну вас сегодня на столе в ризничей, если это, конечно, не ущемляет ваших христианских чувств.
- Не ущемляет, - сказала Серафима. - С вами, Джонатан, хоть на Луне…
Внизу на улице прозвенел трамвай. Серафима открыла глаза и сладко зевнула. Сон, как всегда, оборвался на самом интересном месте. Она соскочила с кровати, открыла окно и задержала дыхание. Всё-таки Милан пыльный город, мне больше по душе умеренный климат.
Их мезальянс с Ирой Пединститут продолжался уже полгода. Серафима строчила рецензии, как швейная машинка. Её дни наполнились конкретным содержанием: утром она получала материал, вечером отсылала ответы. Если автор вызывал симпатию, она бросала спасительную соломинку: "Хотя ваша рукопись недостаточно проработана для предложения в издательства, вы можете попробовать опубликоваться в каких-нибудь журналах". Дальше пусть думает сам.
Это было потрясающе - работать только на себя. Годы, проведённые в журнале за чтением поэтического поноса, она вспоминала теперь как бездарно потерянные. "Педрила Мученик вместе со своей пиздосей фрау Мартой украли мою молодость", - думала она.
Очень скоро её устойчивый заработок составлял три тысячи евро в месяц и очевидно, что это был не предел. Серафима, привыкшая существовать на грани нищеты, просто купалась в деньгах. Ближе к зиме она решила уехать из Магдебурга. Швейцария была для неё пока дороговата, Голландия слишком сырая, она переехала в Италию.
До весны буду жить в Милане, подумала она, а потом на пару лет уеду в Северную Индию, края, обожествленные Блаватской и Рерихом. На более дальнюю перспективу она не закладывалась, радуйся тому, что есть сейчас, глубокомысленно говорила она себе и молись, чтобы графоманы не перевелись на просторах далекой, почти забытой родины.
Серафима внимательно изучила в зеркале своё лицо. Красивее оно, разумеется, не стало, но затравленность, соперничавшая с озлобленностью, из взгляда пропала. "Это, конечно, пошло признавать, - сказала Серафима, - но финансовое благополучие явно делает человека добрее".
Или просто спокойнее, подумала она. Она вспомнила, как в одном из снов Свифт рассказал ей о споре с Адамом Смитом, отцом-основателем политической экономии:
"Жажда наживы - сладчайшее из нравственных чувств, - произнёс господин таможенный комиссар, пригубив тёмно-свинцового цвета мадеру, присланную его другом и соратником физиократом Гельвецием. - И поверьте, количество золотых монет имеет значение только, пока не набит первый мешок. Повелевать - вот истинное назначение промышленного производства и, прорвавшись к солнцу, взирать благосклонно на лилипутов, которым ты невзначай бросил подачку. Вам, дорогой Джонатан, автору беспощадной "Сказки бочки", меня ли не понять? Святоши, даже если они святые и человеколюбивые, остаются в прошлом, мир совсем скоро научится обходиться без них.
- Понимание не означает согласие, Адам, - сказал Свифт. - И если ваш мир наступает в будущем, то мой, к сожаленью, остаётся в прошлом, в невесомом эфире всеобщей любви. Я обличал церковь в первую очередь за её невежество, но в этом вопросе я буду по-кальвинистски суров: Каин убил Авеля, потому что ему, Каину, не хватало еды. С этого факта и началось истинное падение человечества.
- Всеобщее благоденствие недостижимо, дорогой друг, - сказал Смит. - Скорые революции попробуют опровергнуть этот постулат, после потоков крови возникнет иллюзия построить какое-нибудь постиндустриальное общество, где всё будут делать машины, а человек, почесывая пятки, станет пялиться на звезды и рисовать сюрреалистические картинки. Но и эта фантазия быстро рухнет. Наш крохотный шарик смогут вести в потоке времен лишь избранные, волею, разумом и, к сожаленью, жестокостью по отношению к эксплуатируемой толпе. Согласитесь, это хорошо сформулирует Ницше: свобода для чего?"
- Кстати, о деньгах, - подумала Серафима. - Сегодня двадцать пятое число, Ирка должна перевести на счёт мою долю за этот месяц. В следующем месяце попробую перейти Рубикон, заработать четыре тысячи.
