Я думал: "Ну же, Дэви, мой мальчик! Возложи свои руки. Что ж ты сидишь..." – и то же, готов поспорить, думали Ребекка с Патрицией. Но Энни смотрела на нас и в особенности на Дэви волчицей, и тот не стронулся с места. Если телепатия существует, мои визгливые мольбы должны были громом отдаваться в его миловидном маленьком внутреннем ухе. Впрочем, мерцание сих бархатистых очей и румянец нектариновых щечек что-то да предвещали, тут я был уверен. Даже и придумать нельзя более явственной, посланной небесами и благоухающей ангелами возможности испытать его силы, чем Битва за Печень Сирени, и Дэви, несомненно, это понимает. Майкл был очень тих, как и большую часть этой недели. Выглядит он, бедный олух, усталым. После полудня он до самого вечера запирается с Тедом Уоллисом, который, если правду сказать, измотал бы и самого Джека Расселла. Тед безнадежен. Когда я вспоминаю славного поросенка, коего знал в шестидесятые и в начале семидесятых, а после взглядываю на покрытую коркой грязи чушку, в которую он теперь обратился, мне хочется плакать. Он никого не пускает в свой внутренний мир. Дешевая поза сварливого старого грифона достаточно плохо смотрится и у бездарных журналистов или тех бездельников, с которыми он теперь якшается, но когда ее принимает Тед, коему в давние дни досталась приличная порция того, что именуют талантом, зрелище получается душераздирающее. А попробуй поговорить с ним, попробуй взять да и вытащить беднягу из его персонального ада, и он этого не перенесет: как будто проявление искренних чувств есть бестактный, с точки зрения общества, промах, сравнимый с использованием слова "пардон" или манерой накрывать очко сортира вышитой салфеткой. Я хочу лишь одного – увидеть его в слезах. Упс, какие жестокие слова! Я имел в виду, что мне просто-напросто хочется услышать, хотя бы однажды, как он скажет: "Я знаю, Оливер. Все ужасно. Я лишился этого и страдаю, прости, что я стал таким желчным и злым. Внутренне я все тот же добродушный Гуляка Гиппо. Помоги мне". Неужели я жду слишком многого? Это преобразило бы его, я уверен. Но вход в душу Теда закрыт. Засовы задвинуты.
Помимо всего прочего, Тед и к Дэви относится далеко не приязненно. Не понимаю, почему Энни позволяет ему увиваться вокруг мальчика. Если что и способно разрушить чары, так это похмельный скептицизм Теда, его "меня-на-это-не-купишь".
Так или иначе, Тед сидел с худшим из его выражений – "какие вы скучные, детки" – на физиономии, Майкл сердито взирал с одного конца стола, Энни дергалась, как нервный кузнечик, на другом, а мы, все остальные, восседали меж ними в разнообразных состояниях наэлектризованной напряженности, – в итоге обедик получился мрачноватый. Я пораньше убрался в постель. Гретти Грудь отбивала свою безобразную барабанную дробь, я нуждался в таблетках и в сладостных сетях Санни Сна.
Пробуждение меня ожидало странное. Я решил поначалу, что Закария Зрение морочит меня. "Ну вот, – мысленно простонал я. – Сейчас начнется зуд в руках, потом сдавит горло, а там и здоровенный сердечный секач сокрушит меня раз и навсегда".
Я беспомощно взирал на видение. То было дьявольское дитя, вернее, двое дьявольских детей, ибо оно раздвоилось, образовав двойное изображение вроде тех, что использовались в фиглярских комедиях Тони Рандалла для передачи состояния опьянения. В соответствии с той традицией вам полагается в этих случаях либо хвататься за голову и стенать: "Ой-ой-ой, слишком много мартини", либо булькать, икать и просить у бармена еще и еще, и все потому, что Дорис Дей ни в какую вас не понимает.
