Он прибавлял громкости своему голосу с каждым шагом назад. Пока не уперся спиной в стену.
- Вас победят, - возразила Герти. - Вас раздавят. Вас... вас...
Каллинен вскинул винтовку. Конец ствола заблестел в темноте.
- Что вы делаете? - спросила Герти.
Каллинен не ответил. Он попытался представить себе, что сейчас произойдет, но у него ничего не вышло; поблескивающий ствол неуверенно дрожал.
- Сейчас вы меня убьете, - проговорила Герти. - Но это решение вы приняли в одиночку.
- Да, - прошептал Каллинен.
Он медленно опустил винтовку. Зря Маккормак оставил в живых эту сумасшедшую, но он, Каллинен, не имел права ее пристрелить. Он отставил винтовку в угол. Теперь руки у него были свободны. Герти приближалась к нему, вытянув руки, на ощупь, в темноте. Она оказалась довольно высокой, ее пальцы уткнулись ему под мышки. Пиджак Каллинена был расстегнут, жилетку он не носил. Герти ощупала его бока, постепенно спускаясь к талии. Руки Каллинена обняли англичанку. Она залезла под пиджак, обняла его, прижалась к нему, лаская мускулистые лопатки. Затем одной рукой проследовала вдоль костлявого и узловатого позвоночника, а другой начала расстегивать рубашку. Ладони Герти скользили по влажной коже ирландца, под ее пальцами перекатывалась грудь колесом. Она потерлась лицом о его плечо, пахнущее порохом, пóтом и табаком. Ее волосы, светлые и мягкие, щекотали лицо мятежника. А некоторые залезли даже в ноздри. Ему захотелось чихнуть. Он чихнул.
- Ты такой же придурковатый, как и Король Англии, - прошептала Герти.
Каллинен подумал, что так оно и есть: с одной стороны, он был невысокого мнения о британском монархе, а с другой - считал чудовищной провинностью и явной глупостью держать в своих объятиях англичанку - причину всех несчастий его нации и этого чертового мятежа-восстания. Без нее все в этом маленьком почтовом отделении было бы так просто. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали бы прямиком к славе и к "Гиннесу" или же в противном случае - к героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, дуреха, дурища, бестолочь, паразитка, мымра заперлась в уборной в самый важный и трагический момент и попала к ним в руки - по-другому и не скажешь, - и оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и, может, даже шпикулятивной.
Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и сутеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой, плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанных Маккормаком, он не переставал.
Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй, девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова как у женщин, так и у мужчин. Однако была не совсем в этом уверена; будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала подобное, исключительно приятное, занятие делом сугубо женским. Допуская наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем, довольно неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.
Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Каллинена так же приятно, как и свой собственный. Сам же Каллинен, будучи холостяком, не слишком хорошо разбирался в прелестях, предваряющих окончательный акт; ему доводилось иметь дело разве что с толстухами да стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких, еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить, вопрошал он себя, находясь на волоске от... Он почувствовал угрызение совести, подумав о предпоследнем препятствии: социальном статусе его Ифигении, затем о последнем: ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может оказаться всего лишь предположительной, он отбросил все сомнения и отдался безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной почтовички.
XXXI
- Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы! Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!
Отдав последние команды, Картрайт спустился в кают-компанию, где Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали уиски. Сурово осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан тем не менее и безоговорочно предпочел бы сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной частью Британской империи.
- Hello! - выдал Картрайт.
- Hello! - выдал Маунткэттен.
Картрайт налил себе очень много уиски. Добавил очень мало содовой. Взглянул на свет через прозрачное стекло, проследил мутным взглядом за пузырьками углекислого газа, которые...
Усомнившись в химической природе этих пузырьков, он обратился за информацией к Маунткэттену:
- Углекислый газ? - И указал взглядом на воздушные шарики, поднимающиеся со дна стакана на поверхность жидкости.
- Yes, - ответил Маунткэттен, который пришел в Navy Royale из Оксфордского университета.
После получасового молчания Маунткэттен возобновил разговор:
- Это не работа.
Три четверти часа спустя Картрайт спросил:
- Что именно?
Поразмыслив какое-то время, Маунткэттен добавил:
- Негодяи они, разумеется, эти ирландские республиканцы! И все же я бы лучше бомбил фрицев!
Маунткэттен имел определенную склонность к болтовне, но тем не менее умел себя сдерживать; на этом он прервал свои рассуждения и дисциплинированно, то есть не проявляя эмоций, закурил трубку.
Картрайт, опорожнив емкость, погрузился в размышления о своей милой невесте Герти Гердл, барышне из почтового отделения на набережной Иден, город Дублин.
XXXII
Каллинен тоже размышлял о своей невесте. На какое-то мгновение ему даже померещились, всего в нескольких сантиметрах, искрящиеся глаза и худенькое личико Мод, официантки из Шелбурна. Если все будет хорошо, то есть в Дублине будет установлена независимая национальная Республика, тогда осенью он женится. На настоящей ирландке, славной и пригожей малышке Мод.
Но все эти мысли не мешали Каллинену совершать ужасное преступление. Впрочем, они приходили слишком поздно, эти мысли - идеал суженой верности. Слишком поздно. Слишком поздно. Британская девственница, распластанная на столе - болтающиеся ноги и задранные юбки, - охныкивала утраченную непорочность, чему Каллинен искренне удивлялся, поскольку находил, что, в общем-то, сама напросилась. А может быть, она хныкала потому, что ей было больно, хотя он старался делать это как можно безболезненнее. Сделав свое нехорошее дело, он на несколько секунд замер. Его руки продолжали исследовать тело девушки; ему показалось странным то, что под платьем почти ничего не было, а некоторые детали его даже поразили. Например, она не носила ни панталон, ни нижнего белья, ни кружев с ирландскими стежками. Единственная благовоспитанная девушка в Дублине, которая до такой степени презирала многоярусное дезабилье и прочие осложнения. Может быть, подумал Каллинен, это какая-то новая мода, занесенная из Парижа или Лондона.
Его сконфузило до невозможности. В паху припекало. Он дернулся раза три-четыре, и внезапно все закончилось.
Ощущая неловкость, он высвободился. Почесал кончик носа. Вынул свой большой зеленый платок, украшенный по краям ирландскими арфами, и утерся. Он подумал, что с его стороны было бы вежливо оказать такую же услугу девушке. Герти уже не плакала и не шевелилась. Она чуть вздрогнула, когда он начал ее осторожно промокать. Затем он убрал платок в карман и застегнулся. Забрал винтовку, оставленную в углу, и на цыпочках вышел.
Герти не плакала и не шевелилась. Ее ноги молочно белели в тусклых лучах восходящего солнца.
XXXIII
- Среди нас нашлось двое мерзавцев, - произнес Маккормак.
Каллинен огляделся.
- Что за двое мерзавцев? - спросил он. - Двое?
- У тебя какой-то странный вид, - сказал ему О’Рурки.
- А девчонка?
- Я закрыл ее на ключ, - ответил Каллинен.
Он сел, поставил винтовку между ног, машинально протянул руку, взял бутылку уиски и хлебнул как следует, после чего хлебнул еще раз, почти как следует.
- Какие двое мерзавцев? - спросил он снова и огляделся.
Восходило солнце. Как быстро пролетела ночь. И по-прежнему эта тишина, по-прежнему эта британская невозмутимость. Черт побери этих англичан, которые размусоливают наше восстание своими скрытыми лицемерными подвохами!
Каллинен чувствовал, как где-то в верхней части легких или в нижней части трахей, короче говоря в зобу, от страха спирало дыхание.
Он огляделся, заметил Галлэхера и Кэффри, дремавших возле груды пустых пивных бутылок и искореженных консервных банок.
- Эти? - прошептал он.
- Нет, - ответил Маккормак.
- Почему ты покинул пост у двери англичанки? - спросил О’Рурки.
- Я же сказал, что закрыл ее на ключ, - раздраженно ответил Каллинен. - Так что за двое мерзавцев? - спросил он снова. - Что за двое мерзавцев?
- Кажется, ты получил приказ сторожить девушку, - сказал О’Рурки.
Каллинен чуть не поправил его: "Она уже не девушка", - но вовремя удержался.
- Может быть, хватит ей сидеть взаперти? - сказал Маккормак.
- А если она будет подавать сигналы через окно? - заметил О’Рурки.
- Надо закрыть ее там, где она была сначала, - проворчал Кэффри.
- Ладно, - сказал Каллинен, - я пошел.
- На одного человека меньше, - сказал Маккормак. - А здесь нам будут нужны все.
- Пускай сидит здесь, рядом с нами, - сказал Галлэхер. - Будем все за ней присматривать.
- А это мысль, - сказал Маккормак.
Каллинен очень быстро отреагировал (так быстро, что это нельзя даже назвать "отреагировал"): не дожидаясь реплики О’Рурки, он помчался за Герти. На пороге все же остановился и спросил:
- Что за двое мерзавцев?
Ответа он не услышал.
XXXIV
У Каллинена не было полной уверенности в том, что один из мерзавцев - не он сам. Но кто в таком случае другой? Кто это и что он такое сотворил? Нет, про него, Каллинена, они ничего не могли знать. Правда, кто-нибудь мог подслушивать под дверью. Но в этом случае Маккормак разорался бы не на шутку. Поскольку - если уж говорить о корректности - то, что сделал он, Каллинен, - более чем некорректно. Хотя в этом не только его вина.
Подойдя к двери, он вынул из кармана ключ, но рука дрожала, и ключ заплясал вокруг скважины. У теряющего терпение Каллинена пересохло во рту. Он прислонил винтовку к стене, нащупав левой рукой отверстие, всунул в него ключ и повернул ручку. Толкнул дверь, та медленно открылась. О винтовке он сразу же забыл.
Солнце уже взошло, но все еще пряталось за крышами. Сочился слабый серо-рассеянный свет. Тянулись облака. Нежно краснели мансардами дома вокруг Тринити-колледжа. Герти, согнув ноги, лежала на столе, на котором ее оставил Каллинен, и вроде бы спала. Оправленная юбка была опущена ниже колен. Коротко остриженные волосы лохматились отчасти на лбу, отчасти на сукне стола.
Каллинен приближался бесшумно, но - и явно сознательно - не совсем беззвучно. Девушка не шевелилась. Она дышала медленно, ровно. Каллинен остановился, склонился над ней. Ее глаза были широко открыты.
- Герти, - прошептал он.
Она посмотрела на него. Инсургент не смог ничего прочесть в ее глазах.
- Герти, - прошептал он снова.
Она продолжала на него смотреть. Инсургент не мог ничего прочесть в ее глазах. Она не шевелилась. Он протянул к ней свои большие руки и взял ее за талию. Потом медленно передвинул руки к груди. Так он и знал: корсета она не носила. Эта особенность, в дополнение к необычно короткой стрижке, сильно смутила Каллинена. Он почувствовал у нее под мышками тесемки бюстгальтера: эта бельевая деталь сконфузила его окончательно. Все эти женские штучки показались ему чарующими и подозрительными одновременно. Так, значит, это и есть последняя мода, но как простая барышня с дублинской почты умудрялась следить за модой в разгар военных событий? Ведь все это зарождается где-то в Лондоне, может быть, даже в Париже.
- И о чем же ты задумался? - прошептала вдруг Герти.
Она улыбалась ему ласково, немного насмешливо. Застигнутый врасплох, Каллинен отдернул руки и отпрянул, но Герти удержала его, сжав коленями, затем, скрестив ноги, притянула к себе.
- Возьми меня, - прошептала она.
И добавила:
- Продолжительно.
XXXV
- Значит, - сказал Келлехер, - Маккормак разозлился? Как будто сейчас время думать о таких вещах.
Диллон задумчиво чистил ногти, Келлехер поглаживал "максим". Восходящее солнце заиграло на его металлических частях.
- Все по-прежнему тихо, - заметил Келлехер. - Интересно, мы когда-нибудь начнем воевать?
Диллон пожал плечами:
- Нам крышка.
И добавил:
- Они дождутся, пока мы раскиснем, а потом начнут размазывать нас по стенкам.
И подытожил:
- Нам крышка.
Затем, сменив тему, заявил:
- Маккормак явно переборщил.
- Насчет чего? - спросил Келлехер.
- Насчет нас двоих.
- Он нас в чем-то подозревает.
- Это его не касается! Занимался бы девчонкой и оставил нас в покое. Но он, видишь ли, не решается, ну и вот, и старается думать о чем-то другом.
- Галлэхера так и трясло от нетерпения.
Диллон пожал плечами:
- Дурачок. Ничего они не сделают этой девчонке, они все такие кавалеры, ну, может быть, за исключением Галлэхера. Но остальные ему не позволят. Конечно, это их изводит, но они ни за что не осмелятся. В их руках она останется целой и невинной.
- В наших руках она бы чувствовала себя еще целее.
Диллон снова пожал плечами.
- Скорее бы уж начали воевать, - вздохнул он, - хотя на самом деле я это дело не очень люблю. Видно, я действительно люблю свою Ирландию, если занимаюсь подобными делами. Скорее бы началось.
Он встал и обнял своего товарища. Келлехер, оторвавшись от созерцания пулемета, на секунду полуобернулся и улыбнулся.
XXXVI
По радио передали сообщение командору Картрайту. "Яростный" должен стать на якорь перед Рингс-Энд. Британская атака начнется в семь часов. В десять часов очередное сообщение укажет "Яростному" занятые мятежниками стратегические объекты, которые ему следует обстрелять.
- Если они еще останутся, - заметил Маунткэттен, которому Картрайт передал приказ.
- Все скоро закончится. Побережем снаряды для подводных лодок гуннов.
- Хотелось бы верить, - сказал Маунткэттен.