После обеда она проверила кредитную карту. Поступлений из Москвы не было.
- Странно! - подумала Серафима. - Ирка весьма щепетильна в финансовых вопросах. Может, уехала куда. Подождём.
На следующее утро нового материала для рецензий прислано не было. "Точно, уехала! - подумала Серафима. - Хотя всё же странно, она бы мне написала".
Несколько дней прошли в томительном ожидании и бездеятельности. Серафима наконец-то удосужилась посетить "Ла Скала", исполнение "Травиаты" её покоробило, голоса были гнусавые, явно десятый состав. Всё с ними ясно, подумала Серафима, солисты не вылезают из гастрольных турне, деньги нужны, понимаю.
Она попробовала дозвониться Ирке на мобильный. Мобильный был выключен. "Боже мой! - сказала Серафима отражению в зеркале. - Неужели Ирку взяли за жопу и шараш-монтаж закончился. Как обидно, только начала по-человечески жить!"
Поздно вечером она позвонила на домашний телефон Ирки.
- Алло! - ответил мужской голос.
- Сережа? - сказала Серафима.
- Коля, - ответил голос. - Я вас слушаю.
- Простите, - сказала Серафима. - Я хотела бы поговорить с Ириной Николаевной.
- Ирина в больнице, - спокойно сказал Коля. - Говорить пока не может.
- Меня зовут Серафима Глухман, - представилась Серафима. - Я её…
- Я знаю, кто вы, - сказал Коля. - Я собирался вам написать, но, извините, закрутился. Произошёл несчастный случай, назовем пока это так. Вечером возле подъезда Ирину ударили по голове металлическим предметом, видимо, трубой. Черепно-мозговая травма. Находится в послешоковом трансе. Разговаривать не в состоянии.
- Кто ударил? - спросила Серафима.
- Неизвестно, - сказал Коля. - И почему тоже неизвестно. Соседи видели неясный силуэт мужчины, милиция проводит расследование. Никаких угрожающих писем по почте не было, ничьих молчаливых звонков, в общем, никакого бульварного романа.
- Я готова немедленно прилететь в Москву, - сказала Серафима. - Если в этом есть хоть какая-то необходимость.
- Прилетать не надо, - сказал Коля. - Мы окружили её максимальной заботой. Остаётся лишь уповать на Всевышнего и хорошие лекарства и запастись терпением.
Серафима молчала.
- Я завтра буду у неё, - сказал Коля. - Если хотите, возьму с собой компьютер, взглянете на неё по скайпу.
- Если можно, - сказала Серафима. - Я очень вам признательна…
- Завтра в пять будьте у компьютера, - сказал Коля и повесил трубку.
Белые стены палаты, пустые и безликие, как просёлочная дорога в сельской глуши. По экрану компьютера скользнул угол стола, окно в сиреневой занавеске. Ира лежала на больничной койке, правая рука под капельницей, голова, забинтованная подобием чалмы, на высокой подушке. Её широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели в одну точку.
- Если вы что-то хотите сказать, Серафима, говорите, - раздался голос Николая.
- Здравствуй, Ира, - сказала Серафима. - Я так рада тебя видеть. Привет тебе из Италии. Здесь уже настоящая весна, воздух переполнен свежестью и надеждой. Милан очень красивый город и голуби не такие гадкие, как в Венеции. Выздоравливай поскорее и приезжай ко мне в гости.
Ира медленно повернула голову и посмотрела на Серафиму. По щеке покатилась крошечная слезинка. Её сизые губы, искривившись, заполнили весь экран и зашептали беззвучно, но отчётливо: "Беги… Беги… Беги…"
Экран подёрнулся зыбью и погас.
x x x x x x x x x x x x x x x
Откуда эта грусть, Сирены, и печаль
Когда ваш нежный плач плывёт в ночную даль
Я полон отзвуков, я схож с морскою тьмою.
О, эхо, мой корабль, зовущийся Судьбою!
Да, мадам, вы правы, эти строчки Аполлинера удивительно точно отражают атмосферу нашего острова. Эти игольчатые ели, спускающие прямо к морю, упрямый старый кедр, который неведомо как растёт на вершине скалы. Дивные места! Что-то подобное имел в виду ваш земляк Жан-Жак Руссо, когда написал: великодушная идиллия… Старожилы утверждают, что в этой деревне родился Сократ. Как знать, как знать, это так давно было.