Я-то, однако, пьян не был и пребывал, опять-таки, в уверенности – как, впрочем, и всегда, – что меня-то Дорис Дей понимает более чем. Никаких симптомов коронарных неприятностей, просто-напросто демоны-двойники.
Я покрепче зажмурился, потом снова открыл глаза. Все те же идентичные детки, чтоб их. Тот, что слева, отверз уста:
– Он проснулся.
Уподобище справа хихикнуло, и я понял, что Матушка повела себя как истеричная старая дура. Все объяснялось очень просто.
– Вы близнецы, – ухитрился прокаркать я.
– Это точно, – сказал левый.
– Кто из вас кто?
– Он Эдвард, а он Джеймс, – одновременно прочирикали оба, что, естественно, ничего не объяснило.
– Может, вам стоит какие-нибудь бляхи носить, что ли, – с буквами, которые позволят вас различать, – предложил я.
– Ха-ха! Мы любим, когда нас путают.
Я некоторое время приглядывался к ним.
– Ты Джеймс, – постановил я, указав пальцем на левого.
– Откуда вы знаете? – разочарованно спросили они.
– Ха-ха! Знаю, и все.
– Нет, правда, скажите.
– Ладно, – ответил я. – Ты дышишь не так театрально, как Эдвард, а между тем мне известно, что у Эдварда астма.
Они обменялись полными упрека взглядами. Джеймс попытался подделаться под отрывистое дыхание Эдварда. Но я знаю, что смогу теперь отличить одного от другого, поскольку, приглядевшись как следует, заметил, что грудь у Эдварда несколько шире, чем у Джеймса, а плечи попрямее.
– Тебе ведь в прошлом году туго пришлось, а? – спросил я.
Эдвард с великой гордостью ответил:
– Саймон думал, что мне конец. Говорит, выглядел я совсем плохо. Синий был, как новорожденный поросенок.
– Но все же как-то выкрутился?
Эдвард и Джеймс переглянулись.
– Мама говорит, мы не должны об этом рассказывать.
– Ну и ладно, – сказал я. – Кстати, меня зовут Оливером.
– Это мы знаем. Здравствуйте.
– Здравствуйте, – столь же церемонно ответил я.
– Хотите услышать хорошую шутку? – спросил Джеймс.
– Всегда готов услышать хорошую шутку.
Он величаво откашлялся, словно собираясь прочесть наизусть "Балладу о Востоке и Западе".
– Дзынь-дзынь.
– Слушаю.
– Позовите к телефону вашего босса.
Я возносил безмолвные мольбы, чтобы это не оказалось одной из тех утомительных нешуток, с которыми дети, сами их толком не понимая, лезут к взрослым.
– Босс ушел по цехам.
– Тьфу! – восторженно взвизгнули оба. – Сам ты поц и хам!
Как приятно встретить наконец в Суэффорде людей, стоящих на одном с тобой уровне развития.
– Ну ладно, а теперь топайте, мне надо одеться. Который час, не знаете, случаем?
– Двадцать пять десятого, – хором ответили они.
– Кто-нибудь еще завтракает?
– Все ушли на конюшню. А нас не взяли, у Эдварда от лошадей из носу течет.
– На конюшню?
– Приходил мистер Табби, сказал, что Сирени намного лучше.
Оп-она! Я накинул одежды и поскакал к конюшням. Конни Коновал усаживался в свою "вольво". На сей раз вельветовые штаны его были тускло-зелеными, – по-моему, этот цвет ему не идет. Саймон, Дэви, Майкл, Энн, Патриция, Ребекка, Тед и Клиффорды – здесь были все.
– Если что-то изменится, дайте мне знать. По правде сказать, это самое... – он тряхнул каштановыми локонами, – выздоровления я видел и прежде, но такого быстрого – никогда.
Мы смотрели, как удаляется его машина. Наконец Майкл повернулся к конуре – или как она называется – Сирени, где стоял, поглаживая кобылу, Саймон. На мой невежественный взгляд, глаза у нее были такие ясные, а шкура такая лоснистая, что лучшего и желать не приходится. Дэвид скромно переминался на заднем плане, чертил что-то в пыли носком башмака. Клиффорды, Ребекка и Патриция не сводили с него глаз.
– Нуте-с, и что все мы тут делаем? – поинтересовался Майкл. Он хлопнул в ладоши. – Это кобыла, а не Мона, черт ее подери, Лиза. Пошли в дом. Может, продолжим, Тед, а?
Майкл с Тедом удалились. Саймон похлопал Сирень по спине и отправился беседовать с конюхом Табби. Я, собравшись с духом, перехватил Дэвида – к вящему гневу всех прочих.
– Ладно, – весело сказал я, – Бог милостив. Я не привез с собой ничего черного. Если бы дело дошло до похорон, вид у меня был бы до ужаса праздничный.
К нам подвалила Энни:
– Ну что, есть на сегодня какие-нибудь планы, Оливер?
– Ну-у... – протянул я.
– Хотите, еще раз покатаемся по озеру? – предложил, округлив прелестные глазки, Дэви.
Энни его предложение не понравилось.
– Похоже, дождь собирается, – сказала она, озирая безоблачные небеса. – Во всяком случае, так говорят. Сегодня-завтра. Может, съездите в город? Кино посмотрите или еще что-нибудь?
Намек понял. Энни хотела, чтобы дитя ее находилось в безопасной городской обстановке, а не торчало здесь на лужайке, возлагая на гостей руки, точно Бернадетта на празднике.
– Недурственная мысль, – сказал я.
Так или иначе, я все равно собирался порасспросить Дэви о лошади. Что он сделал – стиснул руками ее бока, сунул в ухо хрустальный шар... что?
– Ну ладно.
Особого энтузиазма Дэви не проявил, но готовность выказал. Выходит, теперь мой черед. С Ребеккой, насколько я знаю, и так все в порядке, Патриция пребывает в раздерганном состоянии потому, что ей изменил этот ее Рибак, а Кларе просто-напросто нужно выправить косоглазие да зубы сдвинуть назад. С такой-то ерундой я и сам бы управился. Никаких сомнений ни у меня, ни, надеюсь, у Дэви не осталось: первым делом Матушкина грудная жаба.
А, черт... вся водочка вышла. Придется прокрасться вниз за бутылкой...
...Так-то оно лучше. Гораздо лучше. Никто меня не увидел, полная фляжка "Столичной" – вот она, теперь можно и сосредоточиться. На чем я остановился? Матушка с Дэви получили увольнительную? Есть о чем рассказать.
Мы завернули за угол, туда, где стоял мой "cааб".
– Что у них там идет?
– Идет?
– В кино, пустая твоя голова.
– А... – Он пнул ногой камень. – Да какая разница?
Вопросы я начал задавать, как только машина свернула с подъездной дорожки.
– Итак, Дэви. Дорогой ты мой. Я должен знать все.
Он с улыбкой взглянул на меня. Ошеломительное желание обвести языком эти губы, раздвинуть их, проникнуть внутрь грозило лишить меня всякого разумения. Ужасно. Просто ужасно. Я в последние дни напоминаю сам себе Исава женского пола. Дай мне человека косматого, а не гладкого, таков мой восторженный вопль. Дэви несомненно владеет силой. И Матушка понимает, что ей следует быть очень, очень осторожной.
– Послушай, – сказал я. – Настало время Присциллы Правды и неразлучных подружек Исидоры Искренности и Октавии Откровенности. Я знаю о Джейн, и ты о ней знаешь. Я знаю об Эдварде с его астмой, и ты тоже. Теперь же у нас имеется еще и Сирень с ее фантастической печенью.
Дэви глубоко вздохнул и забарабанил пятками по полу.
– Мне необходимо понять, Дэви. Как ты знаешь, я и сам болен. Мне необходимо понять, что происходит.
Наступило молчание – Дэви боролся со своей... не знаю, с совестью, полагаю, или с гордостью.
– У меня очень горячие руки, – сказал он наконец. – Потрогайте.
И он протянул мне ладонь. День стоял теплый, я и не ожидал, что ладонь Дэви окажется холодной, как рыба, однако она... честное скаутское, Душечка... она обжигала. То был не влажный жар, никакого пота, но, господи, куда горячее, чем 36,6 °C, поклясться готов.
– Черт знает что, дорогой! Это, это...
– Понимаете, у меня всегда были очень горячие руки. А увидев Эдварда, я понял, что, если положить ладонь ему на грудь, это поможет.
– И все? Больше тебе ничего делать не приходится?
Дэви покачал головой:
– Да нет. Понимаете, я попробовал то же самое с Джейн, когда она была здесь в прошлом месяце, и ничего не произошло.
– Ничего?
– Совершенно. Понимаете, лейкемия сидела у нее в самых костях, ведь кровяные тельца порождаются костным мозгом. И я понял, что должен... должен проникнуть в нее.
Боже мой, подумала Матушка, он поимел ее кулаком. Этот милый малыш поимел ее кулаком.
– Когда ты говоришь... "проникнуть в нее"?...
Дэви заколебался. Он никому об этом не рассказывал, понял я. И сейчас стоит на грани того, чтобы открыть все. Все тайны своего колдовства.
– Понимаете... существует...
Он смолк.
Я своротил с шоссе и по узкой дороге заехал в лес. Ну его на хрен, это кино. Выясним, какой фильм они там показывают, и притворимся, будто посмотрели его.
Скрип тормозов вырвал Дэви из транса.
– Где мы? – прошептал он.
– Давай-ка прогуляемся, и ты все мне расскажешь.
На окружавшей лес изгороди значилось: "Частная собственность", но я надеялся, что мы никого не встретим. Дэвид перескочил через проволоку, как антилопа, я неловко перешагнул через нее, разодрав прекрасные брюки от Ральфа Лорена.
Лесок занимал не больше трех-четырех акров. Бук, осина, дуб и прочая сволочь в том же роде. Очень тихо, все звуки приглушены, как это обычно в лесу и бывает.
– Так ты говорил, Дэви, – сказал я, когда мы углубились в лесной сумрак, – что одному только прикосновению лейкемия Джейн не поддалась. Правильно?
– Понимаете, я всегда знал... но вы клянетесь, что никому не расскажете?
– Клянусь, клянусь и еще два раза клянусь. Вот те крест, и чтоб я оплешивел.
– Я всегда знал, – продолжал он, – что дар – я называю его даром, а не моим даром, – всегда знал, что дар исходит отсюда.
Он остановился, опустился на колени и приложил ладонь к земле.
Я кивнул. Дэвид, похоже, решил с земли не вставать, пришлось и мне присесть рядом с ним.
– Это сила Всего Сущего. И она, как это называют, "канализируется". Сила Всего Сущего канализируется через меня. Но я должен быть сильным, понимаете. Я должен быть... чистым.
"Понимаете" обратилось у него в подобие фирменного знака. Он хочет, чтобы я понял. Отчаянно хочет.
– Чистым, Дэви? Что значит "чистым"?
– Понимаете, я очень здоровый. Никогда не болею, прыщей у меня не бывает, я даже не заражаюсь ничем. Это все потому, что я употребляю только чистую пищу. Не ем ни мяса животных, ни искусственно выращенных плодов. Когда я был помоложе, в семье думали, будто это такая причуда. Почти все дети проходят через фазу вегетарианства, но они не держатся за эту идею так, как я. Теперь, по-моему, в семье все уже поняли. Хотя никто об этом не говорит.
– То есть ты веришь, что подобная диета делает твое тело более чистым и облегчает канализацию энергии?
– Это только часть процесса. Понимаете, существуют разные виды чистоты. Мой дух должен быть чистым. Нельзя допустить, чтобы нечто нечистое загрязнило его.
– А ты считаешь, что существуют духовные эквиваленты мяса и ненатуральных овощей?
– Пожалуй, можно сказать и так.
Дэви лег на спину и уставился в листву над нами.
– Стало быть, чистый дух в чистом теле?
– Да. Но, понимаете, я же человек, правильно? Ну, то есть, человеческое существо.
Хорошо, что он в этом уверен. Что бы я делал, объяви он себя ангелом?
– И как человеческое существо, – продолжал Дэви, – я ощущаю голод, холод и боль, подобно всем остальным. Все разновидности голода.
Ага. Что-то такое забрезжило у меня в голове. Придется ему подсобить, почувствовал я. И Матушка с изысканной легкостью пришла малышу на помощь.
– Ты хочешь сказать, что тебя донимают эти, другие разновидности голода? Плотские разновидности, можем мы так их назвать?
– М-м, угу, – кивнул он. – Когда у меня в первый раз случилась поллюция... всего год назад – поздно, ну да и что с того?
Об этом смутительном факте он объявил не без вызова, – похоже, в школе его дразнили за задержку в развитии.
– Действительно, ну и что? Я в этом смысле созрел только к шестнадцати, – соврал я, чтобы помочь ему.
Впрочем, половое развитие Матушки не пробудило в Дэвиде никакого интереса.
– В любом случае, я свое наверстал, – пробормотал он. Матушка в этом и не сомневалась. У Матушки глаз наметанный, ни одно вздутие на штанах от нее не ускользнет, очень на то надеюсь. – Так или иначе, – продолжал Дэви, – однажды мне приснился сон. И когда я проснулся, то не знал, что делать. Я же понимал, что не могу допускать такого ужасного расточительства.
– Э-э...
– Понимаете, дело не только в руках. Я сознавал, что исцелять способна любая часть моего тела. Кровь и мое... мое... – Он примолк, затрудняясь подобрать слово.
– Семя? – предложил я.
– Угу. Семя. Поэтому мне нельзя тратить его на дешевые... ну, вы понимаете.
Ну и ну!
– Итак, Дэви, похоже, мы с тобой говорим о том, – произнес я с осторожностью Сократа, исследующего вместе с Алкивиадом некую посылку, – что упомянутое тобой ранее "проникновение" может, фактически, осуществляться с помощью семени?
– Конечно, – сказал Дэвид. – Но только до тех пор, пока сам я чист и исцеляю посредством содержащейся в нем благодати. Мне ни в коем случае нельзя пользоваться им, чтобы доставлять удовольствие себе самому.
– То есть... – здесь снова требовалась предельная деликатность, – то есть в случае с Джейн единственный способ помочь ей состоял в том...
Дэвид сел и взглянул мне прямо в глаза. Гипнотический маленький прохиндей.
– Мы с ней все обсудили, очень подробно, – сказал он. – Джейн поняла, что я ей предлагаю. Она даже решила, что если мой дар не сработает, то это будет, по крайней мере...
– По крайней мере, это будет опытом, полным доброты и сочувствия для тебя – и утешения и удовольствия для нее?
– Точно! – Дэви улыбнулся. – Я оказался не очень... ну да дело не в этом, главное было исцелить Джейн, а не "заниматься любовью" в обычном смысле.
– И таким образом твое семя проникло в ее тело.
– Это произошло в мою последнюю ночь здесь, наутро я уезжал в школу. Мы договорились, что я загляну к ней в спальню попозже.
Я до того увлекся, Душечка, воображая кузена с кузиной, воровато предающихся этому занятию в тихие ночные часы, что другая, очевидная мысль не сразу пришла мне в голову.
Сирень...
Вот где следовало быть осторожным до крайности.
– Всем нам известно, – сказал я, – какое чудо совершило это особое... э-э, лечение... в случае Джейн. А потому, когда возникла необходимость помочь Сирени, ты, несомненно?...
– То же самое, конечно.