Ахматова до конца жизни презирала Александра Николаевича за "прогиб" перед советской властью. Говорят, встретив Вертинского на каком-то литературном вечере, где он царил звездою, а она считалась опасной, инакомыслящей, устаревшей, бесталанной, но слишком знаменитой в массах, чтоб лишиться приглашения, Ахматова демонстративно не ответила на его приветствие и, холодно блеснув глазами, прошла, будто мимо ничтожества. Сама Ахматова никогда об этом не вспоминала, а вот приставленные к ней стукачики отметили, прилежно записали в блокнотики, побежали жаловаться… Сам Вертинский не подал виду, будто задет. Он понимал - Ахматовой слишком крепко досталось от советской власти, чтоб она могла не делить людей на служащих палачам и отказывающихся присягать им. Он даже попытался наладить контакт, примчавшись на дачу Пастернака с восторженным "Мы дышали вашими стихами!". Но отношения так и не сложились. Анна Ахматова никогда не покупалась на лесть, а искренности и боли в Вертинском она не разглядела. Хотя работы его уважала. Ранние…
Нам, потомкам, не дано право судить своих гениев. Постыдно, как осуждать, так и оправдывать. Ценить бы по содеянному, любить бы за творчество… Я, говорящая себе это по сто раз на день, все понимаю, стыжусь, но продолжаю копаться. Кричу: "Что Вы, Анна Андреевна, Вертинский не присягал советской власти! Да, ездил с концертами по ее разнарядкам, да, не пел ничего антисоветского. Но ведь он артист, а не политик… Он просто делал свое дело. И пытался делать его по возможности хорошо. Хотя и не было в этой стране тогда такой возможности… Ну, поймите же!"
Вертинского заточили в ошейник советского артиста и позволили выступать лишь с тщательно выверенным репертуаром. Загоняли гастролями по глухим провинциям, измотали плохими гостиницами и панибратским отношением бездарностей.
Но ни о том речь. Чёрные розы… Черные розы, передранные у Вертинского, не дают мне покоя.
Итак, Константинополь девятнадцатого года. На первых порах скитаний Вертинскому, как и всем "нашим" там, пришлось всерьёз заняться обустройством нового быта. И он смог. Ведь "Русскому Пьеро" повезло оказаться в эмиграции уже достаточно знаменитым. Константинополь наводнен беженцами, ни за что не соглашающимися признать за собой этот статус. Кругом русская речь, дамы щеголяют припасенными к возвращению мирной жизни платьями и новыми кавалерами. Облачённые в чадру мусульманские женщины оскорблено молчат и недоумевают. Мужчины собираются вечерами для долгих томных бесед о судьбах Родины. На фоне всей этой кутерьмы Вертинского привлекают к созданию кабаре в бухте Золотого Рога. Кабаре "Черная роза". В считанные дни это заведение становится одним из самых успешных развлекательных предприятий Константинополя. По сей день, о нём помнят во всем мире. По сей день название "Черная роза" символизирует элитное заведение.
Оглядываюсь и задаюсь одним единственным вопросом: можно ли было заимствовать имя, не позаботившись о заимствовании духа?
Не утверждаю, будто в кабаре Вертинского не было повсеместных голых грудей, и не почиталось за честь сунуть денежную купюру между ягодиц официанту. "Пир во время чумы", изобилующий алкоголем и другими расслабляющими, редко обходится без подобных явлений… Важно не это, а то, что отбор выступающих в подобных заведениях всегда проводился очень тщательно. Вместе с Вертинским в "Чёрной розе" выступали только настоящие артисты. Александр Николаевич - человек тончайшего вкуса и очень строгих критериев творчества - никогда не допустил бы к зрителю подобное видимому мною сейчас низкопробное шоу.
Стриптизёрша, сменившая фокусника, смотрится крайне нелепо на фоне обнажённых без всякой интриги тел официантов. Кто режиссёр этого бреда?
- Это выглядит даже хуже, чем ежевечерние представления нашей агитбригады, - поддерживает меня Ринка. - Нужно было отморозиться и не ходить! - констатирует она, обнаруживая опасное отхождение от задуманной программы. - У меня какое-то галимое предчувствие… - жалуется, - И зачем я тебя сюда притащила?
Тащила меня сюда Ринка почти волоком. Примерно так:
Место действия - Киев. Город, даровавший миру Вертинского и Булгакова, Мандельштаму - жену, а мне - незаконное вдовство. Город, много кого породивший, но… забравший Димку. Совсем. Насмерть.
Омерзительная погода. Дальний пригород.
Мы буксуем в невесть откуда взявшейся грязи и я, конечно, думаю, что это очень символично. Из грязи, наконец, выкарабкиваемся. Измученные и ненавидящие сами себя, плетемся теперь по пятнистому от луж асфальтированному шоссе вглубь незнакомого района.
- Ты, уверена, что это тут? Уверена, что мы правы?
Несмотря на все долги передо мной, Ринка все еще пытается диктовать условия игры, и категорически отказавшись от такси, тащит меня пешком.
- Да. Здесь. Он мне всё подробно нарисовал.
Вздрагиваю от слова "он", не испытываю привычных резей ревности от многозначительного "он мне", стараюсь успокоиться. Ринке почти не доверяю - напутает же все! Но заставить себя заглянуть в листок все же не могу. Слишком знакомый почерк, слишком больная тема, слишком… /Я узнаю тебя по любой запятой или точке,/ Только ты от меня никогда ничего не услышишь…/ Кажется, я немного свихнулась, иначе ни за что не кидалась бы такими романтичными ассоциациями. Не мудрено - я слишком виновата, чтобы оставаться в здравом уме.
- А поближе гадалок у него не нашлось? Не последнее желание - издевательство сплошное. - якобы беспечно бросаю я, из последних сил борясь с обостряющимся безумием. - Может, всё же, возьмём машину?
Вдруг ощущаю резкую вспышку ненависти. Беспричинной (потому что даже все содеянное Ринкой никак не может быть поводом для такого острого желания ударить), неправомочной (потому что нельзя ненавидеть человека, но при этом мило с ним беседовать и делиться всеми душевными нагноениями), унизительной (потому что ревность всегда унижает ревнующего)…
Так Мейерхольд, дрожа, бросал обожаемой своей Зинаиде Райх, вернувшейся после свидания с Есениным, сдержанное: "Зиночка, только примите ванну, пожалуйста…". Так Андрей Белый, безумно влюблённый и в Блока и в жену его, нарочно измывался над собой, став другом семьи и окунаясь в безумие ежедневного общения.
Нет, нет… Что за бред я несу. Это же Ринка - подруга и соучастница, поверенная всех перипетий и страдающая от них ничуть не меньше моего. Конечно, если бы ее не было, все в жизни сложилось бы по-другому. Но ведь и если б не было меня, в ее судьбе тоже все было бы более благополучно. Ненависть уходит. Хватит… Никаких болезненных аналогий.
Скорее, так Эдит Пиаф, после смерти обожаемого Марселя приехала к его жене объясниться. И обняла её, и вместе бывшие соперницы плакали над случившимся. И были искренни и близки друг другу… Потому что общее горе сплачивает, общее счастье в данном контексте - неприемлемо.
Да. Именно так. Именно так я общаюсь с Мариной. А точнее, с Риной, потому что, как утверждали некоторые, если звать нас обеих полными именами, можно запутаться. Так я открываюсь ей - трижды предавшей, трижды прощённой, причём последнее - не заслуженно. Намеренно становлюсь сентиментальной и заставляю себя чувствовать в ней близкую душу. Нельзя потерять теперь еще и ее. Столько ведь пережито совместного: общую роль путешественниц выбрали, общее негодование по поводу глупостей администрации в поезде испытывали, общую сперму на вкус пробовали.
- На такси ехать нельзя! - в сотый раз объясняет Ринка, вырывая меня из самоанализа - Могут выследить…
- Кто?! - ворчу я. - Кому мы нужны для выслеживания? Мы ж не в советские времена живем, а в стране великого пофигизма. А даже если б жили в советские, то что? Мы ж не Ахматова с Надеждой Мандельштам, за которыми по пятам КГБисты ходили. Мы ж фигурами общенациональной известности не являемся! Идем себе, дурью маемся… Имеем полное право. Ну, кто выследит?
- Не знаю, - честно теряется Ринка. - Просто у меня такое предчувствие…
После случившегося Рина тоже слегка поехала крышей. Наверное, думает, что нас теперь всех должны перебить. Боится маньяков. А чего нас бояться то?
- Ты не надейся, что дойдем и все сразу хорошо будет, - заговаривает зубы Рина, чтоб я отстала с просьбами о такси. - Там, между прочим, жопа не только в дальности расположения. Там и персонал должен быть с придурью. Посуди сама, клуб для своих, работающий только в полнолуние. Ещё б на кладбище его соорудили для полного счастья.
Вздрагиваю от слова "кладбище". Что-то я совсем дёрганная сделалась…
Наконец, добираемся до нужного подъезда, дёргаем дверь. Щуримся от яркого света фойе. Кто б мог подумать, что в таком маленьком ДК - такой просторный холл? Мы, за время гастролей по глубинкам уже сделавшиеся знатоками всевозможных домов культуры, несколько удивлены. Перед ступеньками вниз скромная табличка: "Приват клуб "Чёрная роза"". Холодком по внутренней стороне кожи пробегает осознание названия, пихаю Ринку в бок, чтоб смотрела. На миг кажется, что разгадка близка. Вот сейчас напрягусь и пойму, почему последним желанием Димки было, чтоб я пошла к этой самой гадалке. Нужно только напрячься, нужно только сопоставить всё это обилие чёрных роз между собой… Ничего не выходит, снова пускаю события на самотёк.
Оберегающий вход охранник не подаёт ни малейших признаков жизни. Смотрит прямо перед собой, вытянувшись и широко распахнув глаза. Ну и работёнка у парня! Не позавидуешь…
- Ты уверена, что нас пустят в таком виде? - присвистываю, оглядывая обувь и выуживая из сумочки беспомощный в данном случае носовой платок.
Марина нагибается и, кряхтя, трёт одну об другую штанины своих клешей. Жёсткая чёлка острым краем падает в кукольные ярко-синие линзы. Из-за обилия лака на Ринкиных волосах я опасаюсь, как бы челка не выколола ей глаза.
- Пустят, пустят! - бормочет Рина, не замечая моих разглядываний. - Мы им сейчас пригласительными бумажками и московским акцентом под нос тыкать начнём, они нас сразу зауважают!
Охранник всё ещё старательно изображает предмет мебели. Лицо не выражает никаких эмоций, а поза демонстрирует беззаветную любовь к отечеству.
- Таких бы - Мавзолей охранять! - даже не стараясь понизить голос, комментирует Ринка и продолжает, - Впрочем, чем хуже? Помнишь Фрэкен Бок? Ну, ту, которая из Карлсона. Ее Рина Зеленая озвучивала и собственногубно придумала ей реплику: "По телевизору показывают всяких жуликов! Чем я хуже!" Так и тут - чем мы хуже Ленина? Пусть такие молодцы нас охраняют, а не его!
Смешная… Я даже не поправляю. Не говорю, что озвучивала Раневская. Понимаю, что Рине приятно, чтоб Рина… Иногда я искренне рада, что она со мной. От стрессов Ринка всегда отходит быстрее, и ее, хоть и наносное, но вполне фишечное веселье помогает мне возвращаться в норму.
- Не собственногубно, а собственноголовно. Это только ты у нас все губами придумываешь, - замечаю с ехидцей. - А Рина Зеленая думала головой!
Ринка предъявляет давно надаренные ей Димкой флаера, и нас пропускают вниз. Состояние крайнего офигения сменяется раздражением.
- Нет! Это слишком даже для покойника! Не предупредить нас, чтоб одели вечерние платья!!!
Идём /как по передовой/под прицелом тысячи глаз/ только не /босиком по воде/, а обутые и к стойке бара. Спрашиваем хозяйку. Ожидаем. Тут стоит заметить, что в моём воображении Мадам всегда была роскошной амазонкой, ясновидящей, чуть ли не по воздуху выплывающей к клиенту… А увидели мы…
- Ты не слушаешь? - Рина сердится, нервно закуривая. Программу мы обе игнорируем.
- Не слушаю, - врать не хочется. - Точнее не желаю слушать. Рин, нам всего полчаса еще надо продержаться. Не накручивай себя, забудь обо всех предчувствиях. - ослабление ее воли придает мне силы, и я давлю, настойчиво и уверенно. - Раз пришли, раз попросили, нужно теперь выдержать. Ну, вспомни, как мы долго решали, пойти или нет? Вспомни, все наши доводы… Слушай, а расскажи-ка лучше что-нибудь из газет… Надо же нам о чем-то разговаривать.
Ринкина потребность в желтой прессе всегда забавляла. Что бы она ни вычитала, какой бы бред ни нашла - все время рвалась пересказать. Мы с Димкой хохотали и отмахивались. Ринка обижалась и отправлялась в соседние купе за слушателями. Сейчас, вспомнив какую-то очередную историю, она, конечно, не удержится от пересказа и забудет о предчувствиях.
- Кстати, да! - победоносно заявляет Рина. - Я вот тут совсем недавно вычитала в одной газете… Поразительное совпадение. В общем, московские студенточки одни решили как-то подработать в подобном этому приват-клубе…
- Ринка, не надо! - хмурюсь я. - Никаких аналогий. Расскажи о чем-нибудь отвлеченном…
- Ну что я могу поделать, если именно это вспоминается? - обижается Рина. - Ну, не совсем в такой клуб. В Москве там пожестче было. Например, юные девы изображали из себя предметы мебели: кто-то работал вешалкой, кто-то столиком, кто-то подставкой под пепельницу… Короче, на их голые задницы и выгнутые спины выкладывали рахат и прочий лукум… Эротично, конечно, но как-то уж совсем унизительно.
Ринка вошла в привычную стезю пересказывания статей, а я напряженно следила за часами. До визита к Мадам оставалось двадцать пять минут. Долго….
- Представляешь, - продолжает Ринка, - Один тип как-то затушил сигарету о ягодицу своего "стола", и его даже не исключили из членов клуба! Одна мадам-домохозяйка - о ней тоже говорилось в статье - за ночной жизнью Москвы совсем не следила, а следила исключительно за тем, чтоб дети вовремя высаживались на горшки. Но как-то муж ее зачастил в этот полусадистский клубец, и "доброжелатели" ей донесли. - Ринка озирается вокруг, и понижает голос. Нет, ну явно у нее паранойя! Похоже, опасается подслушиваний… - Так вот… - продолжат моя параноичка, - Вместо битья посуды и истерик, дамочка решила побывать в этом клубе сама. И подругу сдуру подбила на такое приключение. Запудрив мозги всем знакомым, барышни умудрились разыскать концы и вычислить клуб. Любопытство, оно ж хуже татарина… В клубе барышни умудрились познакомиться с хозяйкой и отказаться от дорожки кокаина, ею предложенной. Казалось бы, невинный поступок. Но… За это их сочли ненадёжными и потенциальными стукачками, кроме того, хозяйке показалось, что барышни грубо разговаривают… А потом вообще выяснилось, что муж одной из них именно к хозяйке и приходил… В общем, трупы обеих разыскали только спустя месяц. Я, конечно, понимаю, жёлтая пресса и все такое…Но почему-то эта статья и эти барышни вспоминаются здесь очень явно… Что-то не слишком защищённой я себя тут чувствую. Те женщины…
- Хватит! - стукаю ладонью по столу я. - Не накручивай ты себя! Те женщины, те женщины! - передразниваю и скептически кривляюсь, пытаясь отвратить Ринкину панику. - Будут знать, как отделятся от коллектива! Или это ты к тому, что, если нам будут предлагать какую-нибудь дрянь, надо принимать не задумываясь? Ну, чтоб с хозяйкой не поругаться… - смеюсь, что есть мочи. - Не переживай, примем. А можем и не принять… Чем мы хуже Вертинского? Тот умудрялся отказываться от кокаиновых угощений, никого при этом не обижая…
Ринка доставала весь поезд пересказами статей желтой прессы, я - биографиями людей серебряного века. Длительное пребывание в замкнутом коллективе, помноженное на наличие свободного времени, вытащило из каждого из нас любимые темы и успело сделать эти темы ненавистными остальным.
