– Да чего ты ко мне пристал, Анатолий?! Вот пострижешься в монахи, и все тебе расскажут.
– Да не дает отец-наместник благословения на постриг. Держит меня, – с обидою в голосе ответил бывший майор казахской армии. – А я уже давно готов!
– Ой ли? – усмехнулся духовник. – Отец-наместник знает, что, когда и кому полагается. На то над нами и поставлен. И он перед Богом за всех нас ответит. Не наше дело судить, так ли он делает или не так… Наше дело слушаться. Как сказано в Писании… – и неожиданно для Анатолия: "Украсилася еси, яко невеста, (девственными добротами) обрадованная Дево Мати Неневестная, с Тобою Господь и Тобой с нами Бог. Сохрани и спаси чад церкви Православныя, многими напастьми обуреваемые ересьми и расколы терзаемые, молитвами святых страстотерпцев наших, их же память ныне светло празднуем".
– Отец Александр, а скажите мне, почему у нас все молитвы на старославянском? Неужели его нельзя перевести? Я ведь вижу, как народ смотрит и не понимает почти ничего, – опять допытывался Анатолий.
– Не все так просто. Вот Никон провел реформу, исправил богослужебные книги. И какой раскол пошел! Лучше уж не трогать.
– Конечно, язык изменился. Но с другой стороны, вся наша культура издревле опиралась на культуру церковную. Я только сейчас это заметил. Что живопись, что музыка.
– Вот, Батюшка, – заметил сидевший напротив дьякон Роман, – как Анатолий заговорил. А помню я, когда он пришел к нам в монастырь, то двух слов, по-моему, связать не мог. Подумалось мне тогда – экий деревянный солдафон к нам прибыл.
– Да и я вижу, Анатолий, что ты сильно изменился. Расправился здесь, в монастыре. Ведь монастырь – это лестница на Небеса. Врата в Рай. Тут люди меняются сильно. А слова твои справедливые. Тысячу лет Россия развивалась как христианская цивилизация.
На дорожке, ведущей к беседке, показался сухонький седой мужичок в рясе. Обрадовался, увидев их, сидящих рядком на скамеечке, встряхнул рукавами рясы и ускорил шаг.
– Ты ли это, отец Алипий? – поднялся с насеста архимандрит Александр. И, вытянув руки, обнял вновь пришедшего. – Откуда? Какими судьбами?
– Да вот решил навестить родную обитель, из коей и вышел в свет. На подвиги трудовые и духовные, – смущаясь и радуясь, ответил пришедший.
Присел. Познакомились. Разговор потек уже другим руслом.
Дьякон тихонько пояснил Анатолию судьбу Алипия:
– Он у нас в обители в послушники подвизался, как и ты. А потом отец Иоанн дал ему напутствие, но не в монахи, а служить батюшкой. Трудиться в миру.
Сухонький седобородый Алипий услышал, что говорили о нем, и добавил:
– Да, сказал мне тогда отец Иоанн: "Какой из тебя монах? Быть тебе батюшкой в городе "В". Там служить будешь". Вот я и поехал. Сначала подвизался в епархии.
Помощником у суровенького митрополита. Ну а потом уже стал священником. В дальнем приходе. Начинать было трудно. Ой, как трудно! И семья тоже не сразу приняла. Страшно показалось. А мне страшно потом стало, когда приехал в первую церковь. Ведь теперь передо мною и Богом никого не было. А то был!
– Кто был? – спросил дьякон Роман.
– Архиерей! Вот, значит, стою я перед народом в своей церковке деревенской. И плачу от избытка чувств. Вот он я, каков есть. Грешный и убогий. Пастырь ваш. Ободрили меня тогда. Помогли. Народ у нас живой, община есть, казаки. А иначе не выживешь! Без общины-то.
Через месяц новое испытание Господь послал. Шли крестным ходом около тысячи человек. Позвонили мне из епархии и сказали, что их надо где-то спать положить. И накормить. Общиною тогда только и спасся. Еду из детского санатория поблизости привезли, людей разобрали. Одного в гараж положили, другого в школе. В храме улеглись. Многие домой взяли странников.
– А что к нам-то, отец Алипий? Небось, не просто так приехал? – заметил архимандрит. – Наверное, дело какое есть?
– Ой, есть! Помолиться приехал. Совета испросить.
– А что так?
– Неладное у меня случилось. Мучает… Во время обедни все шло, как обычно, и после молитвы чудо произошло – вино превратилось в Кровь Христову. Я беру ребеночка причащать. А он вдруг как забьется, засучит ножками. И ударил…
Пролилась Кровь Христова прямо на меня. Я сразу ушел. Снял орарь. Собрал все. Сжег. А мне новое купили. Сами знаете, нельзя… Если такое происходит, то сообщается об этом архиерею. И священника от службы отстраняют.
– Да! – почесал затылок архимандрит. – Дурной знак. Отмолиться тебе надо. Очиститься. Хорошо, что к нам приехал. Роман, проводи отца Алипия! А нам с тобою, Анатолий, пора служить. Собирайся. Сегодня в Михайловском соборе литургия будет, – и тихо, только ему, – может, уже простила тебя Богородица.
Потом после некоторого молчания, добрейший отец Александр добавил задумчиво и участливо:
– Знак-то тебе был?
– Был знак! – твердо ответил Анатолий. Но не стал рассказывать о том, что произошло с ним во время праздника Успения Богородицы.
– Иконы вечны, – словно угадав его мысли, а может, действительно угадав, сказал отец Александр. – Это окно к Господу. В другой мир. Не тот, где мы живем. А картины – они личные. Отражают не вечность, а личность художника… Значит, все-таки хочешь стать монахом?
– Да, хочу!
Тут архимандрит произнес радостно:
– А ты понимаешь, что такое монашеская жизнь? Ведь это искусство, наука из наук. Быть смиренным, ни к чему не привязываться. Встал и пошел, куда Бог велит! – он снова засмеялся, показав, несмотря на свой очень почтенный возраст, белые зубы. – Есть такая присказка: "Монах – он как кот. У него ничего нет. Но ему хорошо!"
Посидели. Помолчали. Каждый о своем.
– Это когда вера есть, – продолжил духовник. – А когда ее нет, жизнь монаха – мучения. Я многих видел таких, что пришли в монастырь. Кто в поисках тихого жития, кто от жизни спрятаться. А жизнь – она и тут настигает. И если в миру ты имел грех, то и сюда его с собой принесешь. И будешь гореть, как в аду, если страсти не смиришь, не покаешься. Послушников приходит много. А много ли остается? У нас один был. Кончил жизнь самоубийством. Так его за оградой похоронили. Взял, видно, ношу не по силам, и надорвался.
– А что такое вера? Ну, по-вашему? – неуверенно так и тихо спросил Анатолий. – Я верующий. Но до конца понять, что это такое, трудно.
– Как тебе объяснить? Вера – это когда у тебя в душе, внутри, будто огонь горит. Словно какой-то двигатель работает, давая на выходе радость и благодать. Вот так мне кажется, – сказал отец Александр, поднявшись со скамейки.
* * *
Воскресная служба шла своим порядком. Славен отец Александр среди народа православного. Хоть и очень старый, но еще сильный инок.
А сегодня архимандрит прямо-таки весь сиял. Анатолию Казакову было тяжеловато стоять всю службу, пока ревностный отец Александр распевал с амвона акафисты священномученикам Онуфрию, Александру, Иннокентию и Константину. А также новомученникам российским.
Гремел его бас:
– Бурю ярости и злобного неистовства воздвигаша на тя, священномучиниче Онуфрие, сыны беззакония и лишает ыри разорявши единство Церкви Христовой – Православной, овы же лжеученьми и прорецаниями, овы же клеветою и лжесвидетельством сомкнуты уста медоточного богословия твоего в узах темничных тщахуся… Ты же, ярость таковых превозмогая, не токмо христолюбивую паству, но соузников своих наставлял еси воспевати Богу: "Аллилуиа".
Дальше пошел Икос. Славословие:
– Радуйтеся, Христа возлюбивши – с ним за мир заклавшиися; Радуйтеся, Христу спогребшиеся, смерти жало славно поправши… – читал отец Александр. Анатолий тем временем думал о своем. И даже начинал сомневаться – отпустит ли духовник ему все грехи. Ведь кроме того двойного убийства, что грызло его душу, он чувствовал за собою еще кое-что.
"Прелюбодеяние – это точно. Сколько же их было, этих горячих помыслов, грехов блудных. Естественных и противоестественных. Всех и не вспомнишь. Вот те две девки, с которыми он тогда познакомился в санатории Кисловодска. Так они еще хуже грешили. Противоестественным образом… Так что я, можно сказать, вправе рассчитывать на снисхождение. Да и грех ли это? Дело молодое, а кровь горяча…"
Но он оборвал эти несвоевременные мысли.
Однако, исчезнув на некоторое время, они снова вернулись. Теперь, правда, они крутились вокруг иного: "Сегодня мне больше душу поедают другие грехи: нет, не чревоугодие, не сребролюбие и даже не гнев, а печаль, уныние…"
Уже в монастыре, разбираясь помаленьку с тем, в каком мире он очутился, Казаков с удивлением узнал, что среди смертных грехов числятся печаль и уныние. Ладно еще пьянство, гордость, тщеславие. Оказывается, когда ты сник и хныкаешь, – это тоже грех. Интересно мыслят эти сложные и непростые церковные люди. "Хорошо, что встретился мне такой человек в этом мире, как архимандрит Александр. А то ведь к иному непонятно как и подойти".
Длинная служба постепенно шла к окончанию. Отец Александр уже начинал похрипывать на последних кондаках. Близилось и таинство покаяния. Отпустит ему грехи или сочтет, что он, Анатолий, грешник нераскаявшийся?
* * *
Трудно ему было рассказывать о том, что случилось тогда под Бечиком. Правда, только с одной стороны трудно. С другой – легко. Ибо рассказывал он сейчас и каялся вовсе не перед отцом-архимандритом Александром. Коленопреклоненный исповедник стоял перед самим Господом Богом нашим и Богоматерью, которой посвящен этот монастырь.
Торжественный же и сияющий отец Александр был сейчас вовсе-то не тем, кого Анатолий привык видеть каждый божий день. Осененный благодатью, он являлся проводником, посланцем той самой высшей воли.
Накрыв ему голову своей чуть попахивающей ладаном епитрахилью и возложив поверх нее руки, отец Александр наконец произнес разрешительную молитву:
– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Анатолий, вся согрешения твоя и аз недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!
IX
Он очнулся. Открыл глаза. И с изумлением обнаружил себя лежащим на каталке. Она двигалась по бесконечным больничным коридорам. И над головой его плыли потолки и коридоры. А еще было круглое озабоченное лицо молодой крепкой санитарки в белой шапочке.
– Что со мной? Где я? – еле слышно спросил он.
Лицо наклонилось к нему. Девушка внимательно посмотрела в его глаза и произнесла:
– Вы в больнице!
– Что со мной?
– Вас подобрали на улице. И доставили сюда. Я везу вас в палату интенсивной терапии.
Такой вот разговор. Озеров попытался шевельнуть закутанной, как у снежной бабы, головой. Но малейшее движение отзывалось острой болью в затылке.
– Потерпите, больной! – сказала санитарка и умело, профессиональным сильным движением закатила каталку в палату.
Теперь, очнувшись, он начал медленно соображать и вспоминать: "Да, я забрал выручку в кассе. И с наличкой поехал на вокзал. В командировку. Закупать новую партию животных. На Кавказе. В заказнике. Большие деньги. Почти миллион.
Вышел из автобуса. Хотел еще зайти в магазин. И вот тут что-то случилось. Я просто упал. А дипломат с деньгами? Где он?"
Он позвал:
– Сестра! Сестра!
Подошла, но другая. Пожилая. Не такая вежливо-равнодушная. Склонилась:
– Что, милый?
– А где мои вещи?
Она пожала плечами.
– Там дипломат был. Такой рыжий.
– Я не знаю. Вы в реанимации. А вещи? Вещи, когда привозят, либо сдают в камеру хранения, либо забирают родные.
– А что со мной? – повторил он вопрос.
– Тебя, милый, ударили сзади железной палкой…
– Понятно, – он снова впал в забытье, не имея сил найти ответы на мучившие его вопросы.
* * *
Месяц назад он в очередной раз сцепился с Серегой Аксёнтовым.
Володька Озеров, он такой вроде покладистый, неконфликтный. А вот надо же, сорвалось! Но не по пустяку. По делу.
Появилась у него новая идея. И с ней он, минуя Сергея, пошел к самому Шикунову. Идея интересная – проводить на территории их крестьянско-фермерского хозяйства ролевые игры. Поставить стилизованные вигвамы. И устраивать слеты различных природоведческих и исторических клубов. Вон их сколько развелось по всей нашей необъятной стране. Пускай поживут на заповедной земле. Поиграют в индейцев и первопроходцев прерий. Постреляют из луков. Могут даже поохотиться с ними. А потом – карнавал. Костюмированное представление в стилизованном лагере.
Подготовил Володька и записку с экономическими расчетами. И по ней выходило, что дело это выгодное. Может быть, даже более выгодное, чем охота.
Когда он об этом заявил Сереге, тот послал его подальше.
Вот он и пошел к начальству. Но "неандертальцу" было вообще не до этого. Ему шили статью и вот-вот собирались посадить на цугундер.
Но о его походе узнал Аксёнтов. И начал качать права:
– Ты кто такой? Почему без моего ведома влезаешь в дела? Твое дело телячье…
Володька не хотел ссориться. Но так уж получилось. И он выдал на-гора все, что думал:
– Ты здесь устроил скотобойню. Но тебе мало этого, ты еще и грабишь людей. Я тебя сдам. Напишу заявление.
И судя по тому, как отлила кровь от Серегиного лобастого лица, попал он в самую точку.
А дело было в том, что стали у них твориться темные делишки.
Приезжал какой-нибудь гость поохотиться. А ему несли бумагу на подпись. Так, филькину грамоту. Обязательство, что он будет слушать указания егеря и стрелять туда, куда тот укажет.
Но по ходу дела все шло как получится. Какой охотник удержится, если на него выйдет незапланированный кабан! Обязательно завалит. Тем более, все знали, что дичь здесь предназначена на убой. Ее ведь на ферме выращивали так же, как обычных свиней.
После охоты Аксёнтов начинал разбор полетов. И если видел, что с гостя можно сорвать куш, то разыгрывал комедию: "Мы с вами договаривались на другую добычу. Так что или платите штраф, или решим все по-хорошему…"
Ну а так как охотились в основном люди небедные, обычно все улаживалось по второму варианту.
Серега богател на глазах. Недавно купил новую иномарку. Зачем же ему что-то менять, если он вымогает столько, сколько считает нужным?
Вот после этого заявления Аксёнтов, как бешеный, и кинулся на него с кулаками.
Ну а Володька взял его за грудки.
Растащили их егеря. Но потом, уже после скандала, к нему подошел белобородый Митрич и заявил:
– Смотри, Володь! Серега – парень мстительный! Он теперь будет злобу таить. Искать момент. Ты держи ухо востро. А то как бы на охоте кто-нибудь из гостей случайно тебя не подстрелил.
Смурно у Озерова было на душе. Погано, одним словом. Но он тогда ответил:
– Это вряд ли, Митрич! Ему надо, чтобы все было шито-крыто.
Вот такая напряженная обстановка сложилась у него на работе.
Можно было свалить, уволиться из этого хозяйства сразу. Но он столько вложил в него труда, энергии, столько сделал, что бросить все не получалось.
И еще он чувствовал себя виноватым. Перед зверьем, братьями нашими меньшими.
Но теперь, конечно, придется уходить. Правда, некуда ему сейчас идти. Нигде его не ждут. А они с семьей только обжились на новом месте…
X
Наместник монастыря архимандрит Тихон – "Гусар", как прозвал его про себя Анатолий – вызвал послушника сразу после обедни. Казаков, естественно, явился.
– Анатолий, для тебя важное поручение, – не откладывая дело в долгий ящик, сразу, без прелюдий, выдал наместник. – Поедешь в Москву. Там найдешь Сретенский монастырь. Он находится недалеко от Лубянки. И передашь вот этот пакет наместнику. Учти, в пакете важные документы.
В общем, "дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону".
– Командировочные на дорогу получишь у отца казначея!
Все знали, что казначей у них скупенький. И, видимо, понимая это, наместник прямо за столом написал записку со строгим указанием.
С зажатым в руке чудным посланием и тревогой на душе Казаков пошлепал к отцу Нафанаилу.
Казначей, в протертой до дыр рясе, из растрепанной бороденки торчит острый нос, на котором трясутся очки, встретил просителя пронзительным, хитрым взглядом. Он напоминал Анатолию их учителя биологии в школе – Григория Тихоновича Кочетова. Такая же походка, взгляд, привычка за всеми приглядывать.
Но сегодня он был настроен по-доброму. Зыркнул своими буравчиками, оглядел сухую, поджарую фигуру послушника. Потрепанную рясу, стоптанные ботинки, невзрачную скуфейку на голове. Одобрительно глянул на торчащую двумя клиньями над рясой бороду. Хмыкнул. Но деньги отпустил.
– Это тебе на проезд в электричке до Пскова. Это на автобус. И поезд. Остановишься в самом монастыре. Там денег не спросят.
Потом помолчал, видно, в бореньях души. И неожиданно добавил, шмыгнув носом:
– В Москве сейчас холодно. В рясе зябко будет. На, возьми куртку. Надень сверху. Тебе как раз будет.
Ошеломленный послушник вышел от брата-казначея в теплой синтепоновой куртке поверх рясы.
На выходе из монастыря зашел помолиться перед дальней дорогой иконе Божьей Матери. Положил котомку у порога храма. Попросил о помощи и милости. За последнее время он отвык от воли. Жизнь в обители обрела для него какую-то особую весомость, прочность. А вот большой мир снаружи казался ему враждебным и хрупким.
И ему пришлось на время вернуться туда.
В дорогу с ним напросились еще два странника. Одного, длинного и нескладного, звали Митей. А второго, похожего на ребенка, с тоненькими, как тростиночки, руками и маленьким личиком, – Алексеем. Митя, заросший рыжей бородой, был одет в кирзачи и черную фуфайку. Гололицый Алексей выглядел щеголем в серой шляпе, очень похожей на цилиндр, длинном пальто и черных начищенных ботинках. Инвалид, в руках он держал костылики. И передвигался по дорожкам монастыря вперевалочку, быстро-быстро выкидывая костыли вперед.
Митя по простоте душевной то и дело напевал озорной и странный мотив, которому, судя по всему, его научили какие-то хулиганы:
Я иду по росе,
Босы ноги мочу.
Я такой же как все,
Я… хочу!
Он, видимо, до конца не понимал смысла слов, наивно уверенный в их красоте. То и дело пытался напевать в самых неподходящих местах. В ответ Алексей одергивал его.
Но проходило какое-то время, и снова слышался знакомый мотив…
Вот такой вот живописной троицей – лилипут-инвалид, юродивый аутист и послушник – пришли они на провинциальный вокзал. И встретили тут четвертого. Попутчиком их оказался батюшка Алипий, который как раз возвращался из монастыря к себе домой. В приход. И тоже через столицу нашей Родины.