Посмеиваясь, Павел Алексеевич наспех ел. Они не умывались, они сразу же шли и копали колодцы. Аполлинарьич, возрасту вопреки, копал как остервенелый: не считая и не желая считать времени, он копал, пока не садилось солнце. Не один и не два раза старичок в трудах своих так увлекался, что Павлу Алексеевичу приходилось в темноте искать его по истошным крикам или даже вытаскивать, выволакивать его из глубокого колодца, ибо зарывшийся в землю Аполлинарьич самостоятельно вылезти в ночной тьме уже не мог. Чем старик кончит, было ясно и просматривалось вперед уже сейчас. Павел Алексеевич сбрасывал ему вниз конец веревки, а тот ею обвязывался, придерживая в руках лопату, кирку и мешочки с грунтом. "Тяни, собака! - кричал Павлу Алексеевичу фанатичный старик. - Тяни, мать твоя колхозница! Тяни сильней! Тайга слабаков не любит!" Но, в общем, они жили уступчиво и мирно, если не считать тех нехороших дней, когда Павел Алексеевич заболевал, потому что старик сам никогда не болел и в болезни не верил.
Неделя была как раз нехорошей: Павел Алексеевич напился стоячей воды, ему прихватило живот, и он еле двигался.
- Если болен, то почему улыбаешься?
- А? - У Павла Алексеевича кривился рот, а старику казалось, что он смеется.
- Почему улыбаешься?..
Аполлинарьич не сомневался, что все это одни мелкие хитрости и что его единственный работяга симулирует; он сыпал ему на ладонь какие-то разного цвета таблетки на ночь глядя, а утром знай орал свое:
- Копай. Планета ждет! - На этой неделе старичок Павлу Алексеевичу в особенности не верил, считая, что тот, возможно, замыслил втайне удрать: приближались два вертолетных дня.
Часам к одиннадцати, едва солнце начало припекать, Павла Алексеевича охватила слабость. Пока долбил землю, было терпимо, но едва разогнулся, чтобы нагрести грунта в мешочки, в глазах потемнело, затрясло, работа не шла: плечи, как чужие, при всяком движении натыкались на стены колодца, скребясь, обдираясь о торчащие камни, кое-как Павел Алексеевич стал выбираться наверх. Он выбрался. Он решил передохнуть, без объяснений, чтобы не слышать лишний раз стариковский сиплый крик: Аполлинарьич копал за бугром, и пока он там выдолбит свои два колодца, Павел Алексеевич отлежится. Он вернулся к фургончику. Джамиля разогналась покормить, но Павел Алексеевич есть не мог. Он только спросил чаю - сидел и пил.
- Твоя худеет, - сказала Джамиля. Она сидела рядом и ласково на него смотрела. - Очень даже твоя худеет.
- Болею.
- А не пей больше болото - как можно человеку болото пить?..
- Не буду. - Павел Алексеевич улыбнулся. Она была чудовищно крепка телом, толста и косноязычна, но с ней было просто. Джамиля гнала целебный самогон из дикой ягоды и курила коротенькую глиняную трубку; ходила она в шароварах, в грубом платье с большими карманами. После чая (он пил чашку за чашкой) Павел Алексеевич прилег, а Джамиля вынула из кармана трубку, чтобы та не сломалась, и, громоздкая, повозившись сначала и поерзав, прилегла теплым телом рядом. Она гладила ему лоб, отирая мелкий пот:
- Твоя сильный!
В нем была та сухая, постоянная боль, в которой люди попроще все еще видели некую особенность, исключительность.
- Твоя сильный. Твоя сладкий… Мне хорошо с твоя. Твоя сильный и обязательно выздоровеет.
- А? - Павел Алексеевич выпал из дремы.
- Твоя хороший. Твоя добрый. Моя никого не любить в жизни, как любить сегодня, - повторяла она. Истомив себя, она жарко задышала и отодвинула еще дальше глиняную трубку. Павел Алексеевич приласкал, хотя и был слаб. После близости Джамиля любила понежиться; и вот она нежилась, глядела на строй ельника и вверх, над головой, - в озерцо неба. Она негромко приговаривала, млея, и нахваливаясь, и даже нежничая с самой собой.
- А я еще тоже сочный, да? - бормотала она, призакрыв глаза. - Я сорок лет, я не девочка, но женщина цц-ц-ц. Моя женщина с изюминкой - ага?
- Ага. - Павел Алексеевич слабо улыбнулся. Перевалившись на бок, он на миг уткнулся лицом в корявую низкорослую сосенку. Ему все мерещились те облачка испарений над томящейся болотной гладью без конца и без края.
Джамиля поворошила угли, чтобы подогреть кулеш. Расслабленно возясь у костра, она теперь нежила себя видом огня, бледно играющего над углями, а Павел Алексеевич, поднявшийся с выложенного одеяла, слабыми шагами шел к фургончику. Припекало, но в фургончике было прохладно: в этой вот правой комнатке они и жили с Джамилей уже более полугода. А в комнате налево маялся бессонницей хлопотливый Аполлинарьич.
Грузно топая, Джамиля влезла в фургончик и села рядом, у изголовья:
- Мне с твоя хорошо… Привыкла я к мужской дух.
- А?
- Мне с твоя хорошо.
- Тоже к тебе привык, - сказал Павел Алексеевич.
- Четыре года до тебя без мужик жила - легко ли?
Павел Алексеевич лежал, уставившись в пожелтевшую марлю на крохотном оконце, где гудела и изнемогала летняя мошкара.
Послышался хруст веток под быстрыми ногами: Аполлинарьич торопился к кулешу. Джамиля сплюнула в угол:
- А этот… тьфу… Даже не посидел никогда с моя рядом.
- Бог с ним, Джамиля, - он старый.
- Не в том претензий - мало-мало говорил, совсем не говорил, не замечал: мужик я или баба. Брюка не заметил или шаровара. Ему только дело, дело давай, - она умело и ловко передразнила: - "Копай, копай, планета тебя не забудет!.." - и засмеялась, обрадовалась своему умению передать чужой голос.
На другой день Павлу Алексеевичу стало так худо, что он не смог подняться даже, когда услышал рокот вертолета, а плохонькая вертолетная площадка была совсем близко, за двумя кустами. Он лежал у самого фургончика на цветастом толстом одеяле. Рядом чайничек; Павел Алексеевич сел, сделал несколько глотков прямо из чайничного носика, сплюнул прель заварки - и тут из кустов в шумливом сопровождении Аполлинарьича и Джамили появились двое: вертолетчик и Томилин.
- Павел! - Томилин на ходу рывком сбрасывал рюкзак, а Павел Алексеевич, выронив чайник, кое-как поднимался с земли, чтобы обняться.
Аполлинарьич кричал:
- Эй, пошевеливайся!
- Чего?
- Чего, чего - таскать давай! - Аполлинарьич покрикивал на Джамилю: они перетаскивали из вертолета в фургончик консервы и концентраты.
А Томилин вытирал кулаком радостные слезы:
- Павел… Ах, Павел… Наконец-то. - Всегда и охотно жалующийся, Томилин рассказывал о невзгодах последнего времени: отравился рыбой и валялся в больнице, а пока он лечился и ел больничную кашу, сгорел барак; там, в огне, погибли замечательные неснашиваемые ботинки, погиб и старый верный чемодан с множеством кармашков (сгорели письма Аннушки: "Девичьи ее письма ко мне, их было четыре штуки, - такая утрата, Павел!"). В нескончаемом ряду невзгод он поместил и то, что Витюрка отбился на сторону, - вдовица, продавец винного отдела ("Жуткая баба, Павел!") прибрала, кажется, Витюрку к рукам, пьют и поют романсы вместе, вдовица тоже гитарку щиплет. - … В общем, Витюрка как-никак пристроился. Да ведь я-то теперь совсем один остался - как жить, Павел, как жить?
- А я вот, брат, скрючился, - вяло сообщил Павел Алексеевич.
- И похудел как!.. - охнул Томилин.
Помолчали. Спровоцированная минутой встречи, выползла давняя сухая тоска, и, может, впервые в жизни Павел Алексеевич вдруг тоже пожаловался:
- Худо… Не выбраться мне из этих колодцев. - И Павел Алексеевич скрипнул зубами.
- Да что ты, Павел, да что ты! А куда же я - я ж к тебе прилетел со своей идеей, замечательная идея!
- Курева ты привез?
- А как же!
