* * *
После отцовского инсульта ничего не изменилось. Он по-прежнему утверждал, что голубой цвет ничем не отличается от зеленого. Он вытирал тарелки и по-прежнему ставил их не туда. Он остался все тем же человеком-не-на-своем-месте, только теперь он ожидал, что подлинная действительность придет и тронет его за плечо со словами: "ПОЙДЕМ, МИЛОК. УМИРАТЬ ПОРА".
И потому второй инсульт, как ни странно, принес облегчение. Теперь он живет с неправильной стороны зеркала и называет стул столом. Он не удивляется - мы тоже. Может, он и вправду хочет обедать за стулом, сидя на столе.
Его смерть была бы для нас еще большим облегчением. Наше семейство живет наособицу. Мы бы похоронили его парик вместе с ним и разошлись в разные стороны.
Мать перенесла вниз кровать и забрала его из больницы - хотела, чтобы он умер в пристойном месте. Нас всех, уже взрослых, созвали дожидаться. Потолки нависали слишком низко, унитаз удивительным образом просел до самого пола. Спали мы в наших прежних комнатах, Фил - осыпая вылезающими волосами свою детскую подушку, мы с Брендой, учтивые, как незнакомые - на наших парных кроватях.
Местом кончины была назначена гостиная, так что мы включили телевизор, чтобы раскрутить бедные, спутанные в клубок отцовские синапсы. Поочередно дежуря у его изголовья, мы дожидались того особого безмолвия, какое бывает после последнего вздоха. Сидя там, я думала: "Продержись, продержись, пока я не выйду из комнаты". Папа был без сознания. Пальцы у него раздулись. Половина лица и так уже омертвела. Показывали австралийский сериал. Я услышала его последний вздох и безмолвие. Затем - еще один последний вздох, еще одно безмолвие. В таком состоянии он продолжал жить день за днем. Мы выпили море шерри.
Я глядела на его лицо, которого все равно не могла ни минуты удержать в памяти. Парик сидел на макушке его иссохшей головы, непристойно бесшабашный и молодой. Дутый, как геройство. Я сидела и смотрела на парик, а он - на меня, и мы оба маялись в ожидании.
Дом был полон женщин - блаженствующих, твердо намеренных не отступаться до фатального конца. Они сидели в гостиной, отсчитывая на четках молитвы на сто лет вперед, так что выставить их за порог не представлялось возможным. Отец испустил сладко пахнущее неодобрительное шипение и попытался повернуться лицом к стене.
Ему удалось сообщить нам всем, что он еще жив:
Он начал произносить слово "канал".
Он разодрал атлас и съел все карты Америки.
Уяснив намек, мы начали вновь ругаться, как родня. Мать, стоя у раковины в санузле, обозвала Бренду шлюхой. Бренда наорала на нее в ответ. Сказала, почему это мать всегда затевает ссоры, когда она сидит на толчке. Сказала, что если она и шлюха, то не она одна - видимо, подразумевая меня, хотя теперь я могу прикрываться своей хорошей работой. Бренда работает с детьми. Мать считает, что с такой профессией порядочного жениха не встретишь.
Брендины случайные связи - наша величайшая семейная хохма. Ни у кого не хватает духу сказать вслух, что она спит с женщинами - даже у самой Бренды. Возможно, у нее уйма любовниц, но мне что-то не верится. А мать, вероятно, надеется, что у Бренды хватает ума иметь дело с профессионалками, а домохозяек на соцпособии избегать. И все же Брендина ориентация объясняется чисто идейными соображениями. Мне кажется, против мужчин она ничего не имеет - вот только боится, что от ее прикосновения у них выпадут волосы.
С кем спит Фил, никого не интересует. Когда отец умрет, Фил женится на миниатюрной дорогостоящей женщине с целой кучей обаятельных знакомых. Она будет очень милая, а мы все терпеть ее не будем. Фил абсолютно нормальный парень - то есть, как известно всякой женщине, у которой есть брат - законченный псих. Мы помним его в тринадцать лет - его страх перед менструациями, помешательство на мыле в форме зверюшек, увлечение религией, то, как после причастия он осторожно держал во рту яйцо - похоже, такую епитимью налагал сам на себя.
Фила наша мать любит как сына - и его, и все его слабости; зато Бренду - как себя: как среднего ребенка, как третьего лишнего. Они ссорятся из-за всего на свете и плачут в разных комнатах. Слоняются по кухне, выдумывая себе занятие. А вот меня, наоборот, не хватает даже на то, чтобы взять полотенце и вытереть за собой чашку.
Я дочь своего отца. Однако, когда он прикрутил свое обручальное кольцо к проводу от лампы и включил его в сеть, настала пора снова уйти из дома.
* * *
Люб-Вагонетку я ненавижу лишь до одиннадцати утра. После полудня мне уже все равно. Поздно вечером я ловлю себя на том, что сопереживаю ее застиранным маленьким синим глазкам, из которых дебильным ребенком выглядывает обида.
Сейчас она пародирует женщину на вечеринке - рассказывает истории о своих репортерских деньках. Пригнись и замаскируйся, и жди, пока тебя очаруют. "Пожалуйста, полюбите меня", - говорит она, навязывая тебе ощущение, что ты не очень-то чиста и кое-чего жаждешь. "Ладно", - говоришь ты.
Она рассказывает о кинозвезде с трансплантированными волосами, о священнике с зашитыми карманами, о министре здравоохранения, который отвел в сторонку звукорежиссера и спросил у него, что такое "отсосать".
- Она все-таки женщина, - говорит Маркус, - она и кокетничает, как женщина.
Потому что, насколько ему известно, женщина может предать тебя лишь в одном месте - в твоей постели.
Маркус убежден, что она с кем-то крутит. Говорит, что иначе и быть не может - программу давно бы сняли с эфира, когда бы от Люб-Вагонетки не пахло какой-то важной шишкой. Ну и кто это конкретно? - спрашиваю я. - Ну и когда они это успевают? Не такая уж она дура. - Но разве она умная? - возражает он.
Здорово она его одурачила. Маркус уверен, что однажды сияние его таланта прорвется сквозь тучи и он всем покажет, что такое власть и что такое телевидение. Я говорю, что у него лучше пошли бы дела, будь он чуть поглупее - это, кстати, он и сам мог бы понять, поскольку вырос в деревне. Нет, Маркусу еще долго придется дожидаться своего шанса. Для карьеры у него нет чутья - точнее, с чутьем все в порядке, вот только мозги мешают.
- Есть лишь один способ ее обойти, - говорю я. - Заставить ее бежать по ее же собственным следам.
- И как же это сделать? - спрашивает он.
- А я почем знаю, - говорю я. А он таращится на меня, словно на двухголовое чудище.
Люб-Вагонетка рассказывает байку о женщине из Белфаста, которой пришлось собирать мужа по кусочкам в собственном палисаднике. Интервью получилось блестящее - даже диван выглядел идеально. Когда женщина закончила свой рассказ, воцарилось молчание, и Люб-Вагонетка чуть повела плечами - закругляемся, дескать; так распорядитель похорон кивает могильщикам. И тут оператор, чье имя не стоит называть, обратившись напрямую к женщине, заявил: "Прошу прощения, у меня тут проблемы с техникой. Вам не трудно будет все это повторить?" - и коттедж-двухсемейка оцепенел от ужаса.
Весь сюжет отсняли по второму разу. Получилось нечто кошмарное, из рук вон. А потом, просматривая запись, она увидела, что в первый раз оператор просто нажал кнопку "Стоп"! За такие фокусы можно вылететь с работы - но это еще были цветочки по сравнению с тем, как в дверях оператор взял вдову за руку и похотливо заглянул ей в глаза.
- По-моему, он вел себя, как кобель, - говорит она, - я уж молчу, что антипрофессионально. Но что тут поделаешь?
- А может, это была любовь, - говорит Джо.
- Любовь? - переспрашивает Маркус.
- ЛЮБОВЬ! - вопит Джо, стукнув по столу вилкой. Мы все смотрим на нее, пытаясь вообразить ту разновидность любви, о которой она говорит. Любовь, от которой выключаешь камеру.
* * *
Я была влюблена. Когда у нас всех утряслась жизнь, между двумя инсультами.
Я ушла из дома. Как мне тогда казалось, вовсе не из-за отца. Мне казалось, я просто следую своим политическим убеждениям: наша сестра должна использовать все возможности для роста. И я двинула в Англию - в страну, где женщины не хоронят своих младенцев в силосных ямах, в страну, где люди умеют ценить некрашеные сосновые панели. Контрацептивы и красивые стены - вот все, что дала мне чужбина.
Спустя полгода я проснулась с ощущением, что чья-то рука душит меня во тьме. В комнате никого, кроме меня, не было, я находилась в Стоук-Ньюингтоне и жизнь моя практически не имела смысла. Не влюбись я в англичанина, я бы уехала домой.
Любовь. Среди всех этих чужих пшеничных полей. Казалось, я так долго тренировалась - и все равно оказалась не готова: не готова к тому, как уютно устроился у окна стул, к краске - слишком яркой, к его коже. Он был блондин. Он был достаточно взрослый, чтобы хорошо разбираться в жизни. Он был сдержанный. Раздевать сдержанного человека - это нечто.
