Чужой тягач тем временем промял себе гусеницами дорогу через кустарник на мысу, отделяющем Игристую от Озерной, опять бухнулся тупым носом в воду и, обдав стоящих на берегу людей бензиновой гарью, с ходу взял береговой подъем, остановился у дома. Из брюха его потекла вода. Пашка бросился по рваным гусеничным следам и, прежде чем в машине угасла последняя дрожь, вскарабкался наверх и чутким ухом приник к броне, слушая глухое позвякивание замирающих внутри тягача механизмов. Но в следующий миг откинулась крышка люка и появилась голова человека в шлеме.
Человек посмотрел на Пашку. Пашка узнал его.
– Привет, – сказал приезжий.
Пашка попятился к краю машины. За лето на берегу можно было наглядеться всякого народа, но одних он не любил – дурных. Они вроде и сильные и ловкие бывают, дурные, но они жадные, и эта жадность хитра, и через них всегда почти сразу приходит в мир зло.
– Брысь, звереныш! – вдруг громко вскрикнул чужой и рассмеялся, увидев, как Пашка, испугавшись, от неожиданности соскочив на песок, едва удержался на ногах.
Подошел отец. Приезжий кивнул на Пашку:
– Ну, Мурзилка, и дикий же парень у тебя! Кошкой глядит, чисто!
Отец промолчал.
– У меня в батальоне так бы не смотрел, – сказал чужой.
– А нам и так ладно, – ответил отец. – Ты по делу приехал, майор, или как?
– Так, – засмеялся приезжий, – давно тебя не видал…
Майор достал сигареты с "горбатым" (на пачке был изображен верблюд, но люди на берегу звали его "горбатым" – и никогда иначе) и закурил, подставив гладкое, загорелое лицо ветру с океана. Отец тоже закурил, отыскав в кармане мятую папиросу. Рукава красного штопаного свитера его лоснились от грязи, волосы на голове торчали в разные стороны, руки от грубой работы стали велики и красны. Рядом с щеголеватым майором отец выглядел жалким, вернее Пашка знал, что отец кажется себе жалким и в этот миг зло проникает в мир.
Пашка не верил майору. Он знал: сюда, на берег, где все пропахло сухой чешуей и даже сено на чердаке пахнет рыбой, никто не приезжает просто так. Он оставил взрослых и пошел к своему любимому месту на косе против слияния рек. Весь берег был виден как на ладони. Справа накатывал тяжкими волнами океан. До самого горизонта океан был пуст, и только над устьем, пронзительно крича, качались на ветру чайки, высматривая рыбу в волнах. Их было особенно много в этот день, и не одна, а целых две нерпы резвились там, где, закручиваясь косматыми водоворотами, соединялись течения Игристой и Озерной. Пашка с замиранием сердца поглядел вниз: в мелкой воде под берегом одна за другой мелькнули синие быстрые тени. Рыба! Рыба шла с океана в Озерную! Теперь он отчетливо видел: рыба останавливалась в горловине реки, долго пробуя воду и вспоминая ее забытый вкус, потом начинала кружиться, как в танце, потом, оставив круженье, сильным махом хвоста, как в судьбу или в смерть, бросалась навстречу материнской воде. Изредка в глубине, как зимняя луна, мерцал чешуею бок. Пашка так засмотрелся, что не заметил, как подошел майор, только почувствовал, как чья-то рука легла на голову – так, что хрустнула шея – и чужой голос сказал насмешливо:
– А ты глазастый, звереныш, глазастый!
Пашка своенравно вывернулся из-под сильной руки, но майор будто и не заметил этого.
– Нерка в Озерную пошла, бригадир! – закричал он отцу. – Уху варить пора.
Скорым шагом подошел отец, посмотрел.
– Твоя рыба, моя водка, – настойчиво лез майор. – Кой-что деньгами можно. Поладим?
Отец молчал.
– Помощника пришлю, – не отступал майор.
Отец резко повернулся к нему:
– Ты ж знаешь, нельзя тут ловить! А у меня предупреждение последнее. Все. Лишат лицензии – и давай тогда, гуляй на все четыре стороны!
Майор не смутился и, отступив на шаг, изобразил на лице удивление:
– Ну и хитер ты, Максимыч, ну и хитер…
– Чего хитер-то? – вскинулся было отец, но слова его прозвучали просительно, почти жалобно. – Мне ж жопой отвечать!
Лицо майора потеплело:
– Да тут втроем дела на час, Максимыч! – горячо зашептал он. – Половину себе заберешь, продашь потом. Кто ее метил, из какой воды она вынута? А я тебе бойца в помощь пришлю, мигом управитесь… – он еще понизил голос и доверительно взял отца за руку: – Я ж тоже человек подневольный, пойми. Начальство ждем. А начальство, оно хоть в старое время, хоть в новое – икры да водки – другого не просит…
– Выпить-то есть? – спросил отец, глядя в реку.
– Давно бы выпили, – сказал майор. – Да ты в дом не зовешь!
– А и то, – сказал отец, – в доме потолкуем…
Они пошли к дому, оставив Пашку сидеть на песке. Он слышал, как, проходя мимо сарая, отец крикнул: "Немой, водка есть!" – и видел, как Григорий, бросив сеть, торопливо зашагал к ним.
Когда чайки садятся на воду отдыхать, тихо становится на косе: к шуму волн за месяцы ухо привыкает и кажется, что все застыло вокруг и только ветер, налетающий с той стороны, откуда осенью появляются плавучие льды, сечет холодом и поселяется в ушах тонким песчаным свистом.
Пашка замерз сидеть и пошел к тягачу. Возле широкой гусеницы на песке он увидел два окурка: "горбатый" сгорел до фильтра, но в папиросе, изжеванной отцом, еще оставался табак, и Пашка сделал две кислых затяжки, укрывшись от ветра за сараем.
Когда Пашка вошел в дом, его никто не заметил. Отец спал на полу, а майор и Григорий, без сапог, босые, красные и оглохшие от водки, сидя за столом, что-то хрипло говорили друг другу, громко, запальчиво, как всегда говорят пьяные мужики, проглатывая дым и сплевывая на пол, не слушая друг друга, да и себя не слыша. Пашка не понимал, о чем говорят, да ему и все равно было: отец, открыв рот, храпел безобразно и беспомощно. Пашка потрогал его теплую руку, думая, как бы переложить его голову так, чтоб не каталась прям по полу-то, но тут кто-то сгреб его, поднял в воздух, остановившиеся голубые глаза впились в него, и рот, огненно дышащий табаком и перегаром, со злобой выцедил:
– Гляди веселей, звереныш! Гляди веселей!
Пашка плюнул в этот рот и, вырвавшись из чужих рук, бросился вон из дому. И, когда через пару дней тягач майора вновь появился на косе, Пашка не выбежал его встречать. Он не боялся злости, просто сторонился ее…
II
Обычно, едва открыв эту дверь в дом со скрипучими полами четырех комнат и зарешеченными окнами, Шварц чувствовал странное успокоение, словно только здесь он был в безопасности и мог, наконец, позволить себе быть самим собой. Особенно острым это чувство становилось в те редкие ясные дни, когда за деревьями на краю пустыря открывалась бухта и, глядя в окно, можно было видеть пейзаж, словно написанный кистью Рокуэлла Кента: бурые суровые скалы, синие воды и отраженные в них белоснежные зубцы далеких вулканов. Тогда Шварц заваривал себе огненно-красный чай, садился на стул под плакатом "Браконьерству – бой!" и сквозь решетку окна любовался картиной, по каким-то причинам так и не написанной его любимым художником.
Сегодня был как раз такой ясный день, и бухта сияла голубой прохладой. Но Шварц не стал возиться с чайником, а, как усталая собака, прошел в дальнюю комнату, лег на снятую со старого буксира койку с рундуком, используемым в рыбинспекции для хранения бумаг, и сразу уснул. Его разбудил телефонный звонок. Звонило начальство. Пришлось рассказывать, что случилось ночью и все еще напоминало о себе тупой болью в затылке. Эта ночь закончилась для Шварца в пять утра, в отделении милиции, когда под хриплую, похожую на звериный вой ругань запертой в "обезьяннике" пьяной женщины он закончил писать протокол о задержании, зная в глубине души, что это провальный протокол и никакого дела по нему не выгорит. После этого он пошел было домой – снять мокрый комбинезон – и только хлебнул досады, заметив на кухонном столике оставленную ему женой пару сухарей и остывший чайник спитого чаю. В результате, не притронувшись даже к сухарям, переодевшись только, потащился в свое логово. И тут – на.
– Ты хочешь дело в суд передавать, а где доказательства? – равнодушно спросил голос в трубке. – Чем такие бумажки писать, сидел бы дома, смотрел футбол.
Доказательств не было, хотя Шварц сам видел, как Борька выкидывал рыбу за борт: пойманный светом фары, хладнокровно и неторопливо бросал в море хвост за хвостом, так же хладнокровно выбросил сеть и, когда уже подцепили его лодку багром, омыл от налипшей чешуи руки и тоже спросил: "Где доказательства?"
– Знаешь, – сказал Шварц в трубку, – доказательств нет, но пусть ему хоть нервы помотают, слышишь? Я его все равно возьму, со всеми потрохами, я ж его знаю как облупленного, как он в прошлом году японцам целую мэрээску рыбы сдал, а погранцы и не чухнулись…
– Вот тогда и надо было его брать. И косорылых тоже, – равнодушно сказал голос. – А так… Это все пшик. Перевод денег для собственного удовольствия. При таких результатах я тебя и всю твою контору сократить буду просто вынужден. Обязан. Ты ж не в старое время живешь…
Шварц почернел лицом и хотел было что-то сказать, но в трубке пошли короткие гудки.
Шварц судорожно зевнул. За полчаса, что он проспал, появились люди. Он слышал их голоса с улицы.
На земле у входа в дом сидел шофер Саня – в свежей рубашке и джинсах, но все такой же небритый, как и пять часов назад, когда они расстались, с неизменной сигареткой в губах, потрескавшихся от ветра и недосыпа.
Рядом с Сашкой, хромая, похаживал взад-вперед Николай. Как и Шварц, он работал когда-то в море, но года три назад ему перебило ногу лопнувшим в шторм швартовым концом. После этого он списался на берег и подался зачем-то в рыбоохрану. Зарплаты тогда платили мизерные, и Шварц, впервые встретив его, так и спросил: чего ты мол, не нашел себе дельца получше? У Николая один глаз был карий, другой желтый. Карий был добрый, желтый – насмешливый и злой. Шварц увидел, как в глубине желтого заиграли искорки:
– Правду сказать?
– Говори.
– Понимаешь, капитан: сделан я по-старому, работал по-старому, ничего не нажил. Сошел на берег, думаю: среди новых-то я не смогу. Буду искать людей, которым, как мне, в жизни хрен чё обломилось. И нашел.
– Меня, что ли? – спросил Шварц.
– Ну да, – веско подтвердил Николай. – Мне в управлении вашем так и сказали: один у нас есть псих-одиночка – Андрей Андреич Шварц. Хочешь к нему? Он тебя жить научит не по лжи, не сомневайся.
Тогда Шварц мучительно переживал эти слова, а потом полюбил Николая за эту старую, не поддающуюся перелицовке человеческую выделку: он третьим в команду отлично вписался. Теперь, однако, дело оборачивалось нехорошо.
Шварц рассказал о разговоре с начальством.
– У тебя голова как? – невпопад спросил Саня.
– Голова? – переспросил Шварц, упрямо отказываясь понимать, зачем это Сашке вспоминать о том, как ночью он, поскользнувшись, чуть не раскроил себе голову о камень. – Голова-то ничего как будто, а что?
– А у меня болит, – отозвался с земли Сашка. – Надо бы ее пивком промыть, а ребята? Не хочешь полечиться "Доктор Дизелем", а?
– Иди ты, – сказал Шварц.
– Уволят, – вслух размышлял Сашка, – я себе сразу "Тойоту" куплю во-от на таких шинах – и в тундру! Всю рыбу перепорю. Хрен меня кто поймает!
– Ты-то перепорешь, – сказал Николай и сверкнул желтым глазом.
– А что? – не смутился Сашка, – хошь, иди ко мне в напарники: мы им всю рыбу выловим, тайгу попалим, а Атласово с Ключами с двумя-то карабинами вдвоем возьмем как-нибудь. Декреты объявим. По правде будем жить, по самой сокровенной правде – тогда и поглядим, кто кого.
– А меня не возьмешь? – спросил Шварц.
– Куда ж я тебя брошу? – рассмеялся Саня. – Кашу будешь варить. Законник ты. Тебе участие в боевых операциях противопоказано.
В это время зазвонил телефон.
– Во, – отреагировал Сашка. – Видать, увольняют уже.
Шварц снял трубку и услышал незнакомый голос:
– Андрей Андреич?
– Да, кто это?
– Не узнали? Даня Мальцев, из газеты. Что новенького?
– Из какой газеты?
На том конце линии образовался какой-то провал – ни звука. За это время Шварц вроде что-то припомнил, и, когда тот же голос вновь напомнил ему о себе, он, извиняясь за свою забывчивость, произнес:
– Да, конечно, Даня Мальцев. Вместе летали в бухту Медвежку осенью…
Трубка донесла облегченный вздох.
– Я спрашиваю, как там у вас с рыбой? Нерка, говорят, пошла?
– Пошла.
– А! – воскликнул Даня Мальцев удовлетворенно: – Что-то серебрится, нерка нерестится. Работаете, значит?
– Приезжай, – подумав, сказал Шварц, – если надо.
Как и все профессионалы, которым собственно известность и слава не нужны, Шварц журналистов не любил. Но Даня, как-то раз навязавшийся к нему в вертолет на облет побережья, сумел растрогать его. Когда в Медвежке по ним выстрелили из-за камней, Мальцев упал на землю и, нацелив встречь дроби длиннющий объектив, стал, как заведенный, щелкать. Его снимки очень помогли потом Шварцу, ибо запечатлели и перестрелку, и поротую рыбу, и бутылки у костра, и лица тех пьяных придурков, когда их вели к вертолету. Но главное, Мальцев не испугался, когда начали стрелять. Поэтому Шварц повторил приглашение:
– Завтра в рейд едем. Присоединяйся, если хочешь…
Сейчас-то статья в газете не помешала бы.
– Знаешь, Андрей, – замялся Даня. – Сам я не смогу. Но корреспондента пришлю – первый сорт. Прими по-отечески…
Пришла – молоденькая, большеглазая, длинноногая – настоящая соплячка. Даже удивительно стало: зачем прислали? Что такая напишет? От разочарования Шварц не нашел ничего лучшего, как сказать:
– Вы меня извините, Лена… Минут пять придется подождать… Дело.
– Конечно, конечно…
"Улыбается", – отметил про себя Шварц. И где они только эту гладкую улыбочку берут? Вместе с дипломом получают, что ли? Он видел, как она прошла по коридору к просвету двери и остановилась в нерешительности у порога, заметив распростертое на земле мощное тело Сашки. Тот мгновенно проснулся и тут же, несмотря на красные круги под глазами и ржавую щетину, отряхнув от песка голову, заложил первый круг, яростно пыхтя сигаретой:
– Девушка, а вы про меня напишете?
Она не смутилась и сказала доброжелательно:
– Если вы поедете, напишу.
Сашка предложил ей пива. Она отхлебнула: "Слишком крепкое". Сашка пошутил. Рассмеялась. "Черт побери, она что, задницей вертеть сюда пришла? – со злостью подумал Шварц, но тут же устыдился своих мыслей: Господи, вспомни себя в ее годы, когда ты…"
– Лена! – справился с собой Шварц. – Подходите, как освободитесь!
"…когда ты глушил из кружки спирт, чтобы забыть страх и отчаяние мальчика, впервые уходящего в одиночество моря; вспомни женщину, на которую ты лез и которую пытался целовать своим мокрым ртом, чтобы показать, что тебе все нипочем…"
Девочка подошла и села рядом, глядя вопросительно. Он уловил ее беспомощность. Похоже, она не знала, о чем спрашивать. А он подумал, что не знает, как отвечать.
– Рассказать про нашу работу? – бросил он ей спасательный круг.
Она улыбнулась благодарно и включила на запись диктофон.
– Только давайте так: я расскажу правду, а вы просто послушаете. А потом вы все сами увидите и обо всем хорошо напишете. Идет?
– Идет, – она убрала диктофон и приготовилась слушать.
– Вы из Москвы?
– Да.
– Так вот, процентов 80 красной рыбы, которую вы там едите, покупаете на рынке или в магазине, так или иначе добыто с нарушениями всех норм лова или просто браконьерским путем. У браконьеров есть все: целые флотилии кораблей, лодки с такими моторами, что вам и не снилось, судьи есть, милиция прикормленная – все. Но по старой памяти существует еще инспекция рыбоохраны. Она, конечно, связана со всеми браконьерскими структурами крепкими узами традиций и родства, но все-таки в силу специфики самой службы, что ли, она обязана браконьерству мешать. Или хотя бы делать вид. Когда-то мы пытались мешать им всерьез. Но теперь у нас просто не хватает сил. Он кивнул в проем двери, где валялся на траве и курил сигаретку Саня Романов. Вот: весь наличный состав. Три человека. На сто двадцать километров океанского берега и неисчислимых берегов всех речек и ручьев в этой округе… И все наше счастье цыганское – не упустить удачи, когда случай сводит нос к носу нас троих и этих… С их лодками, автомобилями, ружьями, собаками и мобильниками. Поняла?
Она кивнула. Может быть, поняла.
"Хорошая девочка, – подумал Шварц. – Надо же, на Камчатку приехала! Юлька младше ее года на три, а уже нелюбопытна, самодовольна, беспощадна. Отличница, черт побери! Гордость школы!" – Шварцу случалось думать о дочери с раздражением. Он знал, что дочь стесняется его, приучившись, благодаря матери, считать отца недотепой.
– Лена, – спросил Шварц журналистку. – А что же Мальцев тебя послал? Поопытнее не было?
– А я сама попросилась, – не смутилась она. – Интересно.
– Интересно? – удивился Шварц. – Что интересно?
– Все: земля, рыба, какие-то битвы вокруг… Вы… Мальцев сказал, что вы – Безумный Макс.
– Кто?
– Есть такой персонаж в одном фильме: короче, один полицейский, которому все по барабану, он делает как надо – и все.
– Я не Безумный Макс…
– Откуда вы знаете?
Он посмотрел на нее: на прядку пепельно-серых волос, заправленную за ушко, на доверчиво открытую линию шеи, на маленькие руки, на каждой из которых было по плетеному серебряному колечку, – и понял вдруг, что эта девочка совсем не похожа на тех, что живут вокруг, подумал, что правильность линий ее лица и рук не может быть делом случая: такая красота может родиться только в больших городах, где осколки старинных родов могут отыскать друг друга и соединиться, чтобы произвести на свет новое изящество. И тогда он понял, что и глаза ее, вопросительно глядящие на него, прекрасны, и губы ее прекрасны, что вся она прекрасна, и что если он сейчас же не избавится от этого наваждения, то ее красота сломит его и родит нежность в его сердце…
– Андрей! – вдруг громко крикнул с улицы Сашка, и этот спасительный зов вырвал Шварца из наваждения. – Андрей, тут Николай еще пивка принес, не хошь освежиться?!
Шварц вскочил.
– Лена, знаете что…
По совести, он не знал, что ей сказать. Он вдруг почувствовал, что мог бы болтать с ней бесконечно и отвечать на все ее вопросы… Это не пугало, но как-то странно волновало его…
– Давайте лучше завтра договорим… Надо бы унять этих молодцов, а то разошлись что-то, – он улыбнулся, пытаясь сообразить, прошло ли так внезапно накатившее на него чувство или было только предупреждением ему. – Это бывает с ними… Мужики ведь…