Аполлинарьич и Джамиля таскали теперь внутрь вертолета собранные за полгода мешочки с пробами грунта. Вертолетчик, попыхивая "Беломором", ходил взад-вперед и с любопытством чужака осматривал край земли, - он был, видно, новичок, даже наверняка новичок, уже хотя бы потому, что не знал Павла Алексеевича, а Павел Алексеевич не знал его. Оглянувшись на слоняющегося вертолетчика, Томилин вдруг потемнел лицом, глаз его задергался в тике, он зашептал:
- Павел… Слышишь, Павел, - ты уж прости меня, я проболтался твоим стервецам, что ты здесь.
- Спятил, что ли? - Павел Алексеевич еще раз скрипнул зубами.
- Прости: ты же знаешь, я слабый… Они и так расспрашивали и этак. Как оводы. Потом этот твой здоровяк - Васька - взял меня за грудь и тряс, тряс, пуговицы оборвал…
Томилин вздохнул. Добавил:
- Как бы завтра с вертолетом не прибыли - хамы!
Павел Алексеевич молчал.
А Томилин торопливо заговорил про свою идею:
- Давай, Павел, вернемся в Россию - вернемся в большой город, можно в Москву. Я ведь Москву знаю… будем там жить-поживать вдвоем. Представь на минутку: два тихих, стареющих холостяка, мы отправляемся с утра на какую-нибудь службу. Нет, работа сидячая, непыльная - вполне пенсионерская. Зато после трудов мирно прогуливаемся по парку со свежими газетами в руках, сидим на скамейке…
Павел Алексеевич охнул, резь в кишечнике согнула его пополам; он схватился руками за низ живота, минуту корчился, потом кое-как поднялся и побрел в кусты. "Сейчас вернусь!" - хрипло крикнул он, а Томилин продолжал говорить ему вслед, не в силах так сразу переключиться и прервать мечту:
- … Если в Москве, то мы сходим на могилу к моей Аннушке - нет, нет, мы не будем таскаться туда часто - таскаться по кладбищам - это последнее дело, мы будем в цирк ходить, в оперетту, а?
Тайга потемнела, небо задергивалось, а тяжелые ели начинали свой медленный и угрюмый раскач (если погоды не будет, не будет и завтрашнего вертолета). Павел Алексеевич, втискиваясь в кусты, еле двигая ослабевшими ногами, опять крикнул:
- Сейчас я… Погоди.
Они прибыли: Василий, Георгий и с ними, третьим, незнакомый и смущающийся молоденький паренек - тоже сын Павла Алексеевича, звали они его Андрейкой. Было солнечно.
- Здорово, батя. А вот и мы, старый прохиндей, - уж не думал ли ты, однако, от нас скрыться?! - закричал, загоготал Василий, знакомой развалочкои сразу же направляясь к выложенному одеялу, где лежал Павел Алексеевич. На ходу сын выпячивал грудь, играл плечами: удивительно, но недоспавшим или потасканным Василий никогда не выглядел, кровь с молоком.
Изнуренный резью, Павел Алексеевич дремал, но тут сел, смаргивая накатившие от слабости слезы; он улыбнулся сыновьям и сел по-иному, привалившись спиной к пню. Стояли. И солнце сияло. Третий, который Андрейка, смущался, приглаживая пробивающиеся прозрачные усики. Павел Алексеевич помнил его совсем малым мальчиком, года два ему было, когда Павел Алексеевич сбежал по зову тайги, и конечно же много воды утекло, и он мог узнать теперь сына только по имени.
Василий и Георгий закурили. Они так и схватились за сигареты, - руки Василия от ожидания выпивки подрагивали, и он с свирепым треском выудил наконец спичку из коробка.
- Денег, Вася, у меня совсем мало, - произнес негромко и как-то виновато Павел Алексеевич.
- То есть?
- С деньгами тут плохо.
Павел Алексеевич вытащил из кармана своей куртки рубли, все, что были.
- И выпивки нет?
- Нет…
Василий нагнулся, взял и, конечно, заметил грубовато и порицающе - жмешься, мол, батя. А лицо Андрейки (он был из них самый младший) при виде изымаемых денег залилось краской.
- Ничего, ничего, - приободрял братьев веселый Георгий. - Мы потрясем батю к вечеру ближе. Мы еще потрясем! Эта мелкая рвань нам только для разбега.