- Впрочем, тебе это не интересно. - обрываю сама себя.
- Это почему это?! - ощетинивается Ринка, - Сейчас что угодно интересно. Ты рассказывай, рассказывай. Нам еще двадцать минут о чем-то проболтать нужно.
Оказывается, она тоже все понимает, и также напряженно следит за часами. Покорно принимаюсь за Александра Николаевича… На этот раз вслух.
Легендарный генерал Слащов, уже поверженный, разжалованный, но не перегоревший, оказавшись в двадцатом году в Константинополе, частенько захаживал в "Чёрную розу". Вечно со своим лихим ординарцем-подругой и с кокаином про запас.
Подруга - женщина отчаянная, дважды тяжелораненая, но в тыловые чистюли не записавшаяся, несколько раз в боях своему генералу жизнь спасавшая - в мирной жизни чувствовала себя неуверенно. Одевалась блекло, смотрела робко, невыразительно. Оживала, лишь, когда пел Вертинский. Тянулась, тонкостаная, к очередной сигарете, нервно затягивалась, полыхала прославленными своими глазищами, а однажды даже бокал раздавила вдребезги, резко сжав пальцы от накатившего напряжения. Пробирали песни Вертинского, до самых сокровенных мечтаний добирались и обнажали безжалостно всю их нынешнюю несбыточность и бесполезность. Где уж тут остаться, как хотелось, "девочкой с привычками, девочкой с капризами", когда за спиной - три года походной жизни и горы трупов. Как суметь после всего этого ужаса отмыться, где силы взять, чтобы жить дальше? России, за которую бились, больше нет, а чужая земля жжет ступни бессмысленностью твоего на ней пребывания…
Слащов слушал по-другому. То тягостно мрачно, принимая на свое сердце вину за всеобщую российскую обездоленность. То шумно - радовался, как цыганам, черпал в песнях мощь и уверенность, что будет еще, будет просвет… Безумно аплодировал и щедро одаривал "Русского Пьеро" - всем, в том числе и кокаином… Дары Вертинский принимал, а все "угощения" отдавал своим небезгрешным помощникам. Говорят, в "Чёрной розе" даже работал специальный человек, обязанный в любой момент "поддержать компанию" именитых гостей вместо звёзд. Причём Вертинский умудрялся проделать эту подмену весьма элегантно: "Друг мой, подойдите! - подзывал он помощника, - У генерала сегодня есть для нас нечто неописуемое, не могу не разделить с вами удовольствие…" Перекинувшись парой фраз за столом, Александр Николаевич всякий раз внезапно испарялся, не прикоснувшись к угощениям, а Слащов был уверен, что Вертинский участвует в его кокаиниаде. "Вы - великий артист!" - говорил генерал, - "А это", - он подразумевал очередную понюшку, - "Сделало вас ещё пронзительнее. До самой смерти не забуду, как вы исполняли сегодня"…
- Так что, - подмигиваю, оканчивая рассказ. - Если мы найдем себе соратников-заменителей, которые вместо нас будут всевозможные подарочки употреблять, имеем все шансы ни с кем не поругаться и уйти отсюда невредимыми.
Байка подействовала. Ринкина паранойя временно устранилась, уступив место любопытству.
- Вертинский отказывался от кокаина? - моя слушательница недоверчиво кривится, - Во дурак! А я, кстати, читала, что он был страшным наркоманом…
- Меньше доверяй газетам, пишущим про обожженные ягодицы, - одёргиваю, глумясь. Потом решаю, что просвещенность в массах стоит все-таки поддерживать, и рассказываю. - Впрочем, да, действительно был… Всерьёз увлекался кокаином в юности. Все в то время увлекались…