Но мои зерна, попав на рассевок, теперь уж не рабы в бараке! Я им свободу в пашне дал. И потому из каждого зерна растет по два, по три стебля на воле. И урожай мой вдвое больше, чем у других рабов! Поэтому хозяин бережет меня, пока… пока я рассевком владею. И выбрать разрешил жену среди рабынь, чтоб родила мне сына.
Раб завернул вещицу в тряпку с жадной бережливостью, как хлеб, и сунул за пазуху. И лишь тогда обрел вновь голос и осанку.
– Ты понял все?
– Ты засевал всю пашню в одиночку, ночами, дрожа и озираясь, чтобы никто не перенял секрета и не увидел сотворенное тобой.
– Нас много у Каринфы, – помедлив, угрюмо отозвался раб, – но разрешенье на жену и сына лишь у меня. Мне нужен сын! А если я свой рассевок для всех открою и закрома Каринфы лопнут от зерна – зачем я буду нужен? И кто меня продолжит на земле?! – спросил, исступленно сверкая глазами, Прохор, сын и прародитель Василевсов-хлеборобов.
– Я не осуждаю.
– И пгавильно делаешь, – упал вдруг коршуном картавый голос из-за кустов, – хвалить иль осуждать наших габов дано их господам, а не бгодягам.
Владелец голоса свирепо выдирался из кустов в хитоне из белой шерсти, держа перед собой бамбуковую трость. Лицо раба серело, будто покрывалось пеплом.
– Так вот чем засевал поля наш габ ночами. Давай сюда.
Глядя в чужую и грабастую ладонь, затрясся Прохор.
– Но господин, мой урожай был больше, чем у остальных на семьдесят, на сто корзин. Я вам принес доход…
– Ты нам пгинес убыток. Давай.
Держал протянутой ладонь Каринфа сын недолго. Убрал ее и, размахнувшись тростью, ударил по спине раба с оттягом, хлестко. Распался под ребристой палкой полусгнивший холст, под ним подернулась спина.
– Ты заставляешь ждать меня, – сказал Каринфа-младший, растопырившись глазами: правый ввинчивался в лоб раба, тогда как левый полз по корневищу смоковницы.
– Мой господин…
И снова, но уж злее, вдоль обнаженного хребта в натянутую кожу влипла трость и рассекла ее. Раб вскрикнул, вырвал из-за пазухи тряпицу с рассевком. Уткнулся лбом в плеть корня под ногами. Стал поднимать кулак с сокровищем своим, содрогаясь в корчах:
– Я вам доход принес, мой господин… доход!
– Ты нам пгинес убыток, – с картавой мягкостью и укоризной поправил хозяин всего, что корчилось у его ног: мешка с костями и кишок пустых, завернутых в гнилой хитон, – убыток в семьдесят когзин, помноженный на шестьдесят габов. А это много. Если бы ты, скотина гъязная, оповестил нас пго эту твою безделицу и изготовил бы ее для всех габов на наших землях, то угожай Кагинфы выгос бы на четыгеста когзин. А это восемьсот динагов, укгаденных тобой у господина своего. Вот твой убыток и твоя вина. К тому же ты нам лгал, сын ишака и суки, что угожай большой всегда в твоей легкой гуке и что луна ей помогает по ночам. Вставай.
– И все же, господин, он прибыль вам принес, – сказал сын Божий, глядя на свои сандалии, мерцающие в текучих бликах под водой: ах, хороша была прохлада, объявшая ступни и икры.
– Ты кто? – скосил Каринфа правый глаз, лаская левым рассевок в руке.
– Сын матери Марии из Вифлиема.
– Безго-о-о-дный, – напевно, с удовольствием изрек Каринфа и повторил, смакуя, – безгодный выгодок от нищенки Магии. Ты ею погожден в загоне для скота, но нагло называешь себя сыном Божьм.
– Ваш род Каринфы все знает про меня?
– Мы пго тебя все знаем, безгодный сын от назагетской шлюхи, – лучился наслаждением Каринфа, – а плотник, муж Магии из племени Давида, не твой отец. Он был готов изгнать ее, когда она на стогоне нагуливала бъюхо. Да пожалел. Ты даже не евгей, поскольку ни одна евгейка не гожала в хлеву сгеди навоза. Но нас, евгеев избганных, бегешься поучать, как Бога чтить, как жить по Божьи. Ты лишь сухая ветка, без племени и без когней.
