Он слушается и отводит взгляд. И я, успокоившись наконец, думаю, что никогда еще у меня не было убежища уютнее. Первая моя квартира была настоящим однокомнатным гробом с музыкой: непрерывно скрипящей под полом дверью булочной. Тем не менее она казалась мне раем. В пустой комнате стояли кровать и шкаф. Кровать. Она-то и была центром, вокруг которого все вращалось: ремонт, предсвадебные хлопоты, предвкушение счастья и каких-то неземных восторгов сладострастья под этот неумолчный дверной скрип. В предвкушении я соскабливал старую пожелтевшую побелку и красил стены новой краской. Мне было девятнадцать лет, я чувствовал себя хозяином своей судьбы. Как только ремонт был закончен, бабуля, прописанная в квартире, умерла, так и не успев переписать ее на внучку. Свежевыкрашенный корабль любви был экспроприирован муниципалитетом, а мне выпала почетная миссия вынести из квартиры все, что в ней еще оставалось. Но там ничего не было, кроме коробки с нитками, ветхого белья и протеза ноги, принадлежавшего бабушке. Когда я нес его на помойку, это заметил какой-то старичок. Он заспешил в мою сторону и, запыхавшись, смущаясь, проговорил:
– Молодой человек… Я видел, как вы выбросили вещи… вещь… Зинаиды Ивановны… Не случилось ли что-нибудь с ней?
– Она умерла, – по-мальчишески глупо я полагал, что крушение моих любовных надежд дает мне право быть жестоким.
Что тогда заставило меня обернуться? Старик стоял возле мусорного бака и беззвучно плакал. Я почти не понял его. В моей жизни еще не настало время утрат. Но эти слезы на его лице почему-то запомнил…
– Сволочь! Сволочь! Я же сказала тебе – закрой дверь, я, б…дь, сказала тебе… – крик, похожий на вой, вдруг обрушивается на меня сверху. Да-с, этого я, честно говоря, не предвидел. Женщина. Орет на детей. И не просто женщина, а одинокая мать. Мужика в доме нет, потому что крик без тормозов, дурной, припадочный. Это крик женщины, которая однажды смертельно устала и не оправится уже никогда. Дети выжмут ее до конца. Она отдаст им все, что может: всю свою любовь, все свое отчаяние, весь свой ужас перед этой жизнью и перед этой квартирой, в которую ее жизнь оказалась заключена. И все мы заключены. Когда-то, покидая материнский дом, я был уверен, что не вернусь в него никогда. Что у меня будет собственная квартира с пентхаусом или на худой конец дом с изолированной мужской половиной, где я займусь алхимией и изучением старинных географических сочинений. И вот – всего-то лишь мгновение вечности, судьба, выстроенная анархически, без хорошего финансового директора в голове, дефолт, семь лет, потраченных на экспедиции, а не на то, чем следовало бы заниматься серьезному человеку, – и я опять курю на балконе маминой квартиры, с которого в детстве любил запускать бумажные самолетики. Приехал из своей норы навестить семью – которая трещит по швам. От этого мне страшно: будто с неизбежностью надвигается то, что случилось когда-то между отцом и матерью. Раз-вод. Одиночество. Тогда моя жена будет орать на детей, а я… что? Ну, опять буду таскаться по чужим квартирам, стану попивать, наверно, или искать близости с другой женщиной, с которой у меня не было, нет, а может, никогда и не будет ничего общего. Пока что трудно даже вообразить себе это. Делаю глубокую затяжку. "Толя-я! Толя-я!" – орут внизу. Сквозь мокрое железо голых ветвей видна автостоянка. Толя – это сторож. Пускает всех желающих припарковаться за пятнадцать рублей в ночь. Но иногда машины запирают друг друга, и их приходится катать. Вот, видимо, как раз такой случай. Надо катить. А Толя пьян. Помню, раньше на этом месте был барак, пока его не снесли. Окраина города. Яблони росли. До мелочей помню этот пейзаж.
Дети спят. "Толя-я!" – опять внизу.
Жена выходит на балкон, становится рядом, прикуривает сигарету. Я тронут. Принял это за знак близости.
– Знаешь, – говорит вдруг она. – Семейная жизнь – это так… скучно…
Я обнял ее. Надо было сказать, что ее поймало заблуждение – одно из самых чудовищных и отчаянных. Семья – это, может быть, последнее, что делает современную жизнь осмысленной. Но я не нашел в себе смелости возразить. Я чувствовал нарастающую муку наших отношений, чувствовал, как она устала. Но дело не в усталости, а в тщете. Как таковой.
Тщета тоже входит в план божественного замысла. Ее можно только перетерпеть. Быть взрослым – значит, просто терпеть. Терпеть, когда ничего поделать нельзя. Я мог бы сказать об этом жене, но вряд ли это утешило бы ее. А чем бы мог я ее утешить? Что сказать? Любимая, я давно ушел отсюда и уже никогда не вернусь. Это место не будет ни твоим, ни моим никогда. Это просто база, хорошая база для хранения одежды, картин, негативов, рукописей и прочая. Хорошая база для экспедиции. Когда-нибудь я уйду далеко-далеко, а вернувшись, подарю тебе дом. Настоящий дом, с внутренним двориком, источником и садом, в котором можно будет посадить деревья и цветы. В саду будут петь птицы, а во дворике жить ящерки и серые жабы. Это и будет наш мир. А квартиры… Они отвечают философии настоящего – быть временным пристанищем, как пиджак, вагон метро, автомобиль. Они лишь чуточку больше, обихоженнее, роднее. Но мира они не создают. Мир невообразимо шире. Это я понял еще в десятом классе. Именно тогда моя квартира стала тесна мне. Именно поэтому у жены моей навязчиво желание – "снести все перегородки". И уехать – забывает добавить она. Отдать ключ брату, пусть ночует там, заводит амуры, а нам надо лошадь купить, сделать занавес, выучить пару цирковых номеров, похерить школу и отправляться в странствия по жизни, которая так коротка, что порой становится страшно… Жаль, что я так и не сказал ей этого. Но, думаю, она не поверила бы мне. Из квартир почти невозможно вырваться, потому что это не жилплощадь – это судьба.
Однажды зимой я целый месяц работал у друга на даче и, наконец, приехал домой ночевать. И удивительное дело – напрочь не мог заснуть, потому что за городом слух у меня очень утончился, и теперь сквозь стены и полы я слышал, что везде вокруг меня и подо мною люди ругаются и кашляют. Ругаются и кашляют. И больше ни-че-го. Кашляли во сне дети. Пару раз кашлянула жена. В конце концов, я и сам раскашлялся так дико, как будто у меня внезапно открылся туберкулез. Наконец, совсем уже поздно ночью кашель и ругань раздались за соседней стеной. Какой-то старик ругался со своею старухой. И при этом называл он ее почему-то исключительно "е…на мать". И мне даже стало любопытно, окликнет ли он ее хоть раз как-нибудь иначе, чтобы хотя бы понять, как ее, эту его "е…ну мать" зовут? И вот, он ни разу не обратился к ней иначе. А на следующий день там, за стеной, начались какие-то сборы, движения мебели – и старики эти исчезли. На их место заехала молодая семья. И только тогда я подумал, что этот старик, кашель и ругань которого я слышал за стеной, это, наверное, был тот самый дядька, наш новый сосед, которого я видел лет двадцать назад, когда они с женой, имени которой я так и не узнал, въехали в эту квартиру за стеной, и он стоял на балконе, такой довольный, в синей майке, и курил "Беломорину". И, когда я высунулся, он подмигнул мне и сказал: "Ну-ка, сделай погромче" – потому что я пылесосил, и у меня на всю мощность был врублен "Revolver" "Битлз". Он мне сразу понравился, этот мужик, этот рабочий в синей майке, как я его окрестил про себя, этот сильный веселый мужик, а потом время сморгнуло двадцать лет, и он старчески кашлял и ругался за стеной, а потом исчез, не оставив по себе даже протеза…
Мы развелись с женой через год. Я собрал вещи: в конце концов детям нужно больше пространства для жизни, чем мне. Напоследок жена заварила чаю, мы поговорили о том о сем, вспомнили былое, поцеловались. "Все это форма, – сказал мой умудренный собственным разводом брат. – Отныне вы чужие люди. И в дальнейшем будете становиться все более и более чужими. Поверь моему опыту…" Мне не хотелось верить. Он взялся отвезти меня на квартиру к своему приятелю, которой сам пользовался иногда. Мы вошли в чужой дом, втащили мои сумки в обоссанный лифт. Дверь квартиры была крашена светло-коричневой краской, как дверь общежития.
– Учти, что квартира на охране, – сказал брат. – Надо открыть дверь и быстро отключить тревогу на пульте.
– Ясно, – кивнул я и взял ключ. Взял ключ и повернул его в замке. Ключ сломался в замочной скважине, как будто был сделан из воска. Видимо, я нервничал.
Брат посмотрел на меня ошеломленными глазами и вдруг воскликнул:
– Выбивай дверь!
Не знаю, почему именно это нелепое решение пришло ему в голову, но в тот момент я не раздумывал. Дал ногой по двери раз-другой, она с треском отворилась, и тут я опять увидел, как в реальность на миг всунулся кусочек déjà vu – разбитый вдребезги дверной косяк и крошечный коридорчик, в котором было серо от осыпающейся штукатурки. Так вот значит, с чего начиналась и чем кончается моя жизнь! Замок вывалился из двери вместе с обломком ключа.
Брат нажал какую-то кнопку и бросился к телефону снимать "охрану". Я занес сумки и прикрыл дверь. Как-то нескладно все выходило. Брат тем временем дозвонился, назвал пароль. Потом лицо его изменилось.
– Что? – сказал он. – Что?
И повесил трубку.
– Наряд уже выехал, – невесело произнес он.
– Надо бы тебе сматываться отсюда, – сказал я. – При чем тут ты? Скажи только фамилию своего приятеля и спускайся по лестнице, пока не поздно.
– Да, – согласился он. – Ты прав. Свешников, Глеб Свешников, запомнил?
– Конечно. Я же знаю его.
– Ну вот и отлично. Пока.
Он стал спускаться по лестнице, но через минуту появился вновь в сопровождении двух ментов с автоматами.
– Документы! – сказали они. – Что у вас в сумках?
– Мои вещи. Книги. Четыре обструганные рябиновые палочки. Шесть камней. Николай Чудотворец. В смысле, бумажный образок. Набор акварели. Старый ноутбук, – перечислил я.
Они осмотрели вещи и квартиру: не выглядит ли она ограбленной. Квартира выглядела нормально, только пыли было многовато.
– Придется вам заплатить штраф за ложный вызов наряда, – сказали двое с автоматами.
– Спасибо, – искренне возблагодарил их я. – Штраф – это гуманно. Не хотелось бы провести у вас остаток такого дня…
– А что за день? – спросили менты.
– Ничего. Просто я с женой разошелся сегодня.
– А, – сказали они. – Тогда все ясно. Смотрите, еще чего-нибудь не учудите, а то точно окажетесь у нас.
– Храни Господь, – сказал я. – Все будет тише тихого.
Когда они ушли, настроение упало. Я выбил на балконе диванные подушки и видел серую пыль, от которой у меня уже начинался кашель. Что пыль города убивает нас всех, было, в конце концов, понятно. Я не понимал, что заставляло нас с женой так настойчиво убивать друг друга. Ведь мы любили друг друга когда-то. Недавно.
Потом я спустился на улицу и в ближайшем ларьке взял выпивки. Стало легче. Позвонил домой, надеясь, что все еще развеется, как кошмарный сон.
– Зачем ты звонишь? – спросила жена. – Ведь мы тысячу раз обо всем переговорили… Я слышал, как где-то в глубине квартиры, дальше ее голоса, истошно орут дети. Мне наплевать, что она говорит, я только знаю, что двое детей остались беззащитными.
От этого – чувство соучастия в тяжком и жестоком преступлении.
Теперь я привык к одиночеству. Я уже не замечаю, как оно уродует меня. Но сегодня случилась странная вещь, которая заставила сердце заболеть с прежней силой. Несколько ночей и утр, которые я провел у своего друга-фотографа, автоответчик молчал. Сегодня, когда я вошел в начале первого ночи, телефон неожиданно зазвонил. Я выслушал автоответчик, настроенный на громкую связь, и очень хороший, нежный женский голос передал в пустоту: "Андрей. Это Люба. Я просто хотела узнать, как у тебя дела. Если сможешь, позвони мне, я сижу дома и работаю". Вот, послание дошло, но не мне. У меня ощущение, что я сижу в куче обрубленных телефонных проводов: нет связи. Ни с кем. Эта Люба несчастна. Андрей ей не позвонит. И мне никто не звонит.
Если душа не востребуется, человек умирает. Видимо, от тоски.
Я никогда не думал, что придется надеяться на Господа и вверять свою судьбу в его руки. И молить его о том, чтоб отыскал тебя и позвал за собой в этой кромешной тьме. Не по автоответчику, а так, как это бывало с раскаявшимися разбойниками. Мистика не входила в мою жизнерадостную жизненную программу. И однако…
Тот, кто знает, что Творец не допустил ошибок в Творении, избавлен от мелочных придирок.
Тот, кто знает, что у Него нет любимчиков, когда Он наделяет удачей, избавлен от зависти.
Тот, кто знает, из чего он создан, свободен от гордыни.
Дети позволяют острее чувствовать Бога. Подарки, одежки, кашки, какашки – все это Бог не случайно включил в жизненный план человека, и надо быть благодарным ему за это. В одиночестве я остро завидую многодетным семьям. В одиночестве непросто быть взрослым.
В одиночестве в сто раз труднее и в сто раз важнее терпеть. Чтоб никто вокруг не догадывался, что ты так отчаянно одинок.
А так-то бы – зачем? Видел достаточно, сделал достаточно, покуражился достаточно… Что еще? Не хватит ли? Точка? Эпитафия?
Не-е-т, – говорит жизнь. – Этак каждый могёт. А ты давай, поживи…
Я вижу, как многих именно на этом повороте истирает в порошок.
Меня самого истирает в порошок. Я не могу передать, как мне все надоело. Надоело беспокоиться, выяснять отношения. Ходить на работу, видеть их лица, пить, курить, есть, надевать свою старую куртку. Видеть, что она не хочет понимать, убеждаться, что сам не способен. Надоела трусость одних, коленца других и морды третьих, надоело звонить Н. и глупо надеяться, надоело мерзнуть, ходить в жмущем ботинке, чувствовать, как разрушаются зубы, переводить пиво в мочу, просыпаться утром и убеждаться, что ты опять вчера пил. Надоело быть вечно принимаемым не за того, надоело безденежье, надоел этот город, эта квартира и та квартира, надоела слякоть на улицах, этот подъезд, крики женщины сверху и соседей за стеной, собственная судорожность, ощущение несчастья. Надоело надменство одной компании друзей и пьяная солдатчина другой, собственное желание преуспевать, соединенное с неспособностью к преуспеванию, моя бесконечная раздвоенность. Надоело все. Я сам себе надоел. Безверие надоело. Болтовня. Нелюбовь.
Как хочется. Быть любимым – женой, детьми. Любящим. Наполненным. Трезвым. Обращенным к Господу. Сидеть на песке, лежать на песке, идти кромкой берега. Слышать стрекот кузнечиков. Колокола. Фотографировать. Встречать умных, интересных, дружных людей. Устраивать застолье. Варить холодец. Быть сильным и великодушным. Нырять с головой. Видеть пузырьки. Выныривать. Видеть ее счастливое и радостное лицо. Целовать ее. Украдкой позволять себе ласку более откровенную. Никому ничего не объяснять. Слышать, как, играя, радостно повизгивают дети. Работать. Думать. Ощущать. Смотреть и видеть. Идти вперед. Не к успеху – к просветлению. Не сомневаться в друзьях. Радостно выйти из дома, увидеть чистый белый снег. Или солнце, предвещающее весну. Слушать прекрасную музыку. Ходить с любимой на концерты и в театр. Никогда не ссориться с нею. Купить дом. Врасти в землю. Развести пчел. Потом. А пока сидеть на подоконнике в подъезде и знать, что нет более близких людей, чем она и я. Посмотреть "Не горюй". Спать 12 часов в сутки и работать 12 часов. Путешествовать, любить и работать. Сидеть рядом, мечтать, строить планы, любоваться ею и гладить ее. Слышать, как она произносит слово "любимый" голосом любимой и верит в то, что я отправляюсь в новый поход…
Слышу, как в коридоре кто-то пинком открывает дверь, бормочет что-то, после чего дверь в соседнюю квартиру сильно хлопает. Сынок моих новых соседей явился пьяный. Из-за тонкой стены-перегородки слышится короткий жестокий разговор, после чего – удар.
Ударчик не из слабых, – констатировал я.
– Я же тебе сказал, – произнес низкий от гнева голос. – Я тебя предупреждал… Я предупреждал?
Не хотел бы я испытать того удара, который последовал следом.
– Я предупреждал?
Это уже не по морде даже. Это как по мясу. Тут впервые другой голос закричал: "Не надо, больн-а!"
– Больно? – сказал голос соседа Гриши. – Ну, это только начало. Я же сказал: жалости не будет.
– Мне больна-аа!
– А я, б…дь, сказал: жалости не будет…
Я вышел на площадку и позвонил в соседнюю дверь.
Гриша почему-то почти сразу открыл.
– Слушай, ты его убьешь ведь. Сгоряча, – сказал я. – Если хочешь, пойдем ко мне, чайку-кофейку… А то не ровен час… Под горячую руку…
– Спасибо. Спасибо, – сказал Гриша. – А что, слышно? Какое там под горячую руку… Мне 52 года… А ему 27. Подонок… Телевизор из дома унес…
– Ладно, так или иначе, остановись.
– Спасибо.
Я вернулся в свое прибежище и поставил "Уленшпигеля" на видео.
Мне казалось, что фильм снят обо мне; о нас, какими мы когда-то были, когда только еще познакомились, о нашей свободной и не знающей преград любви. Только в этих квартирах с нами сделали что-то, и мы забыли про это. Заболело сердце. Я накапал корвалолу и выпил. Подумал, позвонить Вике, что ли. Я всегда ей звоню, когда на душе хреново. Помню, перед разводом мне казалось даже, что стоит ей позвонить – и все образуется. Может быть, я даже влюблюсь в нее, и вся моя жизнь чудесно изменится…
Тогда я позвонил Вике и предложил ей посидеть где-нибудь.
Мы встретились в "Китайском летчике Джао". Тогда это был модный подвал, хотя ничего специфически китайского там не было. Просто на стенах, крашенных синей краской, висели расчерченные маршруты всемирных перелетов китайского летчика Джао Да, пропеллер, и сам он – деревянная фигурка в деревянном самолетике. Ну, еще вещи. Перчатки летчика, шлем и очки летчика, ботинки летчика и кусок пропеллера его самолета. Еще там выступали всякие модные группы, играли рок, атмосфера была веселая, шумная, располагающая к непринужденной доверительности.
Я сразу заказал два пива.
– Ну, – сказала Вика. – Рассказывай. В чем дело? Ты опять поругался с женой, что ли?
Я не собирался ничего рассказывать. Больше того, я хотел, чтоб обо всем рассказала она: каким-то непостижимым образом Вика лучше меня знает, что со мной происходит.
– Какая тебе разница? – ушел я от ответа. – Я просто захотел сходить куда-нибудь вечером. С кем-нибудь.
– И поэтому ты выбрал меня? – с интонацией глубочайшего издевательства и любви спросила Вика.
– Почему нет? – сказал я, хотя знал, что издевается она надо мной как старая подруга, а любит, должно быть, как мать. – В конце концов, ты единственная, кто помнит еще Андрюху в этой стране.
– Да уж, – согласилась она с пониманием. – Такого дурака! Кого это сейчас колышет – Америка! Надо было возвращаться. А он не возвращается. Думает, что кто-то подумает, что это не круто, а про него уже все и помнить забыли.
Андрюха – это мой самый лучший друг.
– Так ты поругался с женой или нет? – наступает на меня Вика. Она тоже мать двоих детей, и у нее полно насиженного дома неутоленного любопытства.
Нет, любви у нас с ней не выйдет.
Лишь один раз у нас с Викой могло получиться это. Когда мы случайно встретились на какой-то продвинутой выставке, где ни мне, ни ей не понравилось; она тогда была одинокой пьяной сукой с крашенными чуть ли не в красное рыжими волосами. Вот тогда. Я понял это, когда она сделала вид, что оступилась, и показала ножку из туфельки.
С тех пор прошло лет шестнадцать.
Я заказал еще пива и залпом выпил.
– Ты слишком много пьешь, – сказала Вика.