Как же трудно уяснить огромную разницу между "одна" и "двое". В конце концов я стала постоянно думать о смерти - так было проще. О его смерти, о моей смерти, о его похоронах, о моих похоронах, о холоде его лица, о том, как я упаду в обморок под звуки органа, ослепнув от горя.
Лицо у него и на самом деле было холодное, глаза добрые, холодные и синие, а руки - одновременно горячие и мягкие. После акта он обычно залезал в ванну и, лежа в ней, разговаривал со мной - а я, сидя на крышке унитаза, зачарованно разглядывала его свободно парящий в воде член. Его распаренное лицо - кроваво-красное, губы - узкие и бледные, корни волос - почти белые в местах, где они были вшиты в его стыдливо рдеющее темя, а глаза - небывалой синевы.
Лжецы всегда казались мне людьми тонкими и привлекательными - в чем виноват (конечно же) мой отец. Но в то же самое время отцовский парик казался мне талисманом против другой, не столь занимательной лжи. Я думала, у меня иммунитет. Так что же меня держит здесь, в Стоук-Ньюингтоне? Что меня заставляет смотреть, как некий тип смывает с себя мой запах?
Я вернулась домой, в страну, где всегда можно угадать, женат мужчина или нет, а если не получается догадаться, легко навести справки. Впрочем, мне было по барабану, потому что я любила (понимайте это слово, как знаете) мужчину, который как-то в субботу утром позвонил и попросил родить ему ребенка. Без проблем, сказала я. В Ирландии мы только так и рожаем. Без передыху. Итак, я села в самолет и, перелетев Ирландское море, оказалась в спальне гостиничного номера, а там разделась, легла на вышитое покрывало и сказала: "Я тебя люблю", а он сказал: "Я тебя люблю" и опустил на меня свою медлительную мошонку - вместилище чуда творения.
Ох, я его взаправду хотела; его исстрадавшееся сердце, его ребра-ножи, его веки, из-под которых сочился ослепительно-синий свет… Я так сильно его хотела, что мне показалось: ЭТОГО никогда не будет, ничем не закончится эта любовь, звучавшая в номере вслух, как песня. И я жутко удивилась, обнаружив, что тело мое в свой звездный час дезертировало - хлопнуло дверью и в бешенстве сбежало домой. То, что было простором, скрутилось в канат - а канат сплелся с моими кишками и зачалился за мое сердце, прочно зачалился, намертво. Я выплевывала даже мысли о своем англичанине - с такой яростью, что боялась вывернуться наизнанку, там, на вышитом покрывале, в тесном уголке заграничного отеля, который навечно остался Ирландией.
И после этих бескровных родов мои клетки научили меня забывать его, каждый день понемножку, а глаза мои отказывали мне в слезах, а моя матка оставалась спокойной и тактичной. - Сука, - сказала я и послала к черту политические принципы вместе с воспоминаниями о его голосе и о его абсолютной и непреодолимой правильности, которой я по сути вообще не была нужна.
* * *
Фрэнк что-то притих. Ноль шуток, Фрэнк? Ноль шуток.
Раз такое дело, мы начинаем трепаться о фильмах, которые когда-нибудь сделаем. Маркус думает снять комедию о Северной Ирландии - комедию, потому что это единственный способ не облажаться с этой темой - а может, фальшивый документально-садистский фильм с одной подлинной документальной сценой: чтобы уесть снобов. Я собираюсь снять кантри-ирландский триллер. О любви. О любви?
- Гомосексуальный "фильм-дорога", в стиле "кантри-энд-вестерн". Место действия - Киннегэд.
- С гомиками в Киннегэде туго.
- С дорогами в Киннегэде туго.
- Это вы плохо смотрели. Начинается фильм с трупа в автомобильном багажнике.
- Это и есть любовь? - спрашивает Фрэнк.
- Если тебя такая любовь устраивает - да. Начинается с трупа в автомобильном багажнике. Титры. Нет, ретроспекция. Один певец, работающий в стиле "кантри-энд-вестерн", снимает в баре парнишку совершенно заурядной внешности, этакого волчонка. Секса - немерено. Психопатический такой секс. Он селит его в своей квартире в Дублине, рояль там белый, ковбойская шляпа-ведро - тоже белая, спальня белая с овчинами вместо ковров, а однажды приходит домой - такой распаленный, взволнованный, слегка страдающий, в рассуждении заняться сексом - а на постели тело. И ладно бы просто неизвестное тело - а оно вдобавок мертвое. Ну, он садится на кровать и сидит, как пень. Потом протягивает руку и развязывает покойнику шнурок на ботинке, а тот его молодой дружок сидит в соседней комнате и подбирает мелодию на белом рояле.
- Не оставь своего мужчину в беде.
- Затемнение - и шоссе. Белый "бимер". Нет, красный "тандерберд". Нет, машина должна быть белая, и едут они под песню, которая звучит по радио.
- Не оставь своего мужчину в беде.
- Затемнение. Вид на машину сзади. Из багажника что-то капает. Из багажника капает кровь, потому что в багажнике труп, и кровь льется в багажник.
- И?
- И этот самый труп у них в багажнике.
- И?
- Ну, и они не знают, что делать. Просто едут, куда глаза глядят, под радиомузыку. Из багажника течет.
- Не тяни резину, - говорит Маркус.
- Тогда ты мне расскажи, - говорю я. Говорю вполне серьезно.
- Ладно, - говорит Маркус. - Они останавливаются пообедать.
- По-обе-дать?
- Это кино. Они останавливаются пообедать.
- Нет!
- Да, - говорит Маркус. - Останавливаются пообедать. В такой гостинице на главной улице, которая вообще-то всего лишь пропахший капустой жилой дом, и на раздаче работает надломленная жизнью женщина, похожая на его мать.
- А снаружи, - говорю я, - кровь все еще капает из багажника. Капает на пластиковый стаканчик в канаве.
На какое-то время мы задумываемся над этой сценой.
- Молодая девушка, - говорит Фрэнк, - официантка, волосы немытые, такая… невостребованная и сексапильная в стиле кантри…
- Можешь не продолжать. Малолетка.
- Не такая уж малолетка. Она приносит картошку и УЗ-НА-ET певца. Смотрит на него, а он смотрит на нее - и она ПОНИМАЕТ.
Мы замолкаем. Многовато неувязок. Маркус говорит:
- Он выбегает за дверь.
- Да, - говорит Фрэнк, - а когда он заглядывает в окно, псих все еще внутри, отсчитывает деньги из своей пачки, этак по-ковбойски, шутит с девушкой. Причем это деньги мертвеца.
- Тут я не уверена, - говорю я.
- Ладно, замяли, - говорит Фрэнк. - Кадр лежачей камерой: машина уносится вдаль, и мы видим пластиковый стаканчик в канаве. Затемнение. Девушка машет, вся трогательно-трагическая, потом опускает взгляд и видит стаканчик.
- И?
- Это не мой фильм.
- Да ладно тебе, Фрэнк, - говорю я. - В багажнике труп.
- Девушка видит стаканчик.
- Короче, они едут по шоссе, - говорит Маркус. - И встречают на своем пути препятствие. Застревают в стаде коров. Годится?
- Нет, не годится, - говорит Фрэнк.
- Серьезно, коровы чуют запах крови и пугаются. Они лезут на капот, и тут еще собака - багажник облаивает. И еще фермер.
- Ой, не знаю, - говорит Фрэнк.
- Псих вконец теряется, дает задний ход и давит собаку? Да?
- Нет! - говорит Фрэнк. - Девушка видит стаканчик.
И только тут до нас доходит. Фрэнк влюблен. И теперь все, что может закончиться, его не устраивает.
- Я раз брал интервью у мужика, - говорит Маркус, - который чуть не утонул из-за стада коров. Они как ломанулись с кормы парома…
Но Фрэнк влюблен - против него не попрешь. Маркус смотрит на меня поверх столешницы. Дело серьезное. Кто она? Прежде Фрэнк всегда выходил сухим из воды.
Потому что женщины Фрэнку нравятся. Ему нравятся их волосы и их руки, нравится, что они говорят интереснее мужчин. Ему нравится, как они заявляют ему "Пшел на ХРЕН". Когда они молоды, ему нравятся их груди, когда постарше - украшения. Он упивается их сложными характерами и даже вероломством. Ну а женщинам Фрэнк тоже нравится. Он нравится им в постели, поскольку он откладывает введение на столько, на сколько советуют умные люди - правда, для некоторых дам это слишком медленно и поздно. Ну и жена у него есть, разумеется.
Но Фрэнк всегда был осторожен. Он постоянно твердил, что женские тела усеяны коварными дырками. Когда тебе уже невмоготу терпеть, они захватывают тебя и держат, и когда ты вновь опускаешь свой член на простыню, ты сам и все твое остается внутри. ТАМ. Я ему сказала, что женское тело выматывает нервы еще почище, когда сама в нем обитаешь. Он мне не поверил. А теперь все покатилось под откос - и его трусоватое здравомыслие, и все остальное.