- Близнецы, близок час перемен! Ваше сердце-качели знает, каково удариться о землю! Позвольте-ка человеку, которого вы любите, сесть напротив и вновь поднять вас на седьмое небо. Вы знаете, кого я имею в виду… Юпитер несется сквозь ваш третий дом, и удача благоволит вам. Освободитесь от старого и спойте гимн новому.
Итак, я изодрала комнату в клочья. Стивен висел у меня над плечом в состоянии божественного возбуждения. Отодрав от стены ковер вместе с газетами, я выпихнула получившийся рулон в окно; а когда он застрял, вышла в палисадник и стала тянуть - как ветеринар мертвого теленка. Он выскочил наружу весь разом, толкнув меня на клумбу, и с боем вырвался из моих рук: желтые ошметки бумаги разлетелись по мостовой, приземляясь в садиках моих соседей, прилипая к колесам их красивых машин, присасываясь к дыркам в их сетчатых заборах. Пусть что-нибудь прочтут для разнообразия. И плевала я, что обо мне подумают. Они сами много лет прожили с шизофреничкой и хоть бы словом обмолвились.
То толкая его перед собой, то волоча, я протащила старый диван через холл и спустила со ступенек на подъездную дорожку. Пружины с усталым скрипом отреклись от своих мертвецов - от подшивки журналов, изгрызенных мышью, которая устроила себе гнездышко в углу в те времена, когда парадная гостиная была слишком парадной для того, чтобы в ней находиться. В желудке мыши, тоже давно умершей, погибли: лицо девушки из журнала "Плейбой" за 1961 год (уцелели улыбка, белье-спецодежда и пластиковая полочка); руки Св. Димфны (если не ошибаюсь), святой покровительницы безумных, и макушка Гэя Бирна с бережно вырезанной и сохраненной фотографии.
Я намочила пол и стала отскребать бумагу ногтями - вся комната сделалась полосатой. Клей оказался сильнее меня; я подключила к кухонному крану шланг и притащила его в гостиную. Стивен сказал Не Делай Этого - исключительно для того, чтобы меня подзадорить, а я сунула ему в руку конец шланга, вернулась на кухню и отвернула кран. Я бежала вдоль шланга вместе с водой и, проскочив в дверь, как раз успела увидеть, как вода хлынула струей, ударила в пол, срикошетила россыпью корректорских значков и облила телевизор, который взорвался. Двести двадцать вольт по электроводяной дуге добрались до Стивена, который тоже взорвался. Две вакуумных полости одновременно лопнули, щедро разбавив воздух пустотой. Повеяло запахом горелых проводов - этакой смесью сардин с мочой. Воздух, на миг сохранив очертания Стивена, затем осторожненько размазал их, а комната заполнилась благоуханием амбры и жареного сезама. На полу журчал, плюясь водой, шланг.
Нет, конечно же, нет.
И когда утром я встала, комната была прекрасна. Стивен ободрал оставшиеся обои и покрасил стены в белый цвет, работая при свете луны, при свете краски и при сиянии, которое разливается по его лицу, как только он берет в руки кисть.
ДЫШУ
Как выходные? - спрашивает Джо, когда я появляюсь в дверях.
- Обои обдирала.
- Ага. Я тоже повеселилась.
Телик в углу включен, но без звука. Сквозь помехи пробивается викторина - снегопад из ртов и глаз. Призов - и тех не видно.
- Господи Исусе, - говорит Маркус. - Выгляньте в окошко. Что это? Передатчик. А это что? Итальянская викторина. Как живем?
- Доброе утро. Доброе утро. Он что - всю ночь был включен?
Мимо нас многозначительно проплывает Люб-Вагонетка. За пределами кабинета Люб-Вагонетки в общем-то не существует. Открытое пространство придает ей сходство с обычными людьми - похмельное лицо, зудящая синяя полоска сзади на голени. Так я и знала, что мое дело - труба.
- Можно тебя на минутку? - сказала она. Пришлось сходить и выпить чашку столовского кофе - вкус паники во рту, вкус чужой паники, разогретой по второму разу и говорящей тебе: "Привет".
Я вхожу в ее кабинет, гляжу на ее нос - нос как нос. Торчит посреди лица, как носу и положено. У ее ноздрей тоже вполне респектабельный вид, если не считать одного загадочным образом лопнувшего сосудика на самом кончике носа. Она обнюхивает окрестности, ищет, на кого бы свалить вину. Вину за что - не имеет никакого значения. Зрительский рейтинг упал - вот вам и затравка.
Нос Люб-Вагонетки день-деньской разговаривает с ней - безо всякого участия разума. Разум старается занять ее другими делами - типа, как победить, как не сесть на иглу. Но иногда ее лицо каменеет, как морда собаки, сосредоточенно нюхающей ветер.
Побеждать нелегко. Она желает, чтобы я ей посочувствовала - ведь ее путь к победе так тернист. Первым делом она объявляет, что эти козлы опять под нас копают. Программу вновь собираются снять с эфира. Дамьен опять отмочил похабную шуточку, на сей раз по-ирландски. Оказывается, то был каламбур, где обыгрывались "Куманн-на-нГэл" и оргазм с пуканьем. Никто из нас его не понял, поэтому я и не вырезала.
Она прокрутила шутку на мониторе, точно я в жизни ее не видела - нажала на "стоп", отмотала назад, показала еще раз. Этакая баба за рулем, вновь и вновь дающая задний ход в стену. И все время, по своему обыкновению, похохатывала. То была катастрофа на склеенном в кольцо обрывке пленки, запиленное нашей иглой время. Проблема была покрупнее похабщины. Это я, я поцарапала пластинку так сильно, что та аж подпрыгнула. Я вырыла яму, которую ни обойти, ни засыпать.
У Люб-Вагонетки величаво-красивое лицо, но дряхлые руки. Они похожи на авоськи, которые случайно стали вместилищем для плоти и случайно обрели форму рук. Маленькая карта из морщин, судеб и шрамов. Стоит мне мельком взглянуть на ее руки, и я начинаю ей сочувствовать. Руками она разговаривает - паранойя вселила в нее страх быть узнанной по голосу.
- Мы опять в глубокой заднице. Я пытаюсь спасти программу, ясно? Я пытаюсь спасти тебя - если только это возможно.
Интересно, что говорят ее руки. "Ты мне нужна - вы все мне нужны"? А может, она играет с ножом - проверяет, реален ли он.
- От чего?
- Грейс, я на твоей стороне.
- Я знаю.
Молчание. Я могу запросто подсказать ей текст. Я говорю:
- Наверху перемены. Похоже, Мэрфи идет на повышение в другой отдел и наши программы курировать больше не будет.
- Это значит, что нам конец. Мэрфи был одним из наших лучших друзей. Я знаю, что на Рождество он нас обругал - но только для блезиру. Он не может в открытую показать, что он на нашей стороне.
- Он ни на чьей стороне.
- Он на той стороне, где рейтинги. То есть - на нашей.
- Зато Макналти никуда не денется.
- Макналти не в счет. Он - камень у нас на шее. Он только прикидывается, будто за нас - на тот случай, если наша возьмет.
- Я слышала, он возвращается. Я слышала, Мейхон решил его спихнуть.
- Ну, если он вернется, то точно нашу сторону держать не будет.
Она смеется. Говорит:
- Грейс. Я прямо боюсь, уж больно тебя заносит.
- Откуда мне было знать, что он сказал "оргазм" по-ирландски? Я даже не ожидала, что ты такое можешь отловить.
- Там был тот дурацкий овощ.
- Да ладно тебе.
- Да и это самое тут ни при чем.
- Оно никогда ни при чем.
- Носить мини-юбку, - говорит она, - и виснуть у первого встречного на шее - не одно и то же.
- А пошли они на хрен, - говорю я. - Им по-всякому нравится.
- Послушай, - говорит она, - чтобы стереть тебя в порошок, Мэрфи понадобится всего пять минут в год. Бывают годы, когда он просто забывает. Но ему достаточно пяти минут в год, чтобы сломать тебе жизнь - бесповоротно, чтобы больше о тебе не беспокоиться. Ему деньги платят за то, чтобы он не беспокоился о людях. Однако, насколько мне известно, он действительно хочет, чтобы эта программа имела успех.
- А я, значит, не хочу?
Промах. Надо было смолчать. В комнате не один параноик, а больше, и стоит только ввязаться, как никаких шансов на победу не остается. Телевизор в углу начал сползать на другой канал. Ее жалостные руки трепещут на фоне панорамы, снятой с вертолета, которая отказывается прерываться - правда, иногда переворачивается кверху пузом, чтобы взглянуть на небо.
- Это серьезно, Грейс. Ты и представить себе не можешь, как они нуждаются в том, чтобы их ублажали.
Пять минут спустя я выхожу из ее кабинета, не представляя себе, что такое "серьезно", но зная: во всем виновата я. Мочевой пузырь у меня полон - бог весть почему. Иду в туалет, где выливаю из себя столько жидкости, сколько в жизни не пила, и думаю о том, что, наверно, она все-таки искала сочувствия. Наверное, мне следует поблагодарить ее за многое - ведь когда-то Люб-Вагонетка мне нравилась и я звала ее по имени. Возможно, она не хуже всех прочих. Возможно, телевидение - всего лишь ускоренный курс по изучению жизни, и никто тут ни перед кем не виноват. И все-таки, и все-таки… вполне вероятно, что она - просто хитрая, больная паранойей стерва, решившая меня доконать.
САМАЯ КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА
Отец любил парикмахеров. Ему нравилось смотреть, как они работают. Я это поняла, когда он повел меня делать мою первую настоящую стрижку. Не самая обычная прогулка для отца с дочерью - если только отец не хочет отомстить. Мне было десять. У меня прорезалось чувство юмора, которое плохо сочеталось с шуточкой на его голове. Я и сейчас ненавижу парикмахеров. Я и сейчас питаю слабость к лысым мужчинам. Может, написать книгу в помощь женщинам, у которых все наоборот?
Была суббота. Зал кишмя кишел женщинами в экстремальных обстоятельствах. От их волос пахло паленым, головы у них были смазаны кислотной слизью, а сами они перелистывали журналы. Некоторые, неумолимо сдвинув брови, сидели под фенами. Меня не удивили жужжащие шлемы у них на головах - космическая эра, она и есть космическая эра. Меня удивил их заурядный вид - в фильме "Звездный путь" домохозяек не показывали.
Я не волновалась, пока миссис Дэвитт не вышла из задней комнаты вылитой индюшкой, с полувыщипанными бровями и лицом, лоснящимся не то от безумия, не то от очистительной маски. Как бы то ни было, она совершила нечто из ряда вон выходящее - подошла к моему отцу и стала с ним кокетничать. Я помню ее ноздри - какие же они были грубые. Миссис Дэвитт с нашей улицы призывно раздувала ноздри.
В ответ отец принял смиренную позу епископа - положил ладони на колени. Скорчил проказливую рожу. Детей такие ситуации нервируют. Отец оказался в неподходящем месте. Он больше не находился у меня в голове, и стоило ему выскользнуть наружу, как измена стала всеобъемлющей (Мужчина В парикмахерской В парике В сумасшедшей РАВНЯЕТСЯ мой отец ПЛЮС миссис Дэвитт). Словно в доказательство равенства миссис Дэвитт, прежде чем юркнуть в дверь, одарила меня десятипенсовиком и погладила по головке.
Меня усадили в кресло на стопку женских журналов. Мне казалось, что я вот-вот соскользну и упаду на пол в кучу гороскопов и Полезных Советов - с шеей, пронзенной ножницами. У парикмахерши были длинные красные ногти. Волосы - ослепительно-светлые, буйные. Зеленые тени, удивительные ресницы. От нее пахло шестью разными вещами сразу. Она показалась мне самой красивой на свете женщиной.
Мои волосы были в ее руках. Она поворошила их пальцами, ощупала концы. С концами было что-то не то. Вновь зажала волосы пальцами у корней и, сложив вдвое, опустила, охватила прядями мой подбородок, потом выпростала пальцы. Одно из ее колец запуталось, и она дернула меня за волосы, потом, опамятовавшись, осторожно освободила его осторожными, новенькими, как у маленького ребенка, пальцами.
- Приступим, - сказала она.
Она улыбнулась отцу, но меня это не задело. У них были общие интересы. Кроме того, он слишком увлеченно наблюдал за ее руками. А может, на самом деле отец смотрел в зеркало, делая вид, будто вовсе не проверяет, как выглядят его лицо, его волосы и линия между лицом и волосами. Перехватив мой взгляд, он подмигнул мне. Отец в зеркале - это было еще более странно, чем отец в зале.
- Это первая настоящая стрижка в ее жизни, - сказал он.
- Она у вас станет прелесть, вот увидите, - сказала парикмахерша, и я почувствовала, что на меня возлагают некие таинственные надежды.
- И кем же ты станешь, когда вырастешь? - спросила она у меня. - Хочешь стать парикмахером? Как я?
Я не знала, как с ней разговаривать. Она начала стричь.
- По-моему, это большой секрет, - сказал отец, чтобы я могла опровергнуть его слова. Мои волосы сыпались мне на плечи и на пол.
- Я буду монашкой, - сказала я. Парикмахерша рассмеялась, и это мне не понравилось, так как я вообще-то хотела к ней подольститься. Монашек все время стригут.
- Или астронавтом, - сказал мой папа. - С нее станется.
И я вновь обнаружила его у себя в голове. В тепле и уюте.
Вот такой страх мне внушает Люб-Вагонетка. Меня страшит тот факт, что я слишком много знаю и все равно ничего не понимаю. Меня страшит ее лак для ногтей - на дряхлых-дряхлых руках. Меня страшит ее кабинет, заваленный загубленными пленками и их загубленными жизнями - пленками, которые полны реальных лиц и сентиментальных монтажных срезов, которые похожи на состриженные, гниющие волосы. А состригали их, чтобы сделать больно.
ЧТО ВСТАВИШЬ
Дома я включаю музыку, потому что все стены белы и потому что я скучаю по Стивену, который в этой музыке растворился. Я делаю музыку громче - пусть она, оглушительная и чистая, отмоет меня. Она заполняет белую комнату, потом врывается в меня - и затопляет весь остальной дом. Гобой, не делая паузы между частями, взбегает по лестнице и скатывается назад по перилам; разрастаясь, он оборачивается точной копией двери и отпирает замок; и от его звуков кажется, будто веселиться - самое печальное занятие на свете. Он окутывает стулья и расплющивает зеркало, он смешивается со светом, который моментально твердеет. Но едва я успела сделаться этой сотканной из музыки комнатой, которая все время расширяется, сохраняя прежнюю величину… едва я успела оказаться внутри и снаружи сразу, едва я успела окаменеть - слышится вздох, отчетливый и близкий.
В комнате кто-то есть, или в музыке кто-то есть, и меня преследует ощущение, что этот загадочный "кто-то" определенно мертв.
Опять шум - на сей раз сверху. Опять вздох у меня над ухом - В МОЕМ УХЕ. Гобой играет себе дальше, звучит чуть пожиже, чуть сконфуженно - шум сверху не дает ему расшалиться. Опять вздох, шумный, но извиняющийся - "вот он я" - и исходит он из динамиков "сидюка". Вздыхает гобоист. Если я опять поставлю эту пьесу, он, вероятно, опять вздохнет - на том же месте. Поскольку звук вздохов меня как-то не утешает, я выключаю "сидюк" и начинаю слушать тишину, которая, впрочем, еще страшнее.
Сверху доносится приглушенный шелест. Кто-то что-то волочит - вероятно, полный мешок расчлененных тел. Затем - безмолвие. Я все еще слышу дыхание, но на сей раз свое собственное - или вздохи дома, или пар, бьющий из ноздрей типа, который шурует наверху, или это тихонько сдуваются легкие трупа, который он на себе тащит.
Проходя мимо кухни, я просовываю руку в дверной проем и хватаю банку с черносмородинным джемом, ибо метательный снаряд надежнее ножа. Поднявшись на полмарша по лестнице, я слышу какой-то скрежет, сопровождаемый хлюпаньем и чмоканьем. И "шлеп" - в стенку ударяется что-то мокрое.
- Ау? - говорю я, потому что я набитая дура.
Молчание. Вновь "хлюп-чмок-ш-р-р". Вновь молчание. Ясно одно - неизвестный находится в моей спальне. По одной, как протезы, переставляю ноги со ступеньки на ступеньку, пересекаю лестничную площадку, распахиваю дверь моей комнаты.
Спальня летит стремглав: верхний левый угол, потолок, подоконник, кресло. Мои ошалелые глаза никак не сообразят, что надо остановиться и осмотреть все пристально. Впрочем, в спальне никогошеньки нет. И почему же, объясните мне, я слышу в пустой комнате неспешные шаги, которые все ближе и ближе?
- Я бы попросила.
Шаги останавливаются. Слышится уже знакомый хлюпоскрежет. На секунду мне кажется, что он исходит из моего собственного горла.
- Стивен, перестань. Это ты?
Из потолка высовывается нога. Я смотрю на нее. Из потолка высовывается вторая нога. Ноги скрещиваются. Правая пинает воздух. От этого движения из потолка вываливается торс, ненадолго зависает, упершись подмышками в перекрытия, но тут же появляются локти, плечи, голова, кисти рук и банка с краской. Все это совершает посадку на моей кровати - краска, правда, еще и заливает пол.
Стивен красил чердак.
Я смотрю на озеро белизны, которое льется водопадом с края моей постели и растекается по полу. Смотрю на свою ладонь - оказывается, я уронила джем. Смотрю на Стивена. Этот засунул в рот свой большой палец.
- У меня кровь идет, - говорит он.
- Ты этого достоин.
- Нет. Я хочу сказать: У МЕНЯ КРОВЬ.
- Где? - тут и смотреть-то не на что, жалкое алое пятнышко тонет в белизне краски, превращается в бурое.
Пора стукнуть по столу кулаком. Чтоб больше ничего не красил.
- А половицы? - говорю я. - А под половицами?
Может, он еще желает, чтобы я черепицу ободрала с крыши? И как быть с зазорами между кирпичами? Не говоря уже о канализационных трубах и том, что внутри них - со Стивена станется.
В последний раз набиваю ведро отложениями миссис Двайэр. Чек из "Остоми-продактз" на Парнелл-стрит на некую покупку, название которой я расшифровывать не хочу и вообще надеюсь, что она устарела. Стишок о родах: "Большому члену - большая корона/что вставишь, то вынешь - важней нет закона". Все это найдено в дыре над моей кроватью, между слоями обоев, наклеенных по головокружительно-косой линии - обоев с монотонным узором из золотисто-зеленых русалок, которым, как и миссис О’Двайэр, уже некуда было приткнуть мужчину.