Простите, мадам, что вы спросили? Давно ли я здесь живу? Почти восемь лет. Что я делаю, когда нет туристов? Извините, что я переспрашиваю, мне не так часто удаётся разговаривать на французском.
У меня множество забот. Я служу при развалинах храма Артемиды, поддержание порядка и несложные реставрационные работы полностью на мне. Ещё на своем огороде я выращиваю шпинат, на местном наречии он называется хорта. Этот вид произрастает только на нашем острове. У меня две козы, смешные и бодливые, они требуют уйму внимания. А когда с гор возвращается мой муж, мне и спать даже некогда.
Как зовут моего мужа? Пан. Да, тот самый. Я рада, что рассмешила вас, мадам. Конечно, он просто тёзка. Если завтра утром вы услышите нежную мелодию свирели, знайте, это играет мой муж, Пан, он где-то высоко в горах.
Паром уходит на континент в третьем часу после полудня. Если не забудете, заходите в гости, я живу в первом белом домике слева от пристани, я угощу вас чашечкой ароматного кофе с корицей…
Воспоминание о Тоехаре
- Алло, привет! Я - на острове пингвинов.
- Разве там живут пингвины?..
- Да они тут все…
Именно так он хотел сказать жене, рассматривая в зеркале помятое после девятичасового перелета лицо.
"Перестань злиться! - сказал он себе. - Причём тут пингвины?! Люди как люди, не хорошие, и не плохие. И с квартирным вопросом у них всё ничего. Впрочем, климат не позволяет жить на улице".
Он не любил этот остров, хотя приезжал часто.
"Это в последний раз!" - бубнил он с тоской, собирая дорожную сумку. "Это последняя поездка! - говорил он подмосковным лесам, мелькающим в окне аэропортовской электрички. - Больше ноги моей не будет на брегах Тихого океана".
- Вам нравится Сахалин? - спросила юное создание - соседка по креслу в самолете. - Там такая природа!
- Да-да… - с напускной задумчивостью ответил он. - Насущная необходимость.
"Какая, к чёрту, необходимость! Не паникуй! - в миллионный раз говорил он себе, стоя в гостиничном душе под струей ледяной воды. - Ты выкрутишься! Ты - малшик молодой…."
Он вспомнил девчушку из самолёта: "Губастенькая. Студентка, курс первый или второй. Летит проведать родителей. Подрастающее племя московских секретарш…"
Эта игривая мысль подняла ему настроение. Утро было солнечным, невзирая на ноябрь. Выпью кофе и поеду к морю, боец один чёрт в засаде. Он привычно набрал телефонный номер контрагента, привычно услышал почтовый ящик и почувствовал наступившее успокоение.
Всё было как всегда. Он третий год вёл дела с этим сахалинским рыбопромышленником, и каждый раз история повторялась. Его приезд заранее согласовывался, и уже на острове вдруг выяснялось, что контрагенту надо срочно спасать рыбаков со стана, или попёрла корюшка, или ещё какая-нибудь дребедень в этом роде. Стан находился на севере острова, семьсот пятьдесят верст по сахалинскому бездорожью, связи там не было никакой, а если и была, то рыбопромышленник бдительно выключал телефон.
- Ничего нового в этом подлунном мире, - нахально сказал он мобильнику. - Я опять буду тащиться en plein air.
- Очень по-детски! - разговаривал он вслух, гуляя по полузамёрзшему берегу моря. - Здесь всё по-детски, на этом нелепом острове с повышенной радиацией, потрепанные японские игрушки у всякого работяги, чудовищная дороговизна, и вечная детская ненависть к материку. У вас всё хорошо, а мы тут загибаемся. Хотя нам должны, мы форпост страны нефти и газа.
Привычка разговаривать с собой появилась у него давно. В юности он даже вычитал, что это один из признаков помешательства. Несколько льстило самолюбию, он необычный, не такой, как все. С годами он просто понял, что лучшего собеседника ему не найти. Он пнул камень, подчеркивая эту банальную истину: "Впрочем, не очень-то ты их ищешь, этих собеседников…"
Без свидетелей он ещё и делал гримаски, как сейчас на берегу: