- Об этом поговорим утром. - Николай достал из ящика вторую бутылку. - Предлагаю перейти на ром. Этот благословенный напиток прочищает мозги и устраняет полипы из носа, как утверждала героиня одного из романов Ремарка.
- Ром так ром! - нелепость происходившей ситуации вдруг успокоила меня и я отдался плавному течению событий: "В конце концов, ты же искал приключений…"
- И чего там твой дух требует? - спросил я. - Какую ещё жертву?
- Дух не мой. И не общий. Он единый, - с естественной невозмутимостью лектора продолжил Николай, будто непослушные ученики просто заставили его сделать короткую паузу. - Вкратце можно сказать так - универсальный Дух. Собственно, термины применяются разные: великий Брахман, Дао, Храм Соломона, Триединство Сущего, но херня одна: откуда вышли, куда вернёмся и в чём живем.
- Ты не сектант, случайно? - спросил я.
- Нет, - сказал Николай. - Я вообще в бога не верю, в современном смысле, конечно. Я говорю о том, что деградация существующей цивилизации заключается в том, что миром окончательно стала править борьба противоположностей, а они, эти противоположности, в высшей своей форме едины, и поэтому перед тем как строить, надо слиться в одном порыве с образом здания и, фигурально говоря, умереть в нём, чтобы возродиться, когда оно будет закончено. Это и есть жертва духа. Тогда дом будет стоять вечно.
Я выпил рома и сказал: - Может, всё-таки пожрем. У меня чего-то под ложечкой засосало.
- Закончим тему и пойдём жарить яичницу с беконом, - сказал Николай. - Разговор нельзя прерывать на полпути. Иначе останки слов разлетятся по округе и будут смердить.
- Это серьёзно меняет дело, - сказал я. Николай промолчал. "Да, с юмором у дядьки трудно!" - подумал я. На вид Николаю было около шестидесяти, но у него был тот странный тип лица, когда то ли освещения, то ли от мимики возраст неуловимо ускользал от точного определения. Седых волос у Николая не было по простой причине, что и череп, и лицо, и грудь, и руки, и ноги были тщательно выбриты.
- Мне шестьдесят семь лет, - сказал Николай. - Но кроме статистического факта это ничего не означает. Можно быть мудрым в двадцать лет, и бараном в восемьдесят. Разговоры о старческом маразме, равно как и юношеском максимализме не более чем, жалкая попытка окружающих объяснить то, чего не понимают. Человек рождается, живёт и умирает с одним стержнем в душе, а вот каков этот стержень: золотой или оловянный, рассказать доступными человеческому языку средствами практически невозможно.
Я почему-то вспомнил своего начальника, Павла Николаевича. "Вот редкостный дуболом. Его бы точно на ближайшем объекте в жертву принести…"
- Но дома всё равно не стоят вечно, - сказал я. - Хоть этим египетским пирамидам сколько-то там тыщ лет, но и они рано или поздно рассыпятся в прах. Вечного ничего не бывает.
- Мы подошли к важнейшему пункту, - торжественно сказал Николай. - То есть к пониманию относительности. Люди любят бросаться расхожим выражением: всё в этом мире относительно, но вряд ли отдают себе отчёт, что это значит на самом деле.
- Да помрём все когда-нибудь! - брякнул я. Моё опьянение явно вошло в стадию веселья. - Будет праздник смерти: поминки и духовой оркестр.
- Ничто не уходит в никуда и не возвращается до срока, - несколько мелодраматично объявил Николай. - Впрочем, если отбросить пустоголовую риторику, относительность соответствует тому человеческому времени, когда ещё не окончательно исчезла склонность к созерцанию. Когда землю вместо людей заполнят клоны, рухнут и пирамиды по простой причине ненадобности.
- Я, конечно, пирамиды не строил, - сказал я. - Да и вообще мало где был. Но по телевизору смотрел как-то фильм про этих, с острова Пасхи. Фантастика, конечно, как они свои многотонные каменюки ворочали. И главное зачем? Сколько их там было, этих аборигенов несчастных. Я понимаю, в Китае миллионы рабов Стену строили. А здесь-то? Объясните, господин профессор!
- Они просто знали, зачем это делают, - сказал Николай. - И поэтому делали. Когда известен ответ, вопросов не задают.
- Что-то непонятно мне, - сказал я. - Ты по-русски объясни, по-человечески.
- А может ты предпочитаешь латынь или ахейский, - улыбнулся Николай. - Знания древних были цельными, не делились на отдельные науки, и поэтому они видели процесс одновременно во всем объеме. Научно-технический прогресс по сути является разбитым зеркалом, осколки которого предельно искажают действительность. Первым это зафиксировал как данность Аристотель, закончил Картензий.
- Короче, сука этот Аристотель, - сказал я. - С него, гада, атомная бомба началась.
Кто такой Картензий я, честно говоря, не знал.
- Я ценю тво……ё чувство юмора, - сказал Николай. - Но, к сожаленью, движенья миров во вселенной нечувствительны к человеческим эмоциям. И потому улыбка Шивы в индуистских храмах скорей грустная, чем оптимистичная.
- Не был, - сказал я. - Но буду. Поднакоплю деньжат и поеду с семьёй в Гоа.
- Впрочем, нам пора перейти на сладенькое, - Николай достал из ящика очередную бутылку. - "Beherovka", отменная травяная настойка. Благотворно влияет на желудочно-кишечный тракт, как утверждал её изобретатель чешский доктор Бехер. И которую, как гласит надпись, видимо специально для русских туристов, в одной гостинице в Карловых Варах, следует пить рюмку до обеда и рюмку после обеда, а не бутылку вместо обеда. Но мы не поверим гостиничным работникам, и будем честно шмалить всю бутылку.
"Beherovka" подействовала мягко и взбадривающе. Я решил сменить тему, хотя бы для того, чтобы понять, куда я, собственно, попал.
- Один живёшь? - спросил я.
- Один, - сказал Николай. - Жену убил и съел. Нет, закопал в саду. - Николай сделал страшное лицо. - Хочешь, покажу место?
"Да! Совсем плохо у дяденьки с юмором", - подумал я.
- Тоскливо, наверное, одному на таком пространстве жить?
- Тоскливо бывает вообще жить, - сказал Николай. - Пространство здесь ни причём, чистой воды самообман. Лично мне не тоскливо. Скажу больше, эти стены защищают моё ego от убогости жизни.
- Если тебе наша жизнь такая убогая, продай дом и живи во Франции. Или на Пелопоннесе. - Настойка пробудила во мне патриота. Про Пелопоннес я, правда, сказал так, ради красного словца: бухгалтерша из нашей конторы ездила туда в отпуск и показывала фотографии - красота необыкновенная!
- Римские императоры эпохи упадка одно время взяли моду менять столицы. Нерон постоянно жил в Остии, на берегу Тирренского моря. Другие держали двор в Медиалануме, нынешний Милан. Константин вообще перебрался через Босфор в Византий, переименовав его в свою честь. Вечный город в эти века превратился почти что в периферию. Но не помогло.
- Не помогло от чего? - спросил я.
- От неизбежности наступления варваров, которые в осколках вышеупомянутого зеркала уже видели себя властителями всего обитаемого мира. Каковыми и стали, пройдя мучительным тёмным путем, освещённым кострами инквизиции и озвученным воплями негров на хлопковых плантациях в Новом Свете.
- Мне искренне жаль древних римлян, - сказал я, понимая, что уже мертвецки пьян. - Но если поминать, то по русскому обычаю - водкой.
- Ты прав, - сказал Николай, сходил на кухню и принес оттуда два гранёных стакана с водкой. Мы встали.
- Я пью, - голос Николая был строгим и трезвым. - За величайшую цивилизацию, когда-либо существовавшую на европейском континенте. В значительной степени наши законы, наши развлечения, наш индустриальный подход к освоению природы, наша политика и вообще вся наша дурь - их наследие. Плохо понятое и в основных постулатах по-обезьяньи скопированное, но не переставшее быть великим.
- И я того же мнения, - хотел с пионерским задором добавить я, но строгость поминального тоста остановила меня. Да и сам вид Николая смутно напомнил мне портрет какого-то Гракха из школьного учебника по истории.
- Пьём до дна! - сказал Николай.
Я выпил и рухнул в кресло: - Слушай, я следующую пропущу! Ну, ты и пить, точно профессор!
Николай налил себе из какой-то очередной бутылки: - Авиценна писал, что когда мысли становятся вязкими, следует выпить кубок чистого вина. Просто у каждого свой кубок.
Я скользил в невесомой теплоте по волнам эфира и сквозь разреженный воздух внимал речи Николая.
- … История человеческих цивилизаций идёт по спирали, неуклонно стремящейся вниз. В этом смысле строительство Вавилонской башни была, пожалуй, последней попыткой поднять голову к звёздам. Но, увы, безуспешная. Башня была разрушена, строители мертвы. Следовательно, таково предназначение человечества в мироздании - сидеть на земле и ковыряться в своих эгоистических комплексах. Заметь, за очень короткий срок, каких-то там три-пять тысяч лет, великие сакральные науки человечества: космогония и астрология превратились в жалкий аттракцион для болванов. И мы гордо запускаем ракеты на несчастные сто километров, чтобы удивляться крупицам знаний, которые сами по себе, вне целостности бытия, ничего кроме вреда не приносят.
- Ну, ты не прав, насчёт ракет, - моя попытка проявить эрудицию была героической и последней. - Слушай, а Вавилонская башня это где бог все языки перемешал и народ передрался?.. - не договорив, я вновь поплыл по волнам эфира.
- Как дело было, точно никто не знает, - голос Николая звучал совсем уж издалека. - Покрыто мраком времени. Археология, конечно, хорошая наука, только по черепкам и окаменевшим какашкам не угадаешь чувств и настроений тогдашних людей. В этой науке самая популярная точка зрения - реконструкция, а, проще говоря, домыслы конкретных учёных мужей, каким им хотелось бы видеть тот или иной исторический этап. Домыслы, кстати, часто бескорыстные и без тени на тщеславие, но столь же нелепые, как если бы за бабло они создавали телевизионные мифы. Письменные же источники столько раз переписывались, терялись и находились во множестве версий, служили авторам подспорьем для доказательства одним им близких постулатов и поэтому давно уже позабытых. Признаться, я много бы дал за то, что на каком-нибудь том свете пообщаться с авторами Библии. Согласись, эти люди, прикрывшиеся всякими Луками, Матфеями, Иоаннами, сумели подняться над временем и пространством, иначе созданные ими образы не влияли бы так сильно на души всю христианскую эру. Но и в тоже время они завораживающей красотой истины заложили фундамент этого дамоклова меча сомнения - "верь в меня, потому я есть…" Уже просвещённые римляне, впитавшие в себя все достижения материалистической логики, я бы сказал, достойные ученики Пифагора, сочли это нелепицей, если не дикостью. Как можно верить в незримое, которое не пощупать, ни проткнуть мечом. Древние боги были роднее, те подличали, с удовольствием завидовали и предавались людским порокам, с ними в известной степени можно было договориться, ведь договорился же Парис украсть чужую жену. А здесь же - чрезмерная жертвенность подозрительно плохо пахнет, и зачем отказывать себе в жизни ради эфемерного загробного небытия. Но, как есть усталость металла, так есть и усталость умов. Римская цивилизация, наверное, могла бы путем синтеза влившихся в неё знаний вынести из тогдашней сумятицы нечто более гармоничное, чем сегодняшняя духовность…
Увы! История не терпит сослагательных наклонений, император же Константин, провозгласивший христианство догмой, слишком торопился, революцию надо делать, пока молод и красив, и женщины рукоплещут, и литавры гулко звучат в ушах, и рука крепко поднимает меч за правое дело.
Существует любопытное предание о некоем Бруте, однофамильце убийцы Цезаря. Один из последних римских сановников в Британии, когда войска уже вовсю эвакуировались, и полчища совсем не джентльменских англосаксов лезли через вал Андриана, сидел на своей вилле на берегу Темзы и превесело употреблял варёные яйца. Он ел их целыми дюжинами, запивая по греческому обычаю вином, разбавленным водой. Именно эту деталь почему-то подчёркивал один из немногих его спасшихся рабов, когда добрался до метрополии и докладывал родственникам о печальном конце Брута.
Так вот, этот вышеназванный Брут сидел на вилле, ел яйца и рассуждал: "Наша эпоха умирает. Она была великая, но мне сложно сказать, насколько лучше или хуже предыдущих. Я не поэт и не философ, поэтому мне трудно оценивать. Я просто понимаю, что небо расчищает место иным факторам, которые, очень хотелось бы верить, никогда не достигнут нашего величия. Зачем бежать через пролив в Галлию? Она падёт. Зачем бежать дальше в Рим? И он падёт. Возможно, это произойдёт спустя много лет после моей смерти. Но мне отчего-то не нравится остатки моих дней наблюдать за агонией".
С этими словами умер Брут или успел ещё что-то высказать, раб точно не знал. Он отчалил от берега на лодке в те минуты, когда варвары уже взламывали ворота виллы.
Но хватит, пожалуй, грустных историй. Девок вызвать, полночный кутила?
- Ага! - сказал я и провалился в сон.
…Я не знаю, во сколько точно я проснулся. Мобильный телефон разрядился, стояла кромешная тьма, так что часов, если они и существовали в доме, видно не было. Я лежал на диванчике, который, как я начал припоминать, располагался рядом с креслами и столиком, где происходило наше возлияние. Голова трещала нещадно.
"Блядь, намешал всякого говна! - моему раздражению не было предела. - Свет что ли в доме отрубили?!"
Я поднялся, подошёл к столику и нащупал зажигалку. Я закурил и допил остатки рома из стоявшей тут же бутылки. Реальность постепенно обретала вполне осязаемые формы. Николая нигде не было. Я сунул руку в карман джинсов: деньги и паспорт на месте. Хотя вряд ли хозяин этого дома мог оказаться банальным воришкой.
"Кухня, кажется, в том направлении…" - и, вытянув вперед, как свечку, постоянно гаснущую зажигалку, отправился на поиски Николая.
На кухне на полу стоял не до конца опустошённый ящик с бутылками, в котором, слава яйцам, лежал фонарик.
И тут я услышал музыку. "Мерещится…" - сначала решил я. Но, нет, совершенно отчётливо откуда-то сверху звучала органная музыка. Я включил фонарик и принялся обследовать дом.
Я походил по второму этажу, где размещались спальни. Ни души. Третий этаж занимал огромный кабинет-библиотека, обставленный с изысканным вкусом антикварными, скорей всего, вещами, поэтому компьютер на зеленом сукне письменного стола смотрелся некоторым диссонансом. В кабинете музыка была слышна совсем хорошо. Торжественная, но не подавляющая. "Бах, наверное…" - подумал я.
Из кабинета наверх, к источнику музыки, вела узкая винтовая лестница. Я поднялся по лестнице, открыл люк и выбрался на небольшую площадку. Метрах в трёх из слегка приоткрытой двери лился мягкий свет и звучала музыка. Я заглянул и первый раз в жизни мне всерьёз захотелось перекреститься.
Посреди огромного пустого зала стоял стол. На столе чёрный лакированный гроб, в котором неподвижно сидела обнаженная брюнетка с шикарными формами, усыпанная жёлтыми лепестками лилий. Глаза брюнетки были закрыты. Вокруг гроба с брюнеткой катался на роликах голый Николай с кокетливо повязанным на члене розовым бантиком и бормотал что-то невразумительное себе под нос. Торжественно звучала музыка. Вдруг брюнетка открыла глаза и захохотала.
Я кубарем скатился вниз, схватил первую попавшуюся бутылку и залпом осушил её. Я перевёл дух: бесы вроде бы за мной не гнались…
Так прошло минут десять. Миллиарды противоречивых мыслей одновременно крутились в моей гудевшей с бодуна голове, когда лестница заскрипела под лёгкими шагами. Я резко оглянулся в поисках кухонного ножа или хотя бы вилки.
Брюнетка вошла на кухню и сказала: - Привет! Тебя кондратий не хватил?
Я молча пялился на голые сиськи.
- Да не бойся ты! - засмеялась брюнетка. - Я не призрак. Хочешь титьку потрогать?
- Ты кто такая? - ко мне наконец вернулся дар речи.
- Я - Людмила. С Ленинградки. Я приехала два часа назад. Ты разве не слышал?
- Нет. Я спал, - сказал я.
- Немудрено, - сказала Людмила. - Николая не перепьёшь. Старый чёрт, но крепкий.
- А где Николай? - спросил я.
- Сейчас свои то ли мантры, то ли псалмы дочитает и придёт. Велел тебя успокоить. Ты "Drambuie" будешь?
- Нет, - сказал я. - Лучше водки. А что такое "Drambuie"?
- Ликерчик такой клёвый. Я когда к Николаю приезжаю, всегда его пью.
Мы сидели молча и пили каждый своё. Николая всё не было.
- Слушай, - всё-таки я не выдержал. - Ты мне скажи, чего там такое наверху было?
- А-а! Фигня! - лёгко сказала Людмила. - Я, правда, тоже чуть не описалась, когда первый раз приехала. Всё кричала: "Дяденька! Не надо мне никаких денег. У меня в сумочке три тысячи рублей есть, заберите, только отпустите!" А он вытаращил на меня свои глазища, раздевайся, говорит, и лезь в гроб. Сам голый, на роликах, а на торчке чёрный бант завязан.
- Сегодня был розовый, - сказал я.
- Это у него от календаря зависит. Розовый или зёленый или чёрный. Жуть как страшно первый раз было. Но поныла-поныла, разделась и залезла в гроб. Он меня розовыми лепестками осыпал, лепестки у него тоже по календарю меняются, музыку включил и давай круги наворачивать и бормочет себе под нос, точно шаман.
- А потом что? - спросил я.
- Да ничего! Сидели на кухне, я "Drambuie" накачалась и заснула. Утром он меня разбудил, дал полторы штуки баксов и отправил на такси. Всё.
- Интересный секс, - сказал я.
- Да не то слово. Только, извини, полторы штуки на дороге не валяются. Я уже пообвыклась. Так что, когда Николай звонит, мигом несусь.
- И давно ты так… - я замешкался, пытаясь подобрать нужное слово. - Приезжаешь.
- Уж года два. В гробу раз десять сидела. Я - архетип божественной красоты. - Людмила подбоченила груди и засмеялась.
- Архикто?
- Архетип божественной красоты! - мечтательно повторила Людмила. - Это Николай мне втолковывает после своих покатушек. В моем теле, говорит, воплотились наслаждения и заблуждения многих поколений. Поэтому я не могу принадлежать одному, а должна принадлежать всем. Старый козлище! Во как! - Людмила снова засмеялась.
- Что, молодежь, пьёте без меня!? - Николай явился на кухню в тёмно-синем халате и того же цвета бандане, закрывшем его лысый череп. - Людка! Плесни-ка мне "вырви глаз".
- Сей секунд, маэстро! - девица шустро метнулась к кухонному шкафчику и притащила бутылку с бурой жидкостью.
"Сейчас что-то будет! - тревожно заскребло у меня на душе. - Спектакль должен ведь иметь продолжение".
Николай нацедил пузатую рюмку и сообщил:
- "Fernet Branca". Итальянский горький ликёр, настоян на полыни и ещё куче трав. На жаргоне забулдыг летчиков и запойных мариманов так и называется - "вырви глаз". Рекомендую, похмелье как рукой снимет.
- Я всё-таки по водке, - неуверенно сказал я. - Мне водкой как-то привычнее.
Николай опрокинул в себя рюмку, крякнул и сказал: