Надел я энцефалитку на голое тело – нормально. Рубаху спрятал возле ели – вернусь когда, тогда и заберу, мол.
Бак бензином из одной цистерны, черпая его ведерком и разводя тут же – без всякой мерки, а на глаз – автолом из другой, меньшего размера, цистерны наполнили.
Поехали.
– Сильно дымит?
– Дымит.
Ну, кашу маслом не испортишь, мол.
Конечно.
– Рыжий! – кричу.
– А?! – отзывается.
– Ты настоящий друг!
– Не издевайся!
Едем. Свежо. Мои волосы встречный ветер треплет – податливые, с прической Рыжего ему не совладать – не шевелит их даже, не сгибает.
Грейдер прошел туда-обратно. Вчера вечером или сегодня утром – кое-где, в тени, песок и гравий еще влажные. Шоссейка ровная, местами гладкая, еще не выбитая лесовозами – не в ямах, не в колдобинах – дождя-то не было пока. До Черкасс добрались быстро, как долетели, минут за десять или за пятнадцать. Все, что мог, выжал Рыжий – отчасти из желания скорей в Ялань, наверное, вернуться, к своей Таньке, отчасти для того, чтобы передо мной драндулетом своим похвастаться, – из своего "Восхода", лязгающего на всю округу проскакивающей на ведущей звездочке со сточенными зубами цепью. Одна из многих бед у этих мотоциклов – передача. Вот у "ижей", как мой, такого не бывает. Я уж молчу, не говорю сейчас об этом Рыжему, то еще ссадит и назад уедет, чего доброго.
Дело к полуночи. Смеркается. Камень бледнеет в сизом мареве. Лес на нем в дрему готов погрузиться. Из суток в сутки так, из века в век – всегда тревожно: придет ли новый день оттуда, из-за Камня, заря поднимется над ним?
Вода в Кеми сейчас теплее воздуха, наверное, – об этом думаю. Еще о том, что, непременно сходим с Таней искупаться. Смешно она, Таня, плавает – по-собачьи, и подбородок держит над водой, смешно вытягивая шею… Смешно? Да нет, наверное, – красиво.
До развилки дорожной доехали, остановились.
– Может, дождаться? – Не поворачиваясь ко мне, спрашивает Рыжий. – Ты тут надолго?
– Нет? – говорю. Слез с мотоцикла. – Как получится.
– Смотри, – говорит Рыжий. – Утром приехать, может, за тобой?
– Не надо.
– Тогда – давай.
– Давай. До завтра.
– Таньке привет.
– Если увижу.
– Чудно́… Зачем тогда приехал?! И Дуське тоже.
– Хорошо.
– Если увидишь.
– Смейся, смейся.
Развернулся Рыжий, рукой мне, не оглядываясь, на прощание помахал и покатил, клацая цепью и взметывая пыль с дороги, обратно.
Направился я к Таниному дому.
В деревне тихо. Только сороку кто-то напугал – стрекочет.
Иду. Шагом нескорым. Встречу с Таней представляю. Где она сейчас, дома, в своей комнате, или на чердаке, гадаю. Крыша под шифером – белеет. Кедр и тополь возвышаются – уже родные.
Вижу. Поднимается в яр от Кеми парочка – парень и девушка.
Остановился я, смотрю.
В яр поднялись. Приближаются.
Таня и моторист, Поземский Федя.
Ну, думаю.
Удобно мне – попутно свету, а им смотреть встречь зареву заката – слепо; на фоне леса и травы, для них теряюсь я, в энцефалитке. Но заметила меня, понимаю, Таня, да и узнала – тут же, склонив голову и опустив взгляд, под руку ухватила моториста – тот сразу ростом выше будто сделался. Бывает. Еще в тельняшке, так и вовсе. Таня в рубахе клетчатой, зеленой, в желтых вельветовых штанах – в своем излюбленном, мной восхваляемом наряде, – и это горько мне, осознаю вдруг. Заулыбалась тут же – весело ей, дескать.
Шла бы и плакала, было бы лучше? Спросил себя, не знаю, что себе ответить.
На самом деле все, а как в кино.
Идут рядом, плечо к плечу, ступают в такт – приноровились. Пара как пара, ничего плохого о ней не подумаешь. Мало ли таких пар в наших деревнях бродит вечерами, а то и ночами по улицам. Кто-нибудь посторонний и сказал бы, наверное, о них, о Тане с Федей: смотрятся – не мне судить, сейчас – особенно. До этого они между собой, может, и разговаривали о чем-то, теперь молчат – будто без слов уже друг дружку понимают или: им и молчать друг с дружкой интересно, мол. Бывает. И никуда как будто не спешат – ночь впереди у них – куда и торопиться. Кто бы другие, так и ладно, лишь поприветствовал бы их, кивнул бы им: мол, рад за вас. А тут язык никак не повернется – к нёбу пристыл – не отдирается.
Стою. Не двигаюсь. Оцепенел. Ну, так еще бы: предполагал одно, а тут… глазам не верю… как неправда. Но воздух есть – дышу им, хоть и тяжело; гляжу на небо – не упало; лес – как темнел, так и темнеет; и это, значит, мне не снится; в нем, в этом, надо как-то жить – врасплох вот только, – но пытаюсь.
Мимо меня теперь проходят – как мимо дерева – похоже. Как за высокой и глухой стеной, нас разделяющей. Я будто с этой стороны, они – с другой. Хоть перелазь и объявляйся. Я растерялся. Редко со мной случается такое. Так уж совсем-то вот – впервые. Тебе ни здравствуй, ни прощай – разве по-русски?
Оба идут, не смотрят на меня. Он, моторист, вдаль уставился – как в свое светлое и прекрасное будущее. Она, Таня, словно близорукая, – на дорогу. Да он-то – пусть. Но вот она?.. Меня для них как будто нет – ни здесь, ни где-то, – меня как будто нет вообще, не существую. Проходишь так, привычное не замечая, – в родной избе дверную окосячку или верею у ворот.
Ну, ты, Олег, и докатился – стою, так думаю, словно о ком-то. Уж, как к столбу, к тебе привыкли здесь, в Черкассах, даже внимания не обращают на тебя, мол.
Но окликаю все же:
– Таня.
Как и не слышит. Бывает так, когда задумаешься. Вот хоть и я сейчас – о чем-то важном, не помещающемся в голове. Но я ведь вижу все и слышу.
Не отступаюсь – громче повторяю:
– Таня! – В горло мне словно горсть дресвы швырнули резко; будто давно не пил воды – в нем, в моем горле, пересохло; день был тяжелый – изнемог.
Останавливаются. Таня – нет, а Федя, моторист, поворачивается ко мне полубоком и говорит через плечо:
– Чё тебе надо?.. Отвали.
– Тебя я не спрашиваю, – говорю, чуть ли не шепотом произношу, так сразу голос сел мой почему-то. – И обращаюсь не к тебе, а к ней.
– Она с тобой не хочет разговаривать. Не видишь, чё ли?
– Сама пусть скажет.
Молчит Таня, глядя в сторону, наверное – на темный ельник – тот как в венце – окрасился багрово. Глаза у нее, у Тани, зеленые – помню. И зрачки в них сейчас расширились – знаю. Небо в них отразилось – несомненно.
Заколотило вдруг меня. Как кофемолку, только что включенную. Нашелся бы добрый человек, думаю, выключил бы. Некому. У самого не получается.
– Таня, – говорю.
Не отвечает.
– Ты чё, русского языка не понимашь? – спрашивает моторист. Совсем уже ко мне, лицом и грудью, повернулся. Отняла, разомкнув, от него Таня руки; стоит теперь, опустив их вдоль тела, и край рубахи пальцами теребит – замечаю.
– Твоего – нет, – говорю. – Шепелявишь, – но это так уж, для словца я.
– Ну, счас поймешь… Чё, такой смелый?
Смотрю, появляются из-за угла пустого, нежилого дома два паренька лет шестнадцати или семнадцати. Я их раньше тут не видел. Гостят, наверное, в Черкассах. И оба курят. Окурки бросили себе под ноги – затоптали. Теперь глядят – словно куда-то – до нас им дела будто нет.
– Ну? – говорит моторист. – Давай беги, пока я добрый, ноги отсюда уноси.
– Таня, – говорю. – В чем дело?
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Не притворяйся!
– Что случилось?
– Не ожидала от тебя…
– Да объясни же.
– Не хочу.
– А почему?
– Да потому… И зря приехал!
– Уже понял.
Резко повернувшись, пошла Таня по направлению к своему дому – через поляну. И я пошел было за ней – чтобы узнать. Хотя и знаю… И знаю, что произойдет. Дело к чему идет, понятно.
Перегораживает мне дорогу моторист – грудь свою выпятил в тельняшке. Приятели его, родственники ли подступили, стоят теперь возле него – слева и справа – как охранники. Мне улыбаются – как другу.
Ну, драться нам не привыкать, стою, так думаю. И я ж – яланский.
Кто-то команду будто дал – мы замахали кулаками. Я не зевал уж тут и первым выпад сделал.
– Не трогайте его! – кричит, слышу, Таня. Вернулась, значит. Подбежала, между нами встать пытается – мелькает. Ее случайно не задеть бы.
Собаки схватятся, их разними-ка. Где ж остановишь нас – в пылу мы. Как тех собак же – только палкой. В руках у Тани палки вроде нет.
Один парень, что стоял от меня слева, а от Феди справа, лежит на дороге, скорчился – это я ему под дых ударил сразу, а после – в челюсть; поджал колени чуть не к подбородку, рот широко открыл он – я на него и не смотрю, но как-то это отмечаю. Другой паренек, ниже первого, но коренастее того и, видно, вёртче, старается, будто боксер, прыгая пружинисто передо мной, зайти сзади и напасть на меня со спины – его маневр предупреждаю, еще и Таня в этом помогает мне – хватает парня за рукав и держит цепко. А Федя бьет, словно по груше, меня под ребра кулаком, и в кулаке его сверкает что-то – как осколок. Думаю об этом мельком, будто о постороннем и не имеющем ко мне никакого отношения – боли не чувствую – поэтому.
Мы – молчком. Таня – кричит:
– Отпустите его, слышите?!
Вроде никто меня не держит. Таня о чем-то о другом.
Разбил нос мотористу. Отступил тот в сторону, задрал вверх голову – чтобы кровь на тельняшку ему не бежала. Тот, коренастый, тоже отошел. Сузив глаза, словно прицеливаясь, и побледнев, наверное, от гнева, в скулах, на меня смотрит. Смотри, думаю, от меня не убудет.
– Ну, сука, – говорит моторист, – ты у меня еще получишь.
– Ладно, – говорю. – Но уже только не сегодня.
– Здесь или в городе поймаю.
– Не поймаешь, а поймаете… Ты же один-то побоишься.
– Ее бы не было, тогда бы…
– Не будет там ее, надеюсь.
– Уходите! – кричит Таня, не на меня глядя, а на Федю.
Вижу, пошли они. Куда, не знаю. И тот поднялся, что лежал. Мне погрозили на прощанье: мы, мол, найдем тебя, не сомневайся.
Ладно.
Стою. Мне кажется – спокоен, только зубами вдруг скриплю – так, как Андрюха Есаулов, – того вдруг вспомнил. Скрипеть перестал. Опять начал.
Так и привыкну, думаю. А это мне не надо. Снова скриплю. И снова прекращаю. Не подчиняюсь сам себе – как раздвоился.
Залез рукой под энцефалитку, чувствую – липко, вынул, смотрю – кровь на ладони. Вот-те на́. Истыкал Федя ножичком меня, как сыр, выходит, – энцефалитка в мелких дырках, и кровь наружу пропиталась. Держал в руке он, значит, складничок – то, что сверкало, – не осколок. Теперь я понял. Что глубоко, так это вряд ли: им, складничком этим, только грязь из-под ногтей вычищать да карандаши затачивать – миниатюрный. Но все равно – не по-людски. Боль я снаружи только чувствую – как от ушибов, да так еще: крапивой будто настегали – горят порезы.
Стою. И что за день такой, думаю, выдался – тычут в меня кому не лень и чем попало – будто в неживого.
– Олег! – кричит Таня. Темное – кровь на руке моей, наверное, увидела. – Ты чё, поранен?.. Он же придурошный! Под сроком ходит, под условным… За драку тоже… Где ты поранен, покажи!..
– Уйди, – говорю.
– Олег, родной, я же нарочно. Он мне не нравится совсем!
– Уйди, – говорю.
– Из-за тебя же это!
– Ну, тем более.
– Он мне противный!
– Я заметил.
Развернулся. Пошел.
– Олег! – кричит Таня.
Догоняет меня, ловит за руку.
– Родной мой!
– Отстань, – говорю. – Я тебя видеть больше не хочу.
– Олег, – говорит Таня. Стоит на дороге. Еще что-то говорит, много, взахлеб – оглох от злости – не вникаю.
Не оглядываюсь. Иду. Гравий под кедами шаги мои считает, скрычегая, – слышу. Чувствую: по животу стекает теплой струйкой – кровь. Ладно, думаю, вся не вытечет – ведь не фонтаном.
Иду.
Ночь уже. Звезды редкие. Север светлый. Птицы в лесу кричат – ночные, предупреждают жертву: мы, дескать, вылетели на охоту – прячься. Кто-то спрячется, кто-то – не успеет.
Прохладно. Туман в низинах поднимается. Обычно.
Небо в кювете, вижу, отсвечивает – вода скопилась в нем после дождей недавних. С трудом склонившись, сполоснул руки, вытер их после об траву. Едва расправился – так больно. Думаю: "Не только телу".
Может, душе? Ну, пусть душе. Важно здесь то, что так мне больно еще не было. Ранки-то – Таня будто нанесла их. Про Федю я уже не вспоминаю, о нем и думать не хочу. Мог быть не Федя – кто-нибудь другой. Не заменить тут только Таню. Перед глазами лишь она – не устранить, не отмахнуться.
Иду. Километра полтора отошел от Черкасс, не больше, и слышу: мотоцикл гудит сзади. "Урал" – по звуку.
"Едет кто-то, – думаю. – Подвезет, может?"
Обогнал меня "Урал". Остановился. Спрыгивает с мотоцикла Таня, бежит мне навстречу.
Подбегает.
– Олег! – говорит. – Родной! Не уходи. Прости меня, я – дура, дура, дура!.. Не знаю, что это со мной… – не договаривает, плачет.
Стою. Молчу. Смотрю на звезду. Полярная. Под ней – Ялань. Ноги мои, чувствую, не идут – ни вперед, ни назад – голова им приказать не может. Сердце колотится – про все забыло. Я предоставлен сам себе.
– Он мне не нравится совсем, я же сказала…
Сказала так и замолчала. И я не сразу говорю ей:
– А чё пошла с ним?
– Да нарочно… Я же ведь знала – ты приедешь, даже дождаться не могла, все и смотрела на дорогу.
– Это с Кеми, от берега?.. Не видно.
– На Кемь мы только что пошли, перед тобой, вернулись сразу. Я знаю, дура я… Назло хотела…
– Ладно, – говорю.
– Нет мне, – говорит, – прощения.
– Перестань, – говорю, – и так тошно.
Подступила. Смотрит на меня, я – в сторону. Обняла.
Стою. Руки у меня опущены.
– Больно, – говорю.
– Ой, – говорит. Отстранилась.
– Пропусти, – говорю.
– Нет, – говорит. – Олег, милый. Не уходи. Останься.
– Пойду, – говорю.
– Хочешь, я на колени упаду?..
– Нет, не хочу. Зачем?
– Чтобы простил… Я мотоцикл не смогу назад угнать… Это со страху я поехала… Что ты уйдешь и больше не вернешься, так испугалась… Как-то, не знаю, завела, раньше никак не получалось…
– Довезу, – говорю.
Стоим. Молчим.
– Пойдем, – говорю.
Пошли к мотоциклу.
– Олег, – говорит Таня. Знаю, что смотрит на меня. Я – себе под ноги.
Не отвечаю.
Сели.
– К Кеми, – говорю, – сначала. Помыться надо…
Молчит.
Поехали. Недалеко.
В деревне уже, под яр к реке спустились. Остановил я на камешнике мотоцикл. Заглушил двигатель. Тихо. Как перекат ниже по течению шумит, стало слышно.
Разделся до трусов. Зашел в воду. Моюсь. Комары тут же облепили меня, мокрого, – кусают. Терплю.
Небо светлое – в реке отражается, в плесе-то – как настоящее, и спутать можно. Бежит Кемь вдоль Камня с юга на север. От истока до устья красивая.
Гляжу затылком – им будто и вижу:
Таня, сняв штаны, зашла в воду, ко мне приблизилась. Плачет. Зачерпывая в ладонь воду, мыться мне помогает осторожно. И отгоняет комаров.
– А на спине… зеленка… это чё? – спрашивает.
– Упал, – говорю, – порезался.
– Так сильно… И тоже кровь еще, помазать надо… Не с мотоцикла?
– С мотоцикла.
Вышли на берег. Одеваемся.
Молчим.
Оделись.
– Я тебя к дому подвезу.
На мотоцикл сели. Тронули. В яр поднялись. До развилки только доехали, и мотор заглох. Бензин, наверное, закончился. Дергал рычаг, но бесполезно.
– Пусть до утра здесь остается, – говорит Таня.
– Докатим, – говорю.
– Тебе нельзя, – говорит Таня.
– Можно, – говорю.
Кое-как до дому дотолкали – тяжелый. Ворота открыты – не затворяла Таня их, когда поехала, – загнали мотоцикл в ограду.
Вышли за ворота. Стоим.
– Пойду, – говорю.
– Останься, – говорит Таня. – Прошу… Я жить не буду без тебя.
– Не смеши, – говорю.
– Честное, – говорит, – слово, могу покреститься.
– Не надо.
Стою. Шаг сделать духу не хватает – так изменился я, был не такой – как раньше был, меня бы здесь уже и не было бы.
– Я йоду вынесу… Не уходи, – говорит Таня. – А то я следом побегу… ты ведь не хочешь…
Ушла. Стою. Жду, не жду ли?.. Жду, наверное. Дождался.
Вышла Таня. Маленький флакончик в руке держит – различаю в сумерках.
– Пойдем на крышу, – говорит.
– Нет.
– Там удобней.
– Нет, – говорю.
– Пойдем.
Пошли. Я – как подвластный, подневольный. Не из-за слабости – из вредности, и не к кому-то, а к себе.
Поднялись, стараясь не шуметь и не скрипеть ступеньками лестницы, на чердак из ограды через лаз. Прошли в полной темноте до кровати.
– Снимай куртку, – говорит Таня. – Ложись.
Снял я энцефалитку. Лег на спину.
Включила Таня висящий на проволоке над кроватью вниз отражателем китайский фонарик.
Закрыл глаза я. Таня плачет.
Смазала мне порезы.
– Жжет? – спрашивает.
– Немного, – отвечаю.
Фонарик выключила. Всхлипывает, слышу.
Себя пересилив, взял ее за руку – держу. Рука ее немая будто. Сжал пальцы чуть, ответила мне тем же.
– Ты почему, – спрашиваю, – так сделала… пошла с ним?
– Не знаю… Потому что, – говорит Таня.
– Ну, почему?
– Ну, потому, что у тебя в Ялани есть девчонка.
– Нет, – говорю. – Не правда. Кто тебе сказал?
– Какая разница?
– Большая… Кто?
– Федя, – говорит Таня.
– Федя? А с чего он? – удивляюсь.
– Ехал на своей машине ночью, – говорит Таня, всхлипывая, – и видел, как вы стояли на дороге с ней и целовались.
– Во-первых, – говорю, – не ночью, а вечером, а во-вторых, ни с кем я не целовался… Зря, пожалуй.
– Он же не мог наврать…
– Ну, значит, мог. Ты, – спрашиваю, – кому больше веришь, мне или ему?
– Не знаю, – говорит Таня. – Обидно очень.
– Кроме тебя, ни с кем и никогда я, – говорю, – не целовался. Не заставляй меня об этом пожалеть.
– Не хочу, – говорит Таня. Тихо, тихо, но я слышу.
И под крышей тихо. И вокруг. В ушах звенит лишь отчего-то, и уже долго.
Потянул Таню за руку к себе. Села Таня на кровать с краю – пристроилась – как в гостях. А я себя хозяином почувствовал вдруг.
Молчим.
– А письмо, – спрашиваю чуть погодя, – кто в наш ящик опустил?.. То, что Истомину, без штемпеля?
– Он же… Поехал в город… Попросила.
– А. Ну, понятно.
Я лежу. Таня сидит. Бездвижные. Надо нам заново будто знакомиться.
Я чуть подвинулся.
– Иди.
Легла Таня. Как мертвая.
– Простыню, – говорю, – кровью испачкаю.
– Постираю, – говорит Таня.
– Энцефалитка Рыжего… испортил.
– Я и ее, – повернувшись лицом ко мне, шепчет Таня, – могу застирать и починить, когда подсохнет…
– Да нет, не надо, – говорю.
– Прости меня… такая дура я…
– Да ладно, – говорю. – И я не лучше.
– Ты – хороший.
Чувствую ее губы у себя на груди, на своей шее. Горячие.