Об этом случае я часто рассказывала на разных посиделках. Настолько часто, что мои друзья уже стали просить рассказать "на бис", как Белка в норке ездила в общем вагоне. Но история имела продолжение. Спустя год мы с Машинской возвращались из Киева. Это было в ночь на Рождество. Мы запаслись спиртным и закусками для праздничного ужина, который было решено устроить в купе. Там же, на вокзале, мы купили билет в Москву на ближайший поезд. Совершенно случайно, к моему изумлению и радости Машки, мы попали в тот самый вагон к той самой проводнице. Проверяла билеты и приносила нам белье ее сменщица. А по приезде в Москву моя старая знакомая даже не высунула носа из купе для проводниц. Машка тогда по этому поводу страшно веселилась:
– А прикинь, каждый раз, когда ты будешь ехать из Киева, брать билет в девятый вагон этого поезда! Мы ее в Кащенко за полгода упечем! День сурка форева! А ведь Бог не фраер – он все видит! Не зря ты с ней опять столкнулась, чтобы ей стыдно стало за ее поведение и жлобство.
Я только и могла пожурить подругу за ее мелкую мстительность. И вот мы опять в Киеве, и поезд "Жмеринка – Москва" стоит совсем рядом…
20
– Машинская, не смей!
– Как не смей, это же прикольно!
На мое счастье, на первый путь подали "Экспресс" – украинский состав, выдержанный в серо-оранжевой гамме. У двери нашего вагона стояла девушка в униформе. Если бы она умела улыбаться, ее можно было бы назвать красивой. Но к симпатичному личику намертво пристала унылая, недовольная мина.
– Хм. Повезло нам с проводницей, – буркнула Машка, приземлившись на свое место. – Они разве не смотрят, кого на работу в первый класс берут? От нее за версту разит неудовлетворенностью. Такое ощущение, что я ей что-то должна. Ты заметила, как она на нас глянула?
– Машинская, я все заметила. Но также меня удивляешь ты. Почему ты считаешь, что, если ездишь вагоном первого класса, тебя должны любить?
– А как же работа с клиентом? Менеджмент ваш хренов? Я плачу за это!
– Машка, я вижу, ты настроена скандально. Пойди и убей эту проводницу за то, что она тебе не улыбается. – Я развела руками. – Какого менеджмента ты ждешь от работников железной дороги? Опустись на землю! Ты теряешь чувство реальности. А может, у нее зуб сегодня болит, а так по жизни она просто
душка…
– Ваши билеты!
Фраза была произнесена тоном работника гестапо. В купе вошла та самая девушка. Мы покорно отдали билеты. Когда проводница выходила, Машка неожиданно спросила:
– Девушка! Почему вы всех так не любите?
– А за шо вас любыты? Я також людына и можу втомытыся!
– Жестко, зато от души, – Машинская смотрела вслед проводнице. – Менталитет, блин.
– А я вот не понимаю, чего ты на нее взъелась?!
И вдруг неожиданно Машка разрыдалась.
– Ты что? – Я тронула Машку за руку, но она оттолкнула меня с такой силой, что я плюхнулась на свою полку и слегка ударилась головой о стену.
– Ой, Белка, прости, прости меня, дуру! – Машинская кинулась меня обнимать. Ее рыдания становились все громче.
Я непонимающе смотрела на Машку и судорожно соображала, что делать. Говорят, в таких случаях хорошо помогает звонкая пощечина, но ударить подругу было выше моих сил, даже в лечебных целях. Я не нашла ничего лучше, как взять ее за плечи и хорошенько тряхнуть. Расслабленное Машкино тело оказалось на удивление легким, а голова с белоснежными кудряшками болталась, словно принадлежала большой тряпичной кукле.
– Белка-а-а, Бело-о-очка, я так боюсь умере-е-еть…
Это было что-то в корне новое. Такого я никак не ожидала. У меня вырвалось:
– Все умирают.
Машка отпрянула и посмотрела мне в глаза:
– Нет, я боюсь умереть и попасть в ад.
В Машкиных глазах опять мелькнул ужас, который я видела несколько часов назад в пещерах.
– Ты же видела, видела там, в монастыре, эту фреску про мытарства души после смерти.
Машка голосила громко, и к нашему купе начали проявлять повышенный интерес пассажиры поезда. Я прикрыла дверь купе и с облегчением заметила, что состав двинулся, – стук колес должен был приглушить нелицеприятные звуки.
– Машулька, – начала я осторожно, – давай доедем до Москвы, ты успокоишься, выспишься, придешь в себя, и мы поговорим об этом более конструктивно.
– Нет, я хочу сейчас! А вдруг уже поздно, а вдруг я усну и умру во сне? Ты пойми, что мне важно, чтобы ты знала, что я никогда никому не хотела ничего плохого!
– Маша, у тебя истерика. Это от переутомления и алкоголя. – Но увещевать Машку было бесполезно.
– Нет, Белка, нет… Я только сейчас поняла, какая я дура была. – Слезы начали высыхать на раскрасневшемся Машкином лице. – Ты ведь многого не знаешь. Помнишь, мы познакомились на кастинге? Вот ты? Ты почему туда пришла?
– Подруга затащила, – пожала я плечами.
– Вот, а я туда пришла, потому что красивой жизни хотела. Меня задрала нищета, в которой мы с матерью жили. А знаешь, почему? Потому, что с пятого класса мать меня домой не пускала, пока я ей бутылку в форточку не подам. Другим дома утром бутерброд в школу заворачивали, а я до школы бутылки по скверам собирала и мыла в подвале ЖЭКа, а потом сдавала. Чтобы после школы пойти на базар и там с рук купить четвертинку самогона. Я молила Бога, чтобы он меня от всего этого избавил.
А когда старше стала, мне и одеться захотелось, чтобы быть не хуже всех. И пошли-поехали все эти жулики на хороших машинах. Они-то думали, что мне их бабки нужны, а мне-то всего и надо было, чтобы из ресторана я вышла с фляжкой, наполненной спиртным.
Я его втихаря сливала, чтобы потом матери отдать. И опять молила Бога, чтобы этот кошмар закончился. Ты себе представить не можешь, как меня тогда колбасило. За мной полгорода увивалось, красивую жизнь предлагали, а мамаша по моим карманам рылась и любую копейку тащила. Ведь понятно было, что, как только очередной хахаль увидит предполагаемую родственницу, он сбежит куда подальше.
Я целую историю для них придумала, что, мол, родители обеспеченные, но я с ними общего языка не нашла и снимаю комнату у алкоголички. Как я эту историю запустила, мне уже и алкоголь тайком сливать не надо было – все меня жалели и сами покупали поллитру для "квартирной хозяйки". Только тошно мне было от этой жалости – я же видела, чего они в конечном счете все хотят. Отношение к сексу у меня стало мужским – как к естественной потребности организма. И по возможности никакой любви. Правда, тогда я твердо решила, что буду землю жрать, но торговать собой никогда не стану.
Меня за мои понятия очень уважали. Те же пацаны меня от модельного бизнеса отговорили – не по понятиям это было. Да что говорить? Вся страна в этом движении участие принимала.
А когда я в Москву попала, поняла: это то, что надо, город тотального пофигизма. Делай что хочешь – тебе слова кривого никто не скажет, а главный закон – твой собственный. Тогда же меня и накрыло.
Помнишь этого моего принца буровых скважин? Я же тогда ошалела от его ухаживаний, его нарочитой сдержанности. На нем-то я и обкатала программу "очень влюбленная Маша", а потом, когда поняла, что он мой с потрохами, бросила его с таким наслаждением, которое передать сложно. Я себя чувствовала эдакой охотницей за головами. Разбивала очередное сердце и ставила себе звездочку на фюзеляж. Творила что хотела. Я не понимала, что кто-то из них меня мог по-настоящему любить. Я смотрела на тебя, на то, как ты стала домашней курицей, и тихо презирала. Я думала, что ты просто слабая, точнее, я убеждала себя, что ты слабая, а в глубине души тоже хотела, чтобы кто-то меня так же приручил. Белка, прости-и-и… – Машкины рыдания возобновились.
Я оторвала взгляд от плачущей Машки. За окном мелькали дорожные пейзажи, а в голове с такой же скоростью крутились мысли. Я всегда воспринимала Машку как человека без комплексов и сомнений, а вон же! Сейчас передо мной сидит маленькая девочка, загнанная в угол жизненными обстоятельствами и собственной самоуверенностью.
– Ты меня осуждаешь? – Машка смотрела мне в глаза, как будто я сейчас дам самый главный ответ в ее жизни.
– Нет, Маш, нет. Просто ты тоже для меня некий пример выживания и… не знаю, как сказать… мне странно, что ты со мной общалась все это время. Мне казалось, что все немного иначе.
– Белка, я тебе сначала завидовала. Помнишь, как все с тобой носились, когда ты по конкурсам ездила? Я тоже старалась чего-то добиться, чтобы потом невзначай к тебе приехать и похвастаться своими успехами. Ты была для меня как бы мерилом моей собственной успешности…
– Машка, какая успешность? О чем ты?
– Ты не понимаешь. Я смотрела на тебя и хотела в три раза больше. Это было такое болезненное чувство… соревновательности, что ли. Я бы не достигла и десятой доли того, что достигла, если бы не ты. Если бы мне не хотелось тебя уколоть.
А потом умерла мама. И я поняла, что моя заявка к Господу была все-таки рассмотрена положительно, но с опозданием на несколько лет. – По щекам Машки текли уже тихие слезы. – К тому времени я купила дом и хотела перевезти ее к морю, чтобы она там подлечилась и, может быть, стала жить нормальной жизнью. Знаешь, как она умерла?
Она умерла в туберкулезной больнице, на ржавой койке. Я даже не знала, что она там. А не знала потому, что не интересовалась тем, что с ней происходит. Она казалась мне вечной, как тот кошмар, в котором я жила с пятого класса благодаря ей. В ту ночь, когда она умирала, я, как свинья, напилась в клубешнике, а потом раскурила косяк с какими-то малолетками в их "мерсе" перед клубом. Если бы я тогда знала! Говорят, что сердце подсказывает, – да ни хрена оно не подсказывает! У меня был полный штиль. Она умирала на казенных простынях, а я тусила в самом шикарном клубешнике Москвы. Как ты думаешь, будет мне после этого прощение? А может, моя квота подлостей сегодня закончилась и я умру? Белка! Прости! – Машка уткнулась мне в колени.
Я подняла подругу и прижала к себе:
– Не за что мне тебя прощать. Да и сама посуди, я же ничего этого не знала, и зла таить мне на тебя не за что, глупенькая. Ты же не виновата, что у тебя так жизнь сложилась. Главное, что ты все понимаешь и больше старых ошибок не повторишь, – кроме этих банальностей, ничего в голову не приходило.
– Еще как виновата! Это мне наказания. Когда Костя погиб – это же все не зря. Я же когда с ним познакомилась, то решила, что вот с ним у меня все по-другому будет. – Машкины слезы капали мне на шею, и было странно ощущать на своей коже эти неожиданно холодные капельки. – Белка, я плохая, я такая плохая…
– Машуль, ты не плохая – вон Наташу приютила.
– Сама знаешь, что не без расчета. – Машка больно вцепилась мне в спину ногтями. Боль немного отрезвила меня.
– Машинская, – сказала я строго, – ты меня чуть не проткнула, и у меня начинают возникать опасения, что ты действительно умрешь, но от обезвоживания организма. Хватит рыдать! А если ты так виновата перед Наташей, у тебя есть все шансы исправиться и по возвращении в Москву помогать ей абсолютно бескорыстно. Другой вопрос, насколько ей это надо… – уже не очень уверенно закончила я.
Я протянула подруге бутылочку воды со стола. Машка стала ее открывать, и сильно газированная "Моршинская" обдала нас фонтаном брызг. Удержаться от смеха было невозможно, и наш веселый визг разрядил тяжелую атмосферу.
Уснуть тем не менее я смогла не скоро. Когда Морфей все-таки приступил к выполнению своих обязанностей, свои служебные обязанности принялись исполнять доблестные стражи границ и таможни с обеих сторон украинско-российской границы.
Утром нас разбудила проводница. Она вошла в купе, отдала нам билеты и выставила счет за "Моршинскую".
– Осень… налить сто грамм и плакать, – перефразировала Машка классика, выйдя из вагона и вдохнув полной грудью прохладный утренний воздух.
О вчерашнем не было сказано ни слова. Из нас двоих, наверно, мне не хотелось вспоминать об этом даже больше, чем Машке.
21
После поездки в Киев мы некоторое время не виделись. Машка проводила сделку для олигарха Паши, я погрязла в офисном быту. Устраивать презентации под Новый год – дело неблагодарное: уже в ноябре начинаются корпоративные вечеринки, стоимость аренды залов взлетает до небес, а типографии завалены заказами на новогоднюю сувенирку. Поэтому готовиться приходилось загодя.
Единственной отдушиной был Миша, который звонил мне по пять раз в день. Он с компанией отправился в теплые края, по его словам, "лечить осеннюю депрессию". И было приятно, что, несмотря на разницу во времени, он звонил мне, когда в Москве был день, а у него ночь. На вопрос, почему ему не спится, я получала довольно откровенный ответ:
– Ты мне спать не даешь. Я глаза закрываю, а перед глазами ты. Я тебе позвоню, успокоюсь и немного посплю. А через пару часов опять ты. И так по кругу. Подам на тебя в суд за то, что изводишь добропорядочного мужчину.
– Материальной компенсации за междугородние звонки не жди.
– Ты предлагаешь натуру? – Миша не удержался от дежурной фразы, которую так любят многие мужчины.
– Могу отдать печатной продукцией, – развеселилась я, представив, как Миша выносит из нашего офиса пачки журналов.
И так иногда по 30-40 минут мы лениво перебрасывались глупыми шуточками. Три часа в день ни о чем! И это было прекрасно.
Конечно, я старалась делать вид, будто все это меня не трогает. И даже ночью, лежа в постели, при закрытых шторах, когда ни одна живая душа не могла меня видеть, все равно занималась самообманом, убеждая себя, что мне эти отношения не нужны. Слишком уж непохоже на правду – красивые ухаживания, звонки, нежное внимание и тот поцелуй.
А где-то в подсознании горела красная лампочка, извещавшая об опасности, и звучали Машкины слова про "последних романтиков".
Близилось 6 ноября – день рождения Машинской. По своей разрушительной силе этот день можно было приравнять только к празднованию Нового года. Мероприятие обычно растягивалось дня на три. В первую пятницу после шестого ноября народ собирался в ночном клубе, потом все завтракали в каком-нибудь модном after party. Самые стойкие ехали спать в заранее снятый трехкомнатный гостиничный номер. Вечером в субботу гости, которые предпочли ретироваться из клуба, и люди, которые оставались отсыпаться в Машкином номере, встречались за праздничным столом в ресторане для торжественного вручения подарков и чествования именинницы.
А проведенный накануне вечер в клубе давал обильную пищу для обсуждений.
Из ресторана гости перемещались в загородный дом, где в воскресенье мужчины оттягивались в бане, попивая пивко, а женщины устраивали очередное заседание "Общества промытых костей". Вечером начинались какие-нибудь глупые игры в "корову" или "мафию". И если состав подбирался более или менее спокойный, утром в понедельник все отправлялись восвояси. Время "Ч" неумолимо приближалось, а от Машинской звонка все не было. Я теперь и не знала, по какой траектории будет развиваться наша с Машкой дружба. Мы вроде бы не ссорились, но… Конечно, я видала ее и в более неприглядном виде, но те ситуации были все же другого порядка. А еще Машка любила повторять, что человек легче прощает чужие слабости, нежели тех, кто стал свидетелем его собственных. Казалось бы, она поделилась со мной самым сокровенным, но это не сблизило нас, а, наоборот, образовало незримую пропасть. Так думалось мне. А что Машка?
Это я и намерилась выяснить, набрав ее номер.
– И где ты пропадаешь? – Машинская обрушила на меня поток слов. – Я тут кручусь, как ты в колесе, а от тебя ни слуху ни духу! Ты еще не знаешь, что тут твоя Наташа отчебучила! Короче, надо встретиться! В семь жду тебя в "Галерее"!
Я даже не успела ничего сказать.
Около семи я вошла в "Галерею", которую Машка часто называла Ярмаркой тщеславия. Ласковый официант почти бережно усадил меня за столик, заказанный на Машинскую. Признаться, я не очень любила это заведение. Толстый слой самовлюбленности покрывал тут все: начиная от стойки администратора и заканчивая гречневой кашей в тарелках посетителей, которой на кухне умели придавать особенно гламурный вид.
Всего здесь было чересчур: оголенных женщин, томных взглядов и пресыщенного вида обладателей коллекционных машин, припаркованных у входа. Это говорило не о респектабельности, это кричало богатство. Двадцатичетырехчасовой вопль о том, что "мы богаты, значит, мы счастливы". Оставалось только относиться к этому с юмором.
Еще ни разу не было случая, чтобы в "Галерее" при мне не произошла какая-нибудь забавная история: то у нескольких посетителей стянут мобильные телефоны, то по номерку получат и вынесут симпатичную шиншилловую шубку, а то и вовсе разыграется спектакль под названием "Дорогой, ты же на работе, а кто эта дура крашеная?".
Вот и на этот раз за столом справа от меня расплачивается по счету большая компания: мужчины достали портмоне, их спутницы стыдливо отводят глаза. Звучит сакраментальное: "Кто ел устрицы?" Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться вслух. Счет ходит по кругу, но доставать купюры никто не спешит. Часть девушек, как по команде, отправляется в туалетную комнату, оставшиеся, менее опытные, становятся свидетельницами разбора полетов. Люди, которые еще полчаса назад улыбались друг другу, сидя за одним столом, расходятся с недовольными лицами. Двое мужчин, уходящих последними, бурно обсуждают, что "такая фигня всякий раз, когда мы сюда приходим".
Машка уже прилично опаздывала.
– У меня марокканский чай через уши щас польется! – возмущаюсь я в трубку.
– Спокуха на лицах, я паркуюсь!
Через пять минут за стол садится Машка.
– Только ничего не говори! Да, я опоздала, но не по своей вине. – Машинская, не открывая меню, делает заказ для нас обеих. – А по вине кого бы ты думала? Наташи!
Я молчу.
– Тебе неинтересно? – спрашивает Машка.
– Очень интересно, именно поэтому я молчу и слушаю. – Я улыбаюсь, потому что передо мной сидит прежняя Машка, и я не уловила в ее поведении никаких изменений.
– Так вот, представь себе… – и понеслось.
Машинская вдохновенно передавала мне события последних трех недель. По словам Машинской, "эта маленькая стерва" по приезде от родителей взяла новый курс. А именно: подстриглась и покрасилась в радикальный блонд, перестала готовить, вела себя в Машкиных апартаментах как хозяйка и, о ужас, стала без зазрения совести пользоваться Машкиными гардеробом и косметикой.