– Тогда, мой господин, в отличие от нас, ты должен знать свой род хотя бы до девятого колена.
– Конечно, сын нищенки, я отличаюсь от тебя познаньем пгедков.
– Позволь с почтением послушать их имена из уст твоих, – все так же тихо, зашторив веками глаза, попросил путник. И долго ждал ответа от дряблой плоти под шерстяным хитоном, размышлявшей: к чему бы этому, что нагло разевает рот в его присутствии – к чему вот этому их знаменитый род?
– Ну, хогошо. Тебе полезно будет знать, кто мы и кто за нами. Иосия – наш дед, был сыном Илиуда и внуком Авиуда, пгавнуком Иогама, пгапгавнуком Зоговавеля. Тебе достаточно?
– Нет, мой господин. Позволь напомнить вам о самых древних.
– Откуда ведомы тебе дгевнейшие из племени Кагинфы?
– Твоими праотцами в семнадцатом колене были Хаммельо с Сим-парзитом. От них в тебе весь гной, что вылил ты на нас, способность делать прибыль из чужого горя, чужих трудов и крови. Запомнил имена: Хам-мельо и Сим-парзит.
Но не ответил сын Каринфы, ибо поднял, наконец, глаза сидящий, и синева зрачков его, пульсируя ультрамарином, зажглась всеослепляющим огнем. Он обволакивал, пронизывал и жег нещадно, парализуя.
– Два этих паразита в роду твоем, – продолжил Иисус – от каждого наследство ваше: вы косоглазить и картавить, курчавиться обречены вовеки, чтоб узнавали вас народы по обличью и повадкам. И воздавали по делам вашим. А про изделие раба забудь. Он благодетель для Каринфы и множитель всех закромов его. Иди. Ты ведь пришел позвать раба к обеду?
И опустил глаза.
Спадала оцепенелость с потомка Хам-мельо и Сим-парзита. Горела под хитоном кожа: будто натерли перцем.
Возвращалось зрение. Сквозь пелену яснее проступали две фигуры. Одна – сидящая, в сандалиях под водой, вторая – на коленях… раб Прохор, надежный сеятель и пекарь – здесь на берегу… зачем он здесь?
Что-то острое распирало кожу Каринфы. Он поднял кулак к глазам, разжал ладонь. В нее врезалась засаленная деревяшка. Откуда эта дрянь? Он наклонил ладонь – и дрянь упала. Брезгливо вытер руку о хитон, позвал сварливо:
– Раб Прохор, ты долго шляешься, когда едят все остальные. Ты хочешь, чтоб вместо меня здесь объявился стражник с псами? Поторопись.
– Иду, мой господин, уже бегу! – тянулся к рассевку сын Василевса, не веря все еще тому, что слышал. Но удалялся с палкой сын Каринфы, с обвислых, вялых плеч струилась белизна хитона. Внизу его заламывали пятки, забранные в кожу. Фонтанчиками из-под них плескал песок.
Раб дотянулся до драгоценности в пыли. Схватил, поднялся, дернулся бежать за господином. Но, развернувшись, рухнул на колени снова. Взял руку Иисуса, поцеловал ее и, плача, возложил на лоб.
– Я понял твой урок. Сегодня ночью я выточу, сколько смогу, таких же рассевков и стану раздавать их всем, кто гнет хребет на пашнях. Пусть застревает и не лезет в глотку мне кусок, когда соседа гложет голод…
Он не успел договорить: вдруг лопнул и взорвался на его словах вороний долгий дикий ор:
– Др-р-р-янь р-р-раб… не быть пир-р-рам Кар-р-ринфы!
Над головами их секли со свистом воздух два крыла, меж ними бесновалось угольное тело с округлой желтоглазою башкой и крючковатым клювом, долбящим сук засохшей смоковницы. Летели сверху листья и коры ошметки. Осмысленный железный клекот будоражил лес.
Сын Божий поднимал глаза. В них снова разгоралась синева. Она настигла ворона. Остервеневший ком швырнуло с треском сквозь листву и ветви в зной.
Оперенный ошметок ночи, как камень из пращи, рассек излучину над изумрудной поймой и, пролетев пятьсот-шестьсот локтей по выжженной равнине, с размаху брякнулся на куст.
…Сын Василевса уходил в барак, приплясывая и вертя кургузым, тощим задом в разодранном хитоне на спине. В нее впечатался, багрово остывая, рубец – отметина отныне и навеки.
ГЛАВА 9
Петр Иванович Рачковский, возглавлявший в Париже зарубежное отделение тайной полиции Российской империи, напоминал собою округлый мягкий батискаф, умеренно накаченный жирком и безмятежно плывущий в европейских ветрилах.
Сей добродушный субъект, зафиксированный парижским обществом, как удачливый биржевой игрок и неотразимый жюир, лучился неизменной улыбкой и обходительностью.
Обросший умопомрачительным количеством связей, он стал для многих персон грата патологически, необходимым, имея репутацию дырявого денежного портмонэ, из коего просыпались налево и направо заемные суммы. Про многие он нередко забывал.
Время от времени особо избранные персоны оказывались с Петром Иванычем тет-а-тет в уютно ароматическом закутке окраинного ресторанчика.
Там-то и брал Рачковский клиента, обросшего невозвращенными суммами и прочим, виртуозно собранным компроматом, за горло стальной рукой в бархатной перчатке.
Ибо в европейском муравейнике, на территориях Франции, Швейцарии, Англии и Германии Рачковский был одним из самых жестких, осмотрительных и результативных тайных агентов имперского Министерства внутренних дел, чья роль состояла в тайном надзоре и нейтрализации социал-революционеров за рубежом.
Клетка просто резидента становилась тесна для неуемной и авантюрно-крылатой натуры Рачковского, а министр Плеве, держащий Петра Ивановича в этой клетке, врагом № 1, поскольку взматеревший агент все настырнее и не по чину совал свой картофельный нос в крупную европейскую политику без спроса и высочайшего дозволения.
Именно поэтому снаряжена была министром специальная комиссия в Париж по душу непомерно разбухшего Петра Ивановича.
Рачковский, обладая феноменальной голографической памятью, вел дневник, где подробно и дословно, не без литературного изящества фиксировал наиболее значительные агентурные встречи, беспощадно и холодно высвечивая в диалогах извивы души собеседника, пересыпая их собственным комментарием.
Он пока сам не знал, когда все это всплывет. Но был уверен: подобная скрупулезная фиксация потайного бытия рано или поздно пригодится империи, а значит, и ему самому, может быть, даже после его жизни.
В этом он был абсолютно прав, снискав посмертную благодарность исследователей пикантных изнанок поздней романовской эпохи.
Ныне, запершись на одной из агентурных явок, Рачковский вспоминал и записывал последнее сверхважное для него рандеву с главным финансистом Парижа Альфонсом Ротшильдом, на которое был совершенно неожиданно приглашен.
"Поутру 16 февраля сего года был приглашен на рандеву Альфонсом Ротшильдом, где имел с ним нижеследующую беседу в кабинете.
Кабинет увенчан портретами предков династии Ротшильдов: Амшела Ротшильда и Гуты Мейер.
Под этими, весьма самонадеянно глядевшими со стен господами пламенел щит-вывеска, коя вывешена была на магазине вышеназванных жидков с готической надписью: ROT SCHILD что означает "красный щит". Господин Ротшильд весьма неплохо владел русским. Как вскоре оказалось, недаром, поскольку его гипертрофированный интерес был нацелен острием на Россию.
Он повел беседу на пределах откровения, подразумевая в себе неодолимого удава, тем самым отводя мне, агенту Рачков-скому, роль кролика.
– Рачковский, ми вас давно пасем. Поэтому будем говорить без глупых подъездов и чувствительных трепыханий.
– Чем вызвано внимание великого финансиста Ротшильда ко столь малой человеческой величине, как Рач…
– Делом визвано.
Похоже, господин удав не привык к глупым отвлечениям.
– Ви большой шалун, Рачковский. Это надо-таки додуматься, что вся российская зарубежная агентура Министерства внутренних дел, чем ви вертите в Париже, совсем не слушает своего папу из Петербурга министра Плеве. И не делает ему отчеты за свои политические действия. Это так?
– Это почти так, господин Ротшильд.
– Плеве сердится и сильно вас не любит. Он уже назначил комиссию. У комиссии свиные рыла, и они по-свински копают под Рачковского, которого все считают славянином, но мама которого Софа Гутман из-под Житомира, а бабушка Наина Груберман из-под Жмеринки. Вам сказать, что комиссия успела раскопать под вас?
Мне стало страшно впервые и по-настоящему: он, кажется, знал все или почти все. Знать мою маму и бабушку невозможно, если в департаменте Плеве (или при дворе?) нет троянского коня Ротшильдов, который имеет доступ к святая святых – личным делам агентуры.
– Комиссия что-то успела раскопать? Буду весьма благодарен, мсье, если поделитесь, что именно.
– Мсье сидели в Бастилии, Рачковский.
Эта всезнайская сволочь умела кусаться и весьма свирепо.
– Виноват, ваша светлость.
– Комиссия раскопала пока немного, но все равно ой-ёй-ёй. Например, ту встречу, что ми вам устроили с Римским папой XIII Львом, для того чтобы в России при обер-прокуроре Святейшего синода сел папский нунций Филипп в католическом представительстве.
Эти байстрюки из комиссии таки вынюхали, что господин Рачковский без позволения двора и министра Плеве сует свой нос в большую зарубежную политику.
– Позвольте узнать, откуда…
– Это не важно, Рачковский. Но комиссия пока не раскопала вашу встречу с Президентом Франции Лубэ,, где ви получили чемодан. Ми ей пока об этом не подсунули бумаги.
"Он знал и это?!"
– А в чемодане? В том чемодане было полтора миллиона франков: пятьсот тысяч ваши и миллион на организацию совместных русско-французских предприятий в империи.
Я был почти парализован. Они в действительности пасли и нередко направляли мои действия. Оставался вопрос: все ли? Какие из них?
– Ви-таки заметили, что я, чьи деньги ви затырили, еще не спросил, куда ви их затырили, и никому не показывал ваши расписки, хотя в России не вылупилось ни одно совместное предприятие.
Я решительно не знал, что говорить.
– Чертовски знакомый диалект у вас, господин Ротшильд. Аромат Малороссии с привкусом Одессы.
– Все ми временно сейчас стали родом из Одессы. Хотя мои предки Амшел и Гута родились во Франкфурте.
– Господин Ротшильд, вы зря потратили ваше драгоценное время на прелюдию. Я достаточно тертый калач, чтобы осознать свою абсолютную зависимость от вас, я ваш со всеми потрохами.
– Я никогда не трачу времени зря. Ви стали "нашим" после моей прелюдии. Но ми правильно держали вас за разумного человека.
"За продажную шлюху", – холодно и бесстрастно расшифровал я.
– Я весь внимание, господин Ротшильд.
– Именно этого я хотел. Нам не нравится Плеве, который копает под вас своей свинячьей комиссией. И совсем не нравится Столыпин, который может заменить Плеве в случае чего.
– Мне тоже не нравятся оба.
Это была ложь во спасение… собственной шкуры. Столыпин всегда вызывал во мне глубочайшее, теплое чувство совместимости; мы оба стали полезными сожителями одной империи, оба не зависели от мнений придворного и дворцового стада и были достаточно сильны, чтобы смотреть без шор и без очков в лицо неумолимого бытия.
– У них руки в крови наших мальчиков эсеров. Нам это надоело, – прорезался голос у Ротшильда.
– Понимаю.
Он долго смотрел на меня замораживающим взглядом и, наконец, спросил с сухой брезгливостью:
– Тогда что ви здесь расселись? Давно пора работать.
– Сколько времени мне отпущено? Мне нужен предлог для выезда в Петербург и основательная подготовка… министр и губернатор весьма серьезные фигуры.
– Повторяю: тогда что ви здесь расселись? Предлог на вас уже лежит в посольстве. Вызов через голову Плеве от дворцового коменданта Гессе. Он, оказывается, не может жить без Рачковского, как и вся империя.
"Гессе! Вот он троянский конь. Этой вести мне давно и категорически недоставало. Но кто его взнуздал и оседлал, кто уполномочен втайне управлять дворцовым комендантом кроме императора?
Мне явно не хватало воздуха, бешено колотилось сердце. Находиться под пронизывающим взглядом Ротшильда становилось далее опасно: ему очень хотелось видеть перед собой напрочь загипнотизированного кролика. Но я не мог доставить ему такого удовольствия. В любых катаклизмах я умел находить второе и третье дно и нырять на них.
– Благодарю, ваша светлость. Позвольте откланяться, господин Ротшильд.
– Мне кисло от вашего вида, которому нужен курорт. Но нашему агенту Рачковскому еще рано ездить по курортам.
– Вы правы. Я потрясен, если не сказать раздавлен, могуществом империи Ротшильдов. Смею предположить, что ее влияние на планете простирается дальше и глубже империи Романовых..
Он снизошел до одобрительной усмешки, оставив мой лакейский книксен без ответа.
– Держите в уме Евно Филипповича Азефа: он у нас давно работает по Столыпину. На этой шпионской сволочи негде ставить пробу, но он нужный нам человек. Агент царской охранки стал потрошителем царских сановников. По такому канату надо умудриться ходить. Кстати, он здесь, в Париже.
– Я знаю, ваша светлость. Именно его я хотел использовать.
Поклонившись, я направился к двери, но был задержан.
– Не туда! Возьмите левее, в ту дверь. И можете за ней послушать, это будет сладко и полезно.
Я развернулся, закрыл за собой указанную дверь. Вскоре раздался звонок. Ротшильд сказал секретарю:
– Запускай.
Кто-то вошел. Я услышал положительно знакомый, более того – завязший в ушах голос. Это был голос Витте! Имперский министр финансов в Париже у Ротшильда?! Знает ли об этом визите кита Плеве, спустивший целую комиссионную свору на мелкую барабульку Рачковского?
Витте озвучился медвяной учтивостью:
– Благодарен вам за приглашение, господин Ротшильд. Поверьте, еще ни на один визит я не спешил с таким душевным волнением.
– Сергей Юльевич, мы свои люди. Финансисты и политики всегда понимали друг друга и всегда сосали наш гешефт рядом, как Рэм и Ромул сиськи одной волчицы. Надеюсь, ваше прибытие в Париж имеет приличную причину?
– Цель поездки – инспекция финансового состояния парижского посольства России.
– А почему бы и нет? Приступим. Опускайтесь на мягкое. Не туда!
Он выкрикнул это фальцетом, вероятно напугав Витте, который сдавленно хекнул.
– Вам удобнее на софе будет, – вальяжно уточнил Ротшильд. – Сядьте немного левее.
– Куда? – бестолково озадачился совершенно сбитый с толку Витте.
– Еще левее. Ну что? Как вам?
– Простите, я не совсем…
– Что чувствует ваш зад?
Я чуть приоткрыл дверь. Витте сугубо ошарашен и, потерял дар речи. Весьма и весьма экстравагантны фортеля финансового зубробизона.
– Простите, я не совсем понимаю…
– А что тут понимать? Вам подходит температура под жопой?
Витте хихикнул. Поерзал. Вид – глупейший: жаба, кою спрыснули духами. Наконец, отозвался:
– Абсолютный комфорт.
– А что я говорил своим людям? Для зада Витте нужно теплое место. Например, место премьер-министра.
Мы с Витте, кажется, оба впали в шок: что за этими словами, блеф? Либо поистине безграничные возможности денежного осьминога в империи?
– Вашими бы устами да мед пить,- сказал Витте.
– Еще попьете своими. Начнем с политики. Европа немного времени назад помещалась в одной фразе Александра III. Он ловил рыбку, когда к нему стали приставать: подпишите срочную депешу для Европы. Что, ви думаете, – сказал русский император? Он сказал такое, что у нас, сильных евреев мира, долго болел живот. Он сказал: Европа подождет, пока император России ловит рыбу. А? Как вам это нравится, Витте?
– Омерзительно, господин Ротшильд. Азиатское хамство в помеси с манией величия – это наследственная паранойя Романовых.