Павел Алексеевич был слабеющий, теряющий волю человек, а они не понимали, и тем сильнее выпирало их не столько даже нежелание, сколько неумение щадить. Андрейка разглядывал Павла Алексеевича иначе: вот, мол, мой отец. Он и усики приглаживал, и смущался, но и он скрыть не сумел, и разочарование, поначалу робкое, уже вылезало наружу. Он, правда, поздоровался. Он приблизился. Он хотел что-то сказать.
- У меня… - Андрейка запнулся, - …у меня ты рисовался в голове знаешь каким - сильным и могучим.
- Болен я. - Павел Алексеевич мягко посмотрел на сына.
Помолчали.
- Не из-за денег прилетел, я прилетел тебя посмотреть… честное слово.
- Надо, надо посмотреть, - подхватил Василий. - Отец у нас особый. Других таких, Андрейка, может, и вовсе нет. Он знает жизнь до точки, а уж если начнет про тайгу рассказывать - закачаешься!
Георгий вмешался:
- Батя, Андрейку узнал и нашел я!.. Вижу, возле бульдозера морда чем-то очень знакомая. Дай подойду ближе. И глаза не глаза, и нос не нос, а что-то есть. Расспрашиваю - кто? откуда? Так и есть: братан!
- Не из-за денег я прилетел, - повторил ломающимся баском Андрейка.
Работать они, разумеется, тут, на краю земли, и не помышляли, не за тем прилетели, и подвижник Аполлинарьич на их счет здорово промахнулся - он вился вокруг них, уговаривал, он даже лебезил: "Ребята… Вы ж такие орлы… Поработайте", - а ребята посмеивались и отвечали ему, что времени у них никак нет и что орлы любят летать, но не работать. Павел Алексеевич впал в дрему. А погода устоялась. Ребята, конечно, томились. Сообразив, что ларька здесь нет и что денег у папаши как никогда мало, они стали принюхиваться и вскоре обнаружили самогонку Джамили. "Шайтаны, шайтаны!" - криком кричала взбеленившаяся татарка, на что они опять же не без суровости ответили, что они не шайтаны, а орлы. Нашелся и стакан. Прикончив двухнедельный татаркин запас, орлы тут же забили крыльями и стали приставать к жующим консервы вертолетчикам - и к первому, и ко второму - полетим, мол, из этой глухомани немедленно, и с каких это, мол, пор вертолеты стали отправляться по часам, как поезда. Тут впал в раж Аполлинарьич.
- Копать! - заорал он. - Копать, сукины дети!
Он орал и хватал их за руки:
- Копать!..
Василий сказал:
- Ты что, старая выхухоль, совсем свихнулся?
- Копать! - срывался на визг Аполлинарьич. - Раз уж прилетели, ройте - разве один я должен ямы копать?
- Сейчас мы выроем тебе ямку, лысая блоха, - пообещал Василий, - последнюю, однако, больше тебе ямок не понадобится.
Старик схватился за берданку: он орал, что здесь тайга, что здесь елки, а не пивная, и что он безответно уложит любого из них на месте. В тайге был и есть хозяин - тайга!.. И он бацнул из первого ствола прямо над их головами. Ветку срезало как слизнуло, в перестук посыпались шишки, и потом повалили иглы и - совсем медленно - листья.
- Не балуй, старичок, - спокойно возразил Георгий, - подумай сам: когда ж нам копать, до вертолета три часа осталось?..
- Копайте хотя бы и три часа! - орал фанатичный старик.
Они не хотели копать хотя бы и три минуты. Они отняли у старика берданку, прихватили патроны и пошли охотиться: чтобы не прозевать время вертолета, они охотились поблизости, стреляли куда придется, веселясь и выхватывая друг у друга старое ружье. Они обошли болото. Немощный Павел Алексеевич лежал тем временем на цветастом одеяле и болезненно, обильно потел. Он слышал, как они постреливали, и нет-нет в слабости открывал глаза. "Не отходи от меня", - просил он Томилина. Томилин сидел рядом.
Волнующийся за свою берданку, вещь в лесу и необходимую и престижную, Аполлинарьич потащился за парнями, - он ходил за ними следом и умолял не тратить заряды попусту. Он забыл, понервничав, натянуть сапоги и теперь прыгал с кочки на кочку. Наконец те натешились. На обратном пути старик шел и прижимал берданку к груди, ему казалось, что она опоганена.
