* * *
Родители еще не получили письмо из училища. И я им тоже ничего не сказал. Я вообще не обращаю на них внимания. Семья и я - мы давно уже существуем в параллельных мирах.
Однако меня - несовершеннолетнего - можно допрашивать только в присутствии законного представителя. За Белькасимом и Аминой отправляют полицейскую машину. Их привозят на Набережную Орфевр, 36, в уголовную полицию. Они входят в коридор, где я дремлю, развалившись на стуле. Выглядят родители испуганными и подавленными..
Амина бросается ко мне:
- Абдель, что ты натворил?
- Не волнуйся. Все будет хорошо.
То, что меня отчислили из училища, ничего не изменит. Они и так знают, что я появляюсь там лишь изредка (и только ради того, чтобы зайти в столовую). Амина и Белькасим ничего не могут со мной поделать. Но они боятся услышать, зачем их пригласили. Хотя делать что-то было поздно уже довольно давно - когда они в первый раз пришли забирать меня из полиции..
А вот и доказательство тому: мы находимся в отделении полиции, которая занимается уголовными делами. Возможно, случилось то, чего они годами молча боялись, не в силах предотвратить.
- Абдель Ямин Селлу, ты был опознан с помощью камер видеонаблюдения, установленных на площади Карре, на третьем подземном уровне Торгового центра "Форум Ле-Аль". Там было совершено убийство в ночь с… на… ля-ля, тополя…
Я клюю носом. Родители не сводят глаз с инспектора, стараясь не пропустить ни одного слова. Слово "убийство" производит на мою мать эффект разорвавшейся бомбы. Она вскакивает со стула.
- Мама, не волнуйся! Это не я! Я ничего не сделал!.. Просто оказался там в неудачное время.
Полицейский подтверждает мои слова:
- Мадам Селлу, я допрашиваю вашего сына как свидетеля. Его не обвиняют в убийстве. Вы меня понимаете?
Амина кивает и, успокоившись, садится. Не знаю, о чем они с отцом сейчас думают. И никогда не узнаю. Они ничего не говорят. И ничего не скажут даже тогда, когда мы выйдем из печально знаменитого здания на набережной Орфевр. Когда мы вернемся домой, в Богренель, отец попытается читать мне мораль, но мать заставит его замолчать.
Она испугается, что я опять уйду..
А пока я рассказываю инспектору свою версию событий. Я не знаю и никогда не видел тех парней из "Ле-Аль". И не узнал бы их, если бы еще раз увидел.
Но инспектору этого мало. Он продолжает задавать вопросы: обо мне, о моей жизни, привычках, друзьях из Шатле, которые на самом деле никакие не друзья. А напоследок полицейский закатывает целую лекцию о моем поведении. То ли ему платят за это, то ли он и правда думает, что должен это делать. Могу себе представить, как его бесит собственная никчемность..
- Абдель Ямин, твои родители мало зарабатывают, а ты получаешь стипендию от государства, но не ходишь на занятия. Ты считаешь, это нормально?
- Э-э-э-э-э…
- Мало того, деньги приходят прямо на твой личный счет! Ты мог бы помогать родителям, они бы меньше тратили на то, чтобы одеть и накормить тебя!
- Э-э-э-э-э…
- Хочешь сказать, что и сам прекрасно себя обеспечиваешь? Да ты просто маленький надутый индюк! А теперь слушай: я передам твое дело одной женщине. Она - инспектор по делам несовершеннолетних, будет заниматься тобой, пока тебе не исполнится восемнадцать лет.
У родителей реакция - по нулям. Они почти ничего не понимают, но одно им ясно: у них не отберут сына. Не отправят его в центр для малолетних преступников. Раз в три недели я должен буду приходить во Дворец правосудия. И все. В остальном наша жизнь - и их, и моя - останется прежней. Юсуф, Махмуд, Ясин, Риан, Насим, Мулуд - почти все мальчишки в Богренеле состоят на учете в комиссии по делам несовершеннолетних.
Все знают, что это такое. Наверное, родители считают, что так бывает со всеми мальчиками - что с эмигрантами, что с французами..
* * *
Инспектор по делам несовершеннолетних сама пришла к нам. Это невысокая пухлая женщина, у нее мягкий голос и участливый вид. Она говорит со мной так, как будто мне десять лет. Но хотя бы не считает идиотом. Кажется, мадам действительно хочет мне помочь. Сложившуюся ситуацию она описывает, не впадая в драматизм, - наверное, первая из всех, с кем мне до сих пор приходилось иметь дело..
- Абдель Ямин, похоже, ты не очень любишь учиться?
- Нет… то есть да, не очень.
- Понимаю. Ты такой не один. Но ты любишь гулять по ночам? Мне сказали, что ты видел что-то ужасное рядом с "Ле-Аль". Там кого-то убили?
- Ага…
- Как ты думаешь, то, что человек в шестнадцать лет попадает в такую ситуацию, - это нормально?
Я пожимаю плечами.
- Абдель, в следующий раз мы увидимся через три недели. Подумай, чем бы ты хотел заниматься. Или о месте, где ты хотел бы жить. Мы поговорим об этом, посмотрим, что можно сделать. Хорошо?
- Хорошо.
Обращаясь к моим родителям, она сказала:
- Мадам и месье Селлу, напоминаю, что вы отвечаете за этого мальчика до его совершеннолетия. Во Франции оно наступает в восемнадцать лет, а до тех пор вы должны обеспечивать его безопасность и защищать - в том числе от него самого. Ребенок - это не обуза. Это груз ответственности, и вы берете его на себя, когда становитесь родителями.
Вы меня понимаете?.
- Да, мадам.
* * *
И на этот раз они действительно поняли. Не всё, но что-то поняли.
Когда мы вышли на улицу, отец, который три часа, понурившись, просидел в помещении судебной полиции, решился заговорить со мной:
- Абдель, ты слышал? Эта женщина сказала, что мы отвечаем за тебя, так что давай, теперь хорошо веди себя!
Я слышал. Я слышал слово "обуза". Я смотрю на этого несчастного человека, который тридцать лет ремонтирует провода. Мы вместе переходим по Новому мосту через Сену. У меня немало воспоминаний, связанных с этим местом. У меня жизнь гораздо интереснее, чем у него.
- Абдель, как же так? У тебя на глазах кого-то убили! - Мать смотрит на меня глазами, полными слез.
- Ничего страшного, мам! Это было все равно как в кино. Как будто я увидел это по телевизору. Я там был, но ко мне это не имело никакого отношения. Я вообще ни при чем. И на меня это не произвело никакого впечатления…
Так же, как и их нотации.
Часть II
10
Я злоупотреблял слабостью своих родителей и не видел в этом ничего плохого. В шесть или семь лет я расстался с детством и корабликами из парка Тюильри - окончательно и бесповоротно выбрав независимость и ожесточенность. Я много наблюдал и составил свою собственную иерархию человеческого общества. Среди прочего я понял, что у людей, как и у хищников, - один лидер, а остальные ему подчиняются; и решил, что, используя инстинкт выживания и ум, можно стать таким лидером.
Я не понимал, что Белькасим и Амина по-своему заботились обо мне. Они делали, что могли, они взяли на себя труд быть моими родителями, и я согласился, чтобы они ими стали..
Я называл их папой и мамой.
- Папа, купи мне новый комикс.
- Мама, передай соль.
Я требовал у них то, что мне было нужно, и отдавал приказы. Я не знал, что может быть по-другому. Они тоже этого не знали и никогда не одергивали меня. Они просто не имели понятия, как со мной обращаться. Не знали, что иногда детям нужно что-то запрещать ради их же блага. Не были в курсе, как принято держаться в "приличном обществе", где - по любому поводу - в ходу вежливость и прочие условности и где так важно правильно вести себя за столом..
Поэтому они и не могли научить меня всем этим условностям. И не знали, чего им следует требовать от меня.
Я часто приносил из школы дополнительные задания - штрафы за плохое поведение. Мама смотрела, как я десятки, сотни раз подряд писал одни и те же строчки: "Во время урока я должен молчать и сидеть на месте", "На перемене я не должен драться в школьном дворе", "Я не должен бросаться в учителя металлической линейкой".
Я разгребал себе место на уголке стола, раскладывал тетради и начинал письменный марафон. Мама тут же готовила обед. Время от времени она вытирала фартуком руки и, проходя у меня за спиной, клала руку мне на плечо и, глядя на мои каракули, говорила:.
- Как много уроков, да, Абдель? Молодец!
Она едва-едва разбирала написанное по-французски. И не читала замечаний в моем дневнике. "Шумный ребенок, непрерывно дерется". "В школу приходит, как на экскурсию, - когда ему вздумается". "Ученик полностью игнорирует требования школьной системы".
Не читала она и требований явиться в школу, которые писали учителя, директор школы, а потом директор коллежа и директор училища. Всем им я говорил:
- Родители работают. Им некогда.
И подделывал подпись отца…
Я до сих пор уверен, что на родительские собрания ходят только те родители, которые сами ходили во французские школы и знают установленные требования образовательной системы. Только они приходят, когда их вызывают в школу. Для этого просто необходимо знать, как эта школа устроена. И нужно хотеть это знать..
А с чего бы Амине хотеть того, о существовании чего она и не подозревала. Ей все было ясно и понятно. Муж работает и приносит домой деньги; жена ведет хозяйство, готовит еду и стирает; школа занимается воспитанием детей. Она и не подозревала о том, что мой характер не выносил никаких запретов. Амина вообще меня не знала.
Меня никто не знал - кроме, может быть, моего брата, который всего боялся. Иногда я использовал его в своих махинациях, когда не требовалось особой храбрости. А так мы с ним почти не разговаривали..
Когда в 1976 году его выслали из Франции, мне было все равно. Я даже немного презирал его: как можно из-за каких-то бумажек позволить выставить себя из страны, где ты нормально жил? Для этого нужно быть конченым придурком…
Я все время проводил на улице, с приятелями. Говорю "с приятелями", потому что друзей у меня не водилось. Друзья - зачем они вообще нужны? Чтобы делиться сокровенным? Так нечем же. Нет ничего, что я считал бы по-настоящему серьезным. И мне никто не был нужен.
* * *
Я не прикасался к письмам из Алжира. Те, кто их писал, меня не интересовали. В моем мире их не существовало. Я даже не помнил их лиц. Они никогда не приезжали во Францию, а мы не ездили к ним.
Белькасим и Амина были простыми, но не глупыми людьми. Они понимали, что жить в Париже лучше, чем в Алжире, и никогда не скучали по той дыре, из которой выбрались. Они не складывали пирамиды из матрасов на крыше своего фургончика, отправляясь летом в большое путешествие на родину. На берегу Средиземного моря жили трое моих сестер и брат.
Но для меня их не существовало. Равно как и я не существовал для них. Мы - люди, чужие друг другу. Я был чужим для всего мира, свободным как ветер и никому не подчинялся - да никто и не пытался подчинить меня себе..
11
Вообще-то это была неплохая идея - поручить меня инспектору по делам несовершеннолетних. Я больше не получаю стипендию, а она дает мне денег. Немного, но на шаурму с картошкой и проездной хватает. Раз в три недели я прихожу к ней в кабинет, и она выдает мне конверт. Если мне, например, малы кроссовки (я ведь расту), она добавляет еще несколько купюр..
Она не понимает, что чем лучше ко мне относится, тем наглее я этим пользуюсь. И мне все сходит с рук! Максимум, что она может, это прочитать пару нотаций.
- Абдель Ямин, я надеюсь, ты не воруешь?
- Что вы, мадам!
- Это, кажется, совсем новый свитер? И очень красивый.
- Мне его купил отец. Он работает, у него есть деньги.
- Я знаю, что твой отец - серьезный человек. А ты, Абдель, уже решил, чем будешь заниматься?
- Еще нет…
- Но что же ты делаешь целыми днями? Я вижу, что ты в спортивной куртке и в кроссовках. Ты занимаешься спортом?
- Ну-у… Можно и так сказать.
* * *
Я бегаю. Я все время бегаю. Со всех ног, чтобы удрать от копов, которые гонятся за мной от Трокадеро до самого Булонского леса. Я сплю в электричках, и сплю я мало. Раз или два в неделю снимаю номер в "Формуле 1" - чтобы принять душ. Ношу только новую одежду, а когда она пачкается, просто выбрасываю..
У подножия Эйфелевой башни толпятся туристы. Они фотографируются - щелк-щелк, кругом вспышки "кодаков". Воспоминания на пленке, фотоаппараты в сумках, дело в шляпе. Американцы вообще не следят за своими вещами. Фотоаппараты они держат небрежно, едва зацепив шнурок пальцами, в руках у них - груды пальто, бутылки с водой и сумки, которые мешают ходить..
Я даю уроки тем, кто тоже хочет приобщиться к профессии. Обучаю молодняк. Небрежно, с рассеянным видом, засунув руки в карманы, я подхожу к мужчине, который любуется видом. И внезапно, ловко, как мангуст, выхватываю у него фотоаппарат, убегаю на запад - через сады Трокадеро, по бульвару Дельсер, улице Пасси - и спускаюсь в метро на станции "Ля Мюэтт"..
Американец едва опомнился и вызвал полицию, а я уже сбыл с рук украденное. Вся цепочка отлично отлажена. Штаб-квартира у нас - на станции метро "Этьен Марсель". Здесь всегда можно найти того, кто купит видеокамеру, плеер, часы, солнечные очки "Рэйбан". За бумажниками я не охочусь - пустое дело. Сейчас все расплачиваются карточками, почти никто не носит с собой наличные.
А вот за всякую технику я выручаю неплохие бабки. Тем более у меня много бесплатных подручных. Они болтаются на Трокадеро, но им не хватает смекалки или они еще не выбрали, с кем они - с ворами или с честными людьми. Это дети лавочников, служащих, учителей, рабочих. Они, идиоты, прогуливают школу - время от времени, не так, как я.
Они ищут адреналина, но не уверены, что он им жизненно необходим. И они готовы рисковать ради моих прекрасных глаз. Глаза у меня, кстати, карие, маленькие - ничего особенного..
Они считают, что я крут. Им одиноко, им хочется ненадолго заглянуть на темную сторону, но они росли в другой среде и не знают, как это сделать. Не знают того, чему мы учились на улице и во дворах. Они похожи на щенков, которые приносят хозяину палку и, высунув язык, виляют хвостом, ожидая кусочек сахара.
Они воруют для меня. Если нужно, они дерутся. Тоже ради меня. Они приносят мне товар, который не могут сбыть сами. И все это в лучшем случае за спасибо, денег за это они не получают. Мне их жалко. Они мне нравятся..
12
Меня ловили. Один раз, два, двадцать. Всегда одно и то же. Наручники, арест, продолжительный или не очень. Сегодня вот меня замели за то, что я поссал на конную статую маршала Фоша. Он так похож на Счастливчика Люка на его верном Джоли Прыгуне.
- Нанесение ущерба государственному имуществу. В камеру. Завтра увидимся.
- Но мои родители будут волноваться!..
- Не будут. Мы их предупредим. Они будут знать, что сегодня ночью ты точно в безопасности.
Я заказываю сэндвич с доставкой. Протягиваю двадцать франков дежурному, который с опаской смотрит на меня. Из новичков, еще боится нас, злодеев, - но таки бежит мне за бутером.
Он меня раздражает, и я ору на него:
- Эй, урод! Я сказал: кетчуп и горчица, и никакого майонеза! Ты даже простой заказ не можешь выполнить! Отличное приобретение для органов правопорядка, нечего сказать!
В одном углу камеры какой-то бомж потягивает вино, в другом хнычет старик. Из открытой двери кабинета раздается голос:
- Селлу, а ну взял и заткнулся.
- Господин инспектор, а этот ваш щенок зажал мою сдачу!
Из кабинета снова раздается усталый голос:
- Салага, а ну вернул Селлу деньги.
Болван мямлит, что у него и в мыслях не было. А я тем временем жру.
* * *
Я работаю в одном и том же квартале и регулярно натыкаюсь на одних и тех же копов. Вернее, это они натыкаются на меня. Мы уже прекрасно знаем друг друга, можно сказать, стали закадычными друзьями. Иногда они предостерегают меня:
- Селлу, ходи осторожно, часики тикают… Ты в курсе, что после твоего следующего дня рождения тебя могут посадить?
Мне смешно. Но не потому, что я им не верю. Я верю. Зачем им врать. Но, во-первых, я не боюсь того, чего не знаю. А во-вторых, что-то подсказывает мне, что в тюрьме не так уж страшно. И оттуда быстро выходят. Я знаком с сенегальцами, которые охотятся на девчонок. Их то и дело сажают за групповые изнасилования.
Максимум на шесть месяцев. Они выходят из тюрьмы, набрав пару лишних килограммов, со свежей стрижкой, и тут же начинают все по новой. Как-то один из них сел на три года, но только потому, что выбил девчонке глаз монтировкой. То, что он сделал, отвратительно, но он все равно скоро выйдет..
Вот поэтому тюрьма меня не пугает. Если бы там было так страшно, то те, кто там был, постарались бы больше туда не попадать. Короче, я могу спокойно доесть свой сэндвич, бояться нечего. Завтра я выйду. Наступает хорошая погода, женщины снова наденут красивые платья, мы с приятелями будем тусить, ночевать в электричках между Орсэ и Понтуазом, Понтуазом и Версалем, Версалем и Дурдан-ля-Форе.
На моем счету в банке кругленькая сумма. Почти двенадцать тысяч франков. У меня есть у кого переночевать в Марселе, в Лионе и еще в одном месте, под Ла-Рошелью. Впереди клевые каникулы. А там посмотрим. Так далеко я не загадываю..
13
Я как-то замотался и не отпраздновал свое восемнадцатилетие. Был чем-то занят, похоже. Но, видимо, его отметили полицейские в своих записных книжках. Приняли меня сразу - и тогда, когда я меньше всего этого ждал. В тот день у меня не было причин убегать - я собирался отдохнуть вдали от Парижа. Они сцапали меня как последнего долбака.
Я не знал, что жалобы, накопившиеся от туристов за несколько месяцев, могли обеспечить мне несколько лет в тюрьме..
Я и в самом деле жил как дикий зверь, не обращая внимания на то, как проходит время. Пока я оставался несовершеннолетним, меня можно было наказывать только по мелочам, а посадить в тюрьму - нельзя. Но теперь все изменилось. Все, что я натворил до совершеннолетия, отлилось в граните моего дела - и говорило не в мою пользу..
Если бы я исправился после 25 апреля 1989 года - дня, когда мне исполнилось восемнадцать лет, - то они ничего не смогли бы сделать. Но я ни о чем не подозревал, был беспечен и, как конченый дятел, продолжал вести себя как привык. То есть хреново. И рано или поздно все должно было прийти к ожидаемому финалу..