- Все равно непонятно, - сказал Кэффри. - Если она ни в чем не виновата, то тогда какого хера она торчала в сортире, эта никчемная чувырла, которая называет себя почтовой служащей? А? Какого хрена она дрючилась на очке, эта великобританская шлюха? Эта замороченная мымра!
- Все, - сказал Маккормак.
Он раз, еще раз, еще много, много раз стукнул по сукну стола и, следовательно (косвенно), по самому столу.
- Все! Все! - сказал он.
И добавил, обращаясь к девушке:
- Это все-таки подозрительно.
Герти посмотрела ему прямо в глаза, отчего у Маккормака в области мочевого пузыря возникло ощущение легкого пощипывания. Он удивился, но ничего не сказал.
- Я припудривалась, - сказала Герти.
Маккормак, утонув взглядом в голубоокости девушки, не сразу уловил смысл ответа. Кэффри, более проворный в понимании своего непонимания, живо отреагировал:
- При... что?
- Припудривалась, деревня, - ответила Герти, осмелевшая от маккормаковского взгляда, который ей, утопающей, представился спасительной соломинкой.
Что касается взмокшего от смущения Маккормака, то он чувствовал, как эта соломинка превращается в самый настоящий трамвайный токоприемник. Ларри О’Рурки эволюционировал аналогично, но более интеллектуально, чем его командир; физиология лейтенанта подверглась меньшему напряжению, зато сердечную систему тряхануло изрядно. Впрочем, ни тот, ни другой еще не осознали сходства своих конвергенций.
- Припудривалась, - стояла на своем Герти, - да, припудривалась, недостойный ирландский террорист! И вообще, отпустите меня! Отпустите меня! Отпустите, я вам говорю! Развяжите мне руки! Развяжите мне руки!
И снова разразились рыдания.
Маккормак почесал в затылке.
- Может быть, действительно развяжем ей руки? - сказал он.
Осторожно так. Но все-таки сказал. Он, Маккормак.
- Может быть, - сказал Ларри О’Рурки.
- Ага, - сказал Кэффри, - а она, чего доброго, на нас бросится.
- Мое дежурство на посту закончилось пятнадцать минут назад, - сказал Диллон. - Ептыть.
При последнем слове рыдания Герти усилились.
- Давай, - сказал Маккормак Каллинену.
- Так развязываем или нет? - спросил Каллинен.
- Дудки! - сказал Кэффри.
- Хватит, - сказал О’Рурки.
- Так что?
Они немного послушали, как она рыдает.
Умиротворенная ночь сдавливала ослепительную луну своими черными, как сажа, ягодицами, пух созвездий едва шевелился от дуновения традиционного бриза, звучащего на волнах Гольфстрима. Гражданские лица, терроризируемые террористами, терлись по углам, военнообязанные, наведя оружие, соблюдали по стратегическо-тактическим причинам спокойствие этих нескольких ночных часов, которые своим мутным светом были обязаны рассредоточенному присутствию пары тысяч светил, не считая планет и спутников, из которых самым значительным - относительно - считается, судя по всему, спутник, ранее упоминавшийся.
В такой оглушительной тишине все воспринимаешь сердцем. Или еще ниже, органами совокупления. О, эфирная музыка сфер! О, эротическая мощь космических шестнадцатых долей, стираемых фатальным и гравитационным стремлением мира к небытию!
На полированную и прозрачную поверхность молчания одна за другой падали Гертины слезы, хрустальные и соленые.
До молодцев-повстанцев понемногу начало доходить, что корректность - это все-таки некая сдержанность или хотя бы попытки сдерживания примитивных рефлексов.
Они вздохнули; она продолжала рыдать.
- Мы остановились на припудривании, - сказал Маккормак.
- Развязываем или нет? - спросил Каллинен.
- Мое дежурство уже давно закончилось, - произнес Диллон.
- Черт возьми, - сказал О’Рурки. - Давайте серьезно.
- Да, - сказал Кэффри. - Давайте ее допросим.
- Мисс, - сказал Маккормак, - вы сказали, что припудривались. Мы ждем ваших разъяснений.
- Припудривалась! - воскликнул Кэффри. - Да, припудривалась! Хотелось бы знать, что это значит!
Руки Герти были связаны, она не могла вытереть ни жидкость, что струилась из глаз, ни ту, что текла из ноздрей.
Она шмыгнула носом.
Маккормак почувствовал, как в нем зарождается что-то вроде доброжелательности.
- Одолжи ей свой платок, - сказал он Кэффри.
- Мой что? Ты что, смеешься?
Чтобы вытолкнуть соплю, Кэффри ни в каких тряпках не нуждался.
- Держите, - сказал Каллинен. Он вынул из кармана большой зеленый платок, украшенный по краям золотыми арфами.
- Ни фуя себе! - воскликнул Кэффри. - Вот это элегантность!
- Подарок моей невесты, - объяснил Каллинен.
- Какой именно? - спросил Кэффри. - Той, что работает официанткой в Шелбурне, или другой, из Мэпла?
- Болван, - сказал Каллинен, - с той, что из Мэпла, уже месяц, как все кончено.
- Так, значит, тебе его подарила Мод?
- Да, она настоящая националистка.
- И фигурка у нее тоже что надо. Тебе повезло.
Ларри О’Рурки прервал завязывающуюся беседу.
- Вы кончили? - холодно спросил он.
Вмешался Маккормак.
- Ну, давай вытри ей нос, - сказал он Каллинену.
Каллинен принял озадаченный вид.
- Я платок запачкаю, - проворчал он. - Как-никак подарок. А эта англичанка замызгает своими гнусностями мои красивые шелковые арфы. Нет, не дам. Я не согласен.
Он сложил платок и сунул его в карман. От этого акта неповиновения Маккормак нахмурил брови.
Он не знал, что делать.
Затем повернулся к Ларри:
- Тогда ты.
- Это как оказание медицинской помощи, - сказал Кэффри в сторону.
О’Рурки бросил на него суровый взгляд. Кэффри парировал безразличным. О’Рурки встал, обошел стол и приблизился к девушке. Вынул из кармана платок, почти чистый, так как в течение последних трех дней Ларри им почти не пользовался, имея кожу непотливую и будучи - если можно так выразиться - насморкоустойчивым. Он развернул этот туалетный аксессуар и сильно его тряханул, дабы удалить крошки табака или нитки, которые могли в нем затеряться.
Герти Гердл с ужасом наблюдала за его приготовлениями.
XXIV
Галлэхер, одуревший от отражений луны в водах Лиффи, принялся размышлять вслух:
- Я есть хочу.
- Да, - ответил Келлехер, - можно было бы перекусить.
Галлэхер вздрогнул:
- Что ты сказал?
- Я сказал, что можно было бы перекусить. Продукты там, в кабинете.
- А мертвые?
- Пускай лежат где лежат.
- И ты туда пойдешь?!
- А ты есть хочешь?
Галлэхер отошел от бойницы и в темноте приблизился к Келлехеру. Сел возле него.
- Ох, эти мертвые, мертвые...
- Оставь их в покое.
- А еще эта девчонка перед домом. Не могу заставить себя не смотреть на нее. Собаки больше не бродят вокруг. Я считаю до двухсот и на счет "двести" бросаю взгляд вниз. А у нее по-прежнему такой вид, будто она ждет, что на нее кто-нибудь залезет. А как ты думаешь, она действительно была девушкой? Что она умерла, так и не познав любви?
- Черт, - сказал Келлехер, - я есть хочу. Ты видел, по-моему, там были омары.
- А другая, внизу? - прошептал Галлэхер. - Как ты думаешь, они ее все еще допрашивают? Ничего не слышно.
- Может быть, будут допрашивать завтра?
- Нет. Они наверняка допрашивают ее сейчас. Послушай.
Они прислушались.
- Ничего не слышно, - вздохнул Галлэхер.
- Дело нешумное, - сказал Келлехер.
- Что ты хочешь этим сказать? - Говорил он очень тихо.
- Скоро мы тоже пойдем ее допрашивать, - ответил Келлехер. И негромко засмеялся.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Болван. Ладно, я есть хочу. Принести тебе омаров?
- Ну и жизнь! - пробурчал Галлэхер. - Если бы не эти мертвецы...
- Хочешь, я их разбужу? - спросил его Келлехер.
Галлэхер вздрогнул. Встал и вернулся на свой пост.
Бросив взгляд вниз, увидел мертвую девушку. Луна по-прежнему прыгала по воде. Серебристочешуйчатая Лиффи по-прежнему скользила между набережными, с виду пустынными, а на самом деле битком набитыми вражескими солдатами. Галлэхер глубоко вздохнул, подумал о будущем своей страны и сказал Келлехеру:
- Ну, хорошо, неси омаров.
XXV
Закончив процедуру, О’Рурки тщательно сложил свой платок и сунул его в карман. Вернулся и сел рядом с Маккормаком. Возникла пауза.
Диллон подошел к Каллинену и сказал:
- Сейчас же твоя очередь дежурить, разве не так?
Каллинен молча занял место Диллона. Посмотрел в бойницу, увидел серебристочешуйчатую Лиффи, по-прежнему скользящую между набережными, с виду пустынными, а на самом деле битком набитыми вражескими солдатами, и ему послышалось, будто какой-то мужской голос четко и решительно произнес слово "лобстер", что по-ирландски значит: "омар". Он вдруг почувствовал, что хочет есть, но ничего не сказал. Маккормак кашлянул.
- Допрос продолжается, - сказал он.
Герти вроде бы успокоилась. Она вновь обрела свое британское мужество. Почувствовала себя сильной и уверенной. Впрочем, теперь она была убеждена, что ей больше не будут задавать вопросы относительно ее присутствия в туалете, выясняя причины туда-ее-прибытия и там-ее-пребывания.
Она раскрыла свои голубые глаза и посмотрела в лицо Ларри О’Рурки; лицо покраснело, но сам Ларри О’Рурки даже не дрогнул. Он склонился к командиру и что-то прошептал ему на ухо. Маккормак утвердительно кивнул. Ларри повернулся к пленной и сказал:
- Мадемуазель Гердл, что вы думаете о непорочности Богоматери?
Герти обвела их внимательным взглядом и холодно ответила:
- Я знаю, что вы все паписты.
- Кто? - спросил Кэффри.
- Католики, - пояснил Каллинен.
- Она что, нас оскорбляет? - спросил Кэффри.
- Тихо! - крикнул Маккормак.
- Мадемуазель, - сказал О’Рурки, - отвечайте на вопрос прямо: да или нет.
- Я его уже забыла, - сказала Герти.
Возмущенный Кэффри тряханул ее:
- Она что, выдрючивается?
- Кэффри! - взорвался Маккормак. - Я же тебе сказал вести себя корректно!
- Что, так и будем слушать, как она над нами издевается?
- Сейчас допрашиваю я, - сказал О’Рурки.
Кэффри пожал плечами.
- Доверили б ее мне на полчасика, - прошептал он, - и тогда посмотрели бы, захочет ли она по-прежнему над нами издеваться или нет.
Герти подняла голову и внимательно его оглядела. Их взгляды встретились. Кэффри покраснел.
- Мадемуазель, - сказал О’Рурки.
Герти повернула голову в его сторону.
- Я спросил у вас, верите ли вы в непорочность Богоматери?
- В не... что?
- В непорочность Богоматери.
- Не понимаю, - сказала Герти.
- Еще бы, это настоящее таинство, - заметил Диллон, который очень хорошо знал катехизис.
- Она не знает, кто такая Богоматерь! - воскликнул возмущенный Каллинен.
- Да, настоящая протестантка, - сказал Кэффри с отсутствующим видом.
- Нет, - возразила Герти, - я - агностик.
- Кто? Кто?
Кэффри распирало от злости.
- Агностик, - повторил О’Рурки.
- Ну и ну, - сказал Кэффри, - сегодня мы узнаем много новых слов. Сразу видно, что мы в стране Джеймса Джойса.
- И что это значит? - спросил Каллинен.
- Что она ни во что не верит, - сказал О’Рурки.
- Даже в Бога?
- Даже в Бога, - сказал О’Рурки.
Воцарилось молчание, и все посмотрели на девушку с изумлением и ужасом.
- Не совсем так, - мягко возразила Герти, - мне кажется, вы упрощаете мою мысль.
- Сука, - прошептал Кэффри.
- Я не отрицаю возможность наличия Высшего Существа.
- Ну, бля, дает, - прошептал Кэффри.
- Давайте заткнем ей рот, - сказал Каллинен.
- И питаю самое глубокое уважение к нашему достойному королю Георгу Пятому.
Опять глубокое молчание и всеобщее изумление.
- Да что же это... - начал Маккормак.
Он не закончил фразы. Пулеметная очередь прошлась по стене почты; осколки стекла от забаррикадированных окон посыпались на улицу. Две-три жужжащие пули залетели в комнату. В ответ на первом этаже застрочил пулемет Келлехера.
Мужчины бросились плашмя на пол и поползли к своим винтовкам. Стул с привязанной к нему Герти перевернулся; девушка лежала в самой неудобной позе и дрыгала ногами. Открывшиеся таким образом ноги оказались худенькими, но точеными: их облегала дорогая материя, не иначе как шелковая. Подобрав револьвер, Ларри на четвереньках подполз к пленнице и одернул ей юбку. Затем присоединился к сражающимся товарищам. В этот момент Герти поняла, что одному инсургенту она уже понравилась.
XXVI
- Хорошо еще, что успели доесть омаров! - сказал Галлэхер, высмотрев тень за штабелем досок.
Келлехер зарядил пулеметную ленту.
Галлэхер выстрелил. Тень пошатнулась.
- Вот придурки! Чего они ночью-то суетятся? - сказал Галлэхер. - Мертвых прибавится, и их души не дадут нам покоя.
Он выстрелил еще раз. Тень снова неудачно качнулась и бултыхнулась в воду у дальнего конца моста.
- А душу этого, - сказал Галлэхер, - съедят омары.
Келлехер дал несколько судорожно-коротких очередей. Наступила передышка.
- Интересно, что сталось с той девчонкой, наверху? - задумчиво произнес Галлэхер.
Тени опять зашевелились.
XXVII
На скачки было заявлено семь скакунов. Их продемонстрировали и привязали в ряд у стартовой черты. Все лошади были черные, с выдающимися и блестящими крупами. Они постоянно взбрыкивали и лягали друг друга. Крайняя левая передними копытами зашибла насмерть свою соседку. На шее агрессивной кобылы обнаружили следы когтей гориллы. Оказывается, до этого ее водили в зоопарк.
Как известно, Дублинский зоопарк находится в трех четвертях мили от входа в Феникс-парк и в полумиле от трамвайной линии, которая проходит вдоль северной кольцевой дороги. Рядом располагаются Народный парк, казарма полиции и солдатская казарма Марбороу. Сам по себе зоопарк не очень большой, но посещения вполне заслуживает, так как его отлично обустроили. Гвоздем, если так можно сказать, программы считается павильон со львами из восьми клеток. Что касается горилл, то их в это время вообще не было. Командор Сидней Картрайт проснулся не от этого несоответствия, а от настойчивого стука в дверь своей каюты.
Он быстро привел себя в порядок и пригласил войти. Вошедший матрос встал по стойке "смирно" и вручил телеграмму. Картрайт принялся ее расшифровывать. Так он узнал о дублинском восстании.
"Яростный" должен был подняться вверх по течению Лиффи и обстрелять, в зависимости от обстановки, разные указанные объекты, в частности почтовое отделение на углу набережной Иден.
Картрайт встал и повел себя как примерный (каковым он и являлся) офицер британского флота. Что не помешало ему задуматься об участи своей невесты, Герти Гердл. О ней в телеграмме не было, разумеется, ни слова. Телеграмма была официальной, общей и сводной и, следовательно, никак не могла затрагивать отдельности, частности и конкретности.
Считанные минуты спустя Картрайт уже стоял на юте; у него щемило сердце, сдавливало грудь, сводило живот, пересыхало во рту и стекленело в глазах.