Они шли по тропе гуськом.
- Что с отцом-то? - спросил Василий.
- А?
- С отцом, спрашиваю, что?
- Кончается ваш отец! - Старик сердито крикнул.
- Не может быть.
- За свои годы я здесь поносников насмотрелся. Вот-вот бредить будет. И ладно, если еще день-два протянет…
- Умирает? - парни растерялись.
Аполлинарьич вдруг несколько оживился:
- Отец ваш, кстати, много работал, честно работал - он помрет, а его дети и дальше потрудятся - может, останетесь?
- Нет. - Парни были едины.
- Жаль. - Аполлинарьич покачал головой. - Ну хоть останьтесь на день-два, пока помрет, - все таки родные, а? Все-таки не чужие руки глаза ему закроют, не чужие руки закопают в землю…
Но Георгий разгадал маневр старика:
- Остаться на день-два?.. А вертолет следующий только через год будет - э, нет, дедуля, ищи других!
Старик прошептал:
- С-собаки!
Тщательно спрятав берданку в фургончик, забросав ее тряпьем, с сердцебиением и остаточной дрожью в руках, Аполлинарьич поспешил к котлу, чтобы поесть неостывшего кулеша, - в суете старик еще не обедал.
Парни посовещались, они стояли в пяти шагах от Павла Алексеевича и склонившегося над ним Томилина. Они говорили негромко. Андрейка предложил: может возьмем отца с собой, там его, может, подлечат?..
"Взять с собой?" - Георгий призадумался. Он отбросил окурок и направил шаги к Павлу Алексеевичу, чтобы потрогать ему лоб.
Василий возражал Андрейке:
- В больницу?.. А возни сколько - а ты знаешь, скоро ли мы его туда устроим?
- Не знаю.
- То-то. Меня, однако, баба ждет, дни считает, - баба это не жена, она взмылку устроит!
Георгий подошел и фыркнул:
- Да и брешет старикашка. Чтобы наш отец загнулся от поноса - да быть этого не может, наш отец могуч…
- И я про то. Старая блоха брешет - заманить хочет. Спит и видит, чтоб вертолеты без нас улетели.
Первый вертолетчик как раз закричал издали:
- Эй, вы!.. Время лететь!
- Идем, идем!
Прощаясь, они легонько похлопали отца по плечу, Андрейка, метнувшись, склонился к лежащему, поцеловал, - и, нагоняя друг друга, они помчались к вертолету. Они успели. Как только они ввалились в салон, вертолет взмыл. Второй вертолетчик ходил и пинал ногой выеденную консервную банку, у него оставался еще час-полтора.
- Полетим, - уговаривал Томилин Павла Алексеевича.
Горестно - и одно к одному - мягкий Томилин ругал его сынов, ругал тайгу, высосавшую соки, и вообще ругал жизнь, он твердил, что не хочет бросить и не бросит Павла Алексеевича в беде, - что там ни говори, а ведь они как братья.
- Ты да я, нас двое, - повторял он, - не могу же я тебя бросить, Павел.
- Не долечу я.
- Долетишь. Я помогу… Мы вернемся в какой-нибудь большой город.
Павел Алексеевич слабо улыбнулся:
- А как же нехоженые травы и земли?
- Какие там земли, хватит об этом!.. Мы старики, Павел, нам о душе думать пора.
- Да…
- Долетим, Павел… Помогу. Не такой уж я слабосильный - ты меня еще оценишь.
Томилин говорил, был он очень худой, но затем впалые щеки Томилина поплыли и отодвинулись в сторону - Павел Алексеевич бредил. Начался жар, Павел Алексеевич горел, а ему казалось, что вокруг прохлада тайги. Ему не привиделись ни великаны, ни карлики, ни старенькая седая мать. Взамен ему привиделась холодная горная долина, привиделось, что он белая бабочка и что он летит на ту сторону плато, а дети неутомимо преследуют его с сачками. Их были десятки и сотни, его детей, - сыны-школьники в ученической мешковатой форме и подростки-девочки в платьицах, они размахивали гибкими сачками и гнались за белянкой, со свистом рассекая сачками вокруг нее воздух.
Томилин, склонившись над ним, повторял: