III
Лена не могла, конечно, не заметить впечатления, которое произвела на этого странного человека, о котором за пару дней ей столько разного уже довелось услышать. Полночи перед отъездом она ворочалась, все думая, что это будет, хотя надо было спать, но потом вдруг рассудила: будь что будет – но уж во всяком случае теперь Юрочкина власть над нею кончилась, а значит, вся эта затея с практикой на Камчатке имела хотя бы этот, главный, освобождающий смысл, ибо она знала, что готова отдаться даже Сашке Романову, только бы посадить пятно на всю эту подлую беловоротничковую Юрочкину философию и навеки избавиться от него.
Про Шварца она впервые услышала в редакции, когда Мальцев, расстегнув рубаху, показал ей две темные ямочки на плече, похожие на следы от ветряной оспы.
– Видала? Со Шварцем поосторожней. С ним оглянуться не успеешь, как влипнешь в какую-нибудь историю…
Она кивала, ничего толком не понимая. След от браконьерской дроби был для нее такой же экзотикой, как снежные конусы двух вулканов над городом и крабовое мясо в магазинах, но ей хотелось одного – прочь! Подальше от города, подальше от памятника Лаперузу, подальше от братской могилы времен Крымской войны, а главное – подальше от редакции, где молодые камчатские журналисты с утра тащили ее в бар, а потом предлагали ехать в Паратунку купаться в термальных источниках, а когда она не соглашалась, потому что клеили ее слишком грубо, они просто начинали грузить по полной программе. Но в результате в голове так ничего и не осталось, кроме какого-то крошева из орланов, каланов, медведей, гейзеров, вертолетов, рыбки под названием принцесса-лосось и потрясающих фотографий, в каждую из которых хотелось войти и не возвращаться. Остались еще названия: Опала, Унана, Эссо, Тигиль, Авача, Кроноки, Кихпиныч… Но что обозначали они – реки, горы или поселки, скрытые за реками и за горами, Лена не помнила. Все, что она видела своими глазами из самолета, – это засасывающую бездну из ледяных хребтов и голубых долин меж ними, куда ей так хотелось проникнуть.
С первых слов о Шварце она поняла одно: с этим человеком возможен будет прорыв туда, в настоящее, ради чего, собственно, и затевалась вся эта игра под названием практика-на-Камчатке – в пику, кстати, Юрочкиной практике-в-Праге – игра, в которой тоже надо было зарабатывать очки, чтоб не остаться банкротом, в активе которого не будет ничего, кроме воспоминания о скрежете и вони рыбного порта, куда Мальцев сводил ее посмотреть на ржавые рыболовецкие траулеры и отслужившие свой век буксиры, вытащенные на берег. Ну или другого воспоминания – о пикнике в лесу под Авачинским вулканом, когда какой-то коряк, необычайно толстый и пластичный человек из ансамбля народного танца, ловил в речке гольца, все пили пиво, закусывая сырой, чуть присоленной рыбой, а когда полезли купаться, Мальцев, поглядев на нее, сказал: "Блин, ну и ноги!", а жена Мальцева, сидя на берегу, только смеялась, зная донжуанские слабости мужа.
А потом еще вечером сидели в баре, и Степа с Мальцевым как следует набрались, и, когда речь зашла о Шварце, Степа вдруг завелся:
– Как ты не понимаешь, что твой дорогой Шварц – это вообще анахронизм… Не хочет мол, приспосабливаться – и все тут. Торчит, как лом, в потоке времени! А на самом деле его несет, как щепку, стаскивает к самому краю и скоро выбросит вообще из современности!
– А некоторые не умеют меняться, – спокойно сказал вдруг Мальцев. – И это не значит, что они хуже или лучше других, понимаешь? И вообще я только о том, что Шварц – один из самых настоящих людей, которых я встречал в жизни. А если посчитать из всего нашего народишка, то настоящих-то сколько там наберется?
– Ну а ты-то сам настоящий? – вонзил Степа.
– Не-а, – расхохотался ему в лицо Мальцев, – я мультиплика-ци-онный персонаж масс-культа.
Лене Шварц понравился. Понравилась его нескладная длинная фигура, понравилось лицо с усталыми, близко посаженными глазами и остреньким носом, в форме которого оставалось что-то детское, понравилось крепкое сухое рукопожатие, которым он приветствовал ее, и этот ясный, беспощадный монолог, которого он попросил не записывать, и эта его братва, с которой завтра ей предстояло покинуть город на краю земли и очутиться там, за пределами вообразимого, где дикие звери пьют воду диких рек. Она вдруг почувствовала себя ужасно беспомощной перед тем, что надвигалось на нее из будущего. Настоящее. Ее отец тоже так всегда говорил – "настоящее". Он геологом был, на Камчатке работал, в Средней Азии, и настоящее – она чувствовала – для него было там, в экспедициях. А в городе для настоящего не хватало чего-то: как не было в городе чистой, нехлорированной воды, так и настоящего не было. В экспедиции отец давно уже не ездил, занимался экспертизой проектов разработки открытых месторождений совместно с иностранцами, но Лена видела, что он томится от того, что так накрепко застрял в этом чуждом мире, который поймал-таки и его. И хотя она знала, что ее век будет еще жестче, пока оставалась возможность, ей хотелось хотя бы одним глазком заглянуть туда, где бывал отец – в настоящее.
Утром на город пал туман. Лена шла на площадь почти вслепую, держа направление на глухие переборы железа в порту и пронзительные скрипы старых портовых кранов. Она обошла площадь кругом, однако грузовика не обнаружила. Но не успела она пожалеть себя, как заметила бредущую ей наперерез долговязую фигуру. Это был Шварц.
– Привет! – закричал из кабины Сашка, заметив ее. – Заблудилась? А мы видим: ходит кругами, ходит…
Она пожала плечами:
– Туман…
Сашка захохотал. Он сбрил свою жуткую щетину и выглядел чуть более цивилизованно, чем вчера, но, глядя на него, она все же не могла не вспомнить об Эрике Рыжем и его норманнах, лица которых, должно быть, тоже несли на себе печать грубого, нерассуждающего мужества, закаленного походами в бескрайних северных морях. Шварц был в заношенном черном комбинезоне, с кобурой на боку. Это произвело на нее впечатление. Из любопытства она пристально взглянула в его глаза, чтобы проверить свои вчерашние догадки. Шварц, однако, встретил ее взгляд совершенно спокойно и только, немного, может быть, удивленно.
– В кабине поедешь? – спросил он.
Она подумала, что с Сашкой ей будет проще и кивнула.
– Тогда садись, – сказал Шварц. – Только давай прежде с Николаем познакомлю…
В крытом кузове оказался невысокий, сухой, темнокожий, как индеец, мужик с дикими и бесстрастными глазами, один из которых к тому же оказался совершенно явственного желтого цвета. В ответ на ее приветствие он молча кивнул и поглядел на нее оценивающе – так, что она ощутила холодок меж лопаток и вдруг подумала, что путешествие с таким попутчиком может оказаться чем-то совсем иным, нежели то, что она представляла себе накануне. Из открытой двери кузова вдруг пахнуло на нее запахами мужского быта: какой-то кислятиной, табаком, резиной… Ей стало не по себе. Но уже в следующий миг Сашка, приоткрыв дверцу кабины, закричал:
– Чего стоим-то?
Шварц подсадил ее на подножку, Сашка радостно хохотнул, и они поехали. Повернувшись к Сашке, она спросила:
– А что это за мрачный дядя там, в кузове?
– Коля, что ли? – догадался Сашка. – Он не мрачный, просто разговаривать не любит. Что, понравился?
– Нет, – отрубила она.
Они ехали и ехали в тумане, все время вверх и вверх, как будто забирались в небо, но кругом была обычная земля и серые косматые силуэты – тайга, наверно. Раз сто они останавливались для каких-то проверок, но ничего не обнаруживали, так что ей все это стало потихоньку надоедать, как вдруг Сашка остановил грузовик.
– Что? – удивилась она.
– Вылезай, приехали.
Лена огляделась. Дорога, по которой они ехали, расползлась вширь, разлилась в стороны мелким черным песком. Слева высилась целая гора этого песка, у подножия которой в бессильной неподвижности покинутого механизма застыл экскаватор. Вокруг сквозь туман проступал лес.
– Ну что, расходится погода? – раздался голос Шварца с Сашкиной стороны кабины.
– Да, – согласился Сашка, спрыгивая на землю и закуривая. – Часам к одиннадцати совсем развиднеется.
– Давай поглядим, почем золото, – сказал Шварц.
Николай выбрался из кузова и тоже закурил. Она заметила вдруг, что он хромает, деревянно переставляя по песку правую ногу. Эта хромота, в дополнение к желтому глазу, особенно не понравилась ей – за всем этим угадывалось не просто несчастье, а неудача, неудача прожитой жизни, чего она не любила и боялась. Ее не устраивала неудача как итог. И страшил разум, исковерканный несостоявшейся судьбой. Без охоты она подошла к мужчинам, стала рядом. Шварц тронул ее за руку.
– Тут золото пробуют мыть, – пояснил он, – и сюда они каким-то пылесосом выбрасывают промытый песок. В прошлый раз они этим песком речку совсем перекрыли. Велели им прочистить. Но, думаю, ни хрена – золото-то дороже…
– Какую речку? – спросила она, чтоб избавиться от неприятных мыслей.
– А вот, за песчаной кучей.
– Там, что, тоже рыба водится? – удивилась она, не видя никакой речки.
– У нас везде рыба водится, – засмеялся Сашка и, повернувшись к Шварцу, сказал: – С тобой сходить, Андрей?
– А что ходить? И так все ясно: я одним глазом гляну только…
Шаги Шварца зашуршали далеко по песку, она осталась наедине с незнакомыми мужиками.
– Саш, дай закурить, – попросила она, чтобы выиграть время.
Сашка дал, но хромой все сверлил ее огненным оком.
– Почему людей нет? – спросила она, старательно делая вид, что не замечает его назойливости.
– Суббота, – сказал Сашка, – прииск закрыт.
– Тут прямо золото, что ли? – спросила она, чувствуя, как невероятный взгляд хромого грызет ее. Уж это было почище Юрочки.
– Да тут везде золото, – серьезно сказал Сашка. – Разве рыба – не золото? Страну могли бы поставить на рыбе на одной…
– Гляди-ка, эконом, – услышала она вдруг незнакомый хриплый голос. – Уж больно ты разговорчивым стал, Сань…
– Брось приставать, – сказал Сашка и загасил окурок. – Не трогай. Не твое.
Вот оно как, – подумала она, – меня, значит, меж собою уж поделили. Так вот оно твое настоящее, папа, или само настоящее стало другим?
– Ты че психуешь? – спросил Сашка, когда снова поехали. – Не любишь, когда на мозги капают?
– Не люблю.
– И я терпеть не могу, – сочувственно подхватил Сашка. – Как начнут мне мораль читать, я удушить готов.
Она засмеялась, выпуская из груди противную нервную дрожь.
– Слушай, – взглянула она на Сашку. – А зачем ты в рыбоохрану пошел?
– Как это зачем? – не отрывая взгляда от дороги, переспросил Сашка.
– Ну, не знаю, может, ты "зеленый", браконьеров сильно не любишь…
Сашка задумался:
– До браконьеров мне все равно, – сказал он наконец. – Просто это жизнь такая, понимаешь? Вот мы с тобой едем сейчас, как гуляем, а осенью, когда снег выпадет, от города в двадцати километрах – как на луне. Ни души нет, только река, да мороз, да рыба. Да медведи ходят, лощавую ее жрут до отвала. Красота! – Сашка завращал глазами, пытаясь выразить переполняющие его чувства. – А когда еще гаденышу какому-нибудь задницу прищемишь…
– Понимаю, – сказала она. – Сам процесс нравится, значит?
– Точно, – кивнул Сашка. – Сам процесс.
Он почему-то засмеялся и вдруг в упор посмотрел на нее:
– А у вас в Москве, что, все такие тоненькие?
– В каком смысле?
– Да в прямом… – правой рукой Сашка вдруг притянул ее к себе так, что ни пикнуть не успела, ни дернуться, только почувствовала, как его большая ладонь осторожно ищет под кофточкой грудь.
Она дала ему нащупать бугорок с круглой пуговкой соска (на тебе, Юрочка!), потом высвободила руку и, не вырываясь, не царапаясь, не крича, очень спокойно ударила по лицу. Сашка сразу отпустил ее и вцепился в руль, ибо машину бросануло-таки в сторону. А она, кажется, не рассердилась даже, поправила кофту и поглядела на своего соблазнителя.
Сашка, не глядя на нее, облизнул разбитую в кровь губу.
– Я не хотела до крови… Просто, чтоб ты не смел…
– А, черт, – захохотал Сашка. – Нашло на меня, как на пацана… А ты молодец. Не думал, что в Москве такие харáктерные есть…
– А ты, что, много москвичек напроверял?
Сашка заржал, будто от удовольствия:
– Не… Это я так, вообще – люблю девчонок!
– Это правильно: бабники – это научно доказано – и живут дольше, и пьют меньше.
– Да? – радостно удивился Сашка. – Это надо будет как-нибудь бабе моей втолковать…
– Кому? – удивилась она.
– Бабе моей, – повторил Сашка. – Че уставилась? Не похож я на женатого?
Она отрицательно покачала головой.
– Ну и отлично, – обрадовался Сашка. – А то я от них устаю, от женатых. Особенно, знаешь, бывают ручные совсем. Даже вот напьется человек, орлом глядит, песню орет, а ведет его – баба.
– Ну а ты, – полюбопытствовала она, – тоже ручной?
Сашка улыбнулся и лизнул разбитую губу:
– Откуда я знаю? Сама суди…
Она оценила Сашкину хитрость.
– А Шварц?
– Шварц? – увлекающийся Сашка не заметил поворота в разговоре. – Со Шварцем какая-то история. Ему бы развестись, а он живет. Ему ж ничего, кроме воли, не надо…
Она вспомнила растерянно-нежные глаза Шварца и подумала, что чутье все-таки не обмануло ее, и во всей этой истории Сашка не знает одного: как устал Шварц от своей свободы…
IV
За весь день они не встретили ни души. В конце концов она просто задремала под ровное гудение мотора, но тут дорога вывернула на заросшую кустарником кочковатую равнину и то, что она увидела, чуть не заставило ее вскрикнуть: во весь горизонт над вершинами деревьев вставала громада ледяной горы. На много километров вокруг вся видимая земля устремлялась к ее подножию, утонувшему в глухой тайге, издалека похожей на бурый мох. Из этого мха вырастал исполинский конус, белоснежная вершина которого сияла в холоде неба. Над вершиной, безобидное с виду, зависло облачко пара, напоминая о том, что в недрах горы глухо идет какая-то неведомая работа.
Гора так и не отпустила их от себя. И, когда вечером они сели ужинать, спрятав машину в кустах у переправы через большую реку, ее вершина по-прежнему парила над миром, как безмолвный страж. Надо было встать и уйти подальше ото всех, сесть, обернуться камушком, и просто смотреть на эту гору, и впитывать взором, впитывать… Но вперемежку шли мысли о том, какого черта она вообще оказалась здесь, в этом миксере человеческих судеб или, что однозначно, в пропыленной кабине старого грузовика и кому это было надо – столкнуть их здесь со Шварцем, потом вмешать в дело хромого, протрясти это все полторы сотни километров по бездорожью, обдать жизнерадостным Сашкиным смехом и вывалить, наконец, на этом берегу, в виду этой горы, с ощущением, что за эти сутки она прожила целую жизнь, хотя ровным счетом ничего с нею еще не случилось. Причем она понимала, хотя еще и очень слабо, что по какому-то большому человеческому счету эта жизнь – она не то, чтобы ценнее, но как-то всамделишней всего пережитого ею самостоятельно до сих пор, за исключением некоторых мгновений детства…
А Юра – тьфу.
Но, может, это и было настоящее, которого она искала?
Что-то должно было произойти. Она поняла, что в ее чувства примешивается и страх – именно теперь, когда душа полна была восторга. Хотелось костра, но Шварц, вопреки ее ожиданиям, костер разводить запретил. Поэтому они сидели вчетвером возле гудящей паяльной лампы и слушали, как раскаляемый струей голубого пламени, направляемого согнутой трубой, гулко ухает закипающий чайник.
– Тут вообще место такое… – вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Сашка.
Она поняла, что тому надоело молчать и он рвется рассказать какую-нибудь историю. Желтый глаз Николая сверкнул огнем, и глухой его голос прокашлял неодобрительно:
– Что за "такое"?
– Оживленное, – уже пустился в рассказ Сашка. – Если и возьмем кого, то тут, на этом броде. В прошлый раз майора Коблева прихватили. Вот это было дело… Голливуд!
Сашка сделал паузу и прикурил от огненной струи лампы.
– Майора этого мы давно ловим. Очень уж, сволочь, браконьерствует. И вот на этом самом месте засекаем – с той стороны реки вездеход. Все, как обычно: я за руль, если догонять придется. Двое наших по краям дороги, вперед Шварца с жезлом выпустили. Только его из воды выперло – Андрей его тормозит. Тот по газам! Чудом он Шварца тогда не зацепил. Я мотор завожу, смотрю, кто-то из наших ему на крышу запрыгнул, вцепился, как кошка, и к кабине ползет. Гоню. Но только бесполезно. Он по тундре на гусеницах быстрее меня. Гляжу – блестит в колее. Рыба, мать твою! Рыбу выбрасывают! Жму еще и вдруг – чуть в зад ему не въехал. Выскакиваю – Николай уже наверху сидит, этого гада держит.
Сашка затянулся и многозначительно сплюнул.
– Оказалось, майор люк задраил, прет себе и прет, ничего с ним не поделаешь. А Коля по морде вездехода сполз и курткой окна ему закрыл. Майор наверх – а Коля его ракетницей по башке. А я солдатика взял, который из кузова рыбкой сорил… Только все равно не засудили его, отмазали вояки. Дело даже завели, штраф хотели им впарить в триста тыщ – а как с гусей вода. Теперь опять он по этим местам шарится. Чуть к ним начальство – они майора на заготовки. А сейчас мне точно известно – они начальство ждут…
Она посмотрела на Сашку и впервые, кажется, увидела его каким-то другим взглядом; потом попыталась представить себе своих однокурсников, атакующих вездеход, и поняла, что это не смешно, а даже неприлично отчасти. Но уж они бы нашли, что сказать в свое оправдание! Чего-чего, а слов им всегда хватало!
Она впервые осмелилась обратиться к Николаю:
– А как же вы так смогли, с больной ногой-то?
– Вот так и смог, – отрубил он, не оставляя ей возможности для продолжения разговора.
Шварц встал и хлопнул себя по карманам:
– Ты бы сдерживал, Коля, себя…
Тот промолчал. Сашка достал откуда-то карты и, перетасовав, спросил, явно желая разрядить напряжение:
– Ну что, в дурачка сыграем?
Никто не ответил.
– Я по берегу пройду, – сказал Шварц. Ничуть не расстроившись, Сашка сдал на двоих и, насвистывая под нос какой-то дурацкий мотивчик, тут же выиграл у Николая первую партию.
– Подставляй нос.
Ей неприятно было, что Сашка хлещет по носу проигравшего партнера, а тот терпит, как будто они балбесы какие-то, а не герои.
Они ведь были герои?
Как аргонавты в старину. Наверняка, и аргонавты были грубым мужичьем и охальниками.
Николай тем временем снова проиграл. Воодушевленный Сашка не мог сидеть спокойно и, отсчитывая удары по носу Николая, то и дело оборачивался к ней, как бы приглашая разделить с ним радость победы. После каждого удара желтый глаз Николая прищуривался, непроизвольно наполняясь слезой.
Ей стало не по себе.
– Это он ради тебя, – с усмешкой сказал Николай. – Вишь, как расстарался…
– Знаете что…