Ответ каждый выбирает для себя. Наши эксперты сходятся в одном – все дело в молекулах, составляющих формулу красоты. Они могут соединяться в любом порядке – талант, дающий свободу делать то, что получается лучше всего. Свобода и уверенность в себе, позволяющие реализовать талант.
Открывайте журнал и смешивайте, как алхимик, новые тени Twiddly от L’Or с золотом футуристических легинсов Balenciaga, смело лейте расплавленное серебро туфель Pierre Hardy и добавляйте по вкусу сочных и ярких принтов в стиле Энди Уорхола. Экспериментируйте – и вы увидите перед собой женщину, которая знает, чего хочет!
Легких побед не будет. Работать над собой надо без перерывов на обед, отпуск и депрессию.
Это несложно – быть красивой. Только очень ответственно.
Главный редактор
Каждое мое утро начиналось теперь с Интернета. Я сделала закладку на странице с новостями.
Уже больше двух недель я маниакально прочитывала все вести с кровавых полей. И не могла избавиться от странного ощущения. Каждый раз, открывая Яндекс, я боялась, что найду там ссылку:
"Полиция установила, что за рулем автомобиля Bentley в момент аварии находилась известная телеведущая Анастасия Ведерникова. Ведерникова объявлена в международный розыск. Охренеть-какие-новости.Ру".
И не находила. Но это не приносило облегчения. Через полчаса я снова грузила обновления. Получается, что я хотела, чтобы там это было? Или боялась, что там это будет. Я не знала, что буду делать, если все-таки "это" появится на ленте новостей.
Я носилась со своим ядерным чемоданчиком, опасаясь взорвать его случайно в общественном месте.
Даже мама заметила, что со мной что-то не так:
– Ты какая-то нервная стала после Франции. Ты, конечно, всегда была немного ненормальная, но даже для тебя это перебор. Ты не беременная, кстати?
Первая волна расспросов разбилась о мою изворотливость, приобретенную под гнетом французской репрессивной машины. Я теперь следила за тем, что, кому и где я говорю. И четко придерживалась данных ранее показаний. Это было трудно, потому что для разных ушей подходили разные части юридического паззла. Шел, упал, потерял сознание, очнулся – гипс. Ехала, увидела, остановилась, помогла Канторовичу, очнулась в самолете – все. Адье, Кот-д’Азур.
Это была версия для редакции Gloss.
Существовал еще вариант light – для мамы, которая знала только, что мне пришлось помогать знакомому устраивать друга в больницу и из-за этого я задержалась во Франции. Мама, слушавшая с утра до ночи "Эхо Москвы", не догадывалась, что между ее дочерью и новостями из "вы слушаете информационную программу "Эхо" существует причинно-следственная связь. Ровно потому, что она никогда не соотносила масштабы. Она вообще не могла представить, что с ее дочерью может происходить что-нибудь значительное. Мама рассматривала мое существование как частный случай из своей жизни, вся остальная мировая революция развивалась отдельно. Когда я работала в газете, мои статьи обычно удостаивались ремарки: "Ну ничего, ничего…" Затем, прочтя газету до корки, до гороскопа и погоды на завтра, она говорила мне: "Как все-таки журналисты Daily здорово пишут. Не понимаю, откуда они информацию берут?" Теперь, когда я руководила журналом, мамино изначально презрительное "какой-то глянец" сменилось на снисходительное – "думала, что совсем плохой, а сейчас смотрю, вроде и ничего". Если бы меня выбрали президентом России, текст бы был похожий: "Страна-то полное говно, поэтому тебя и назначили".
Светке я доверила информацию в формате hard. Те же файлы про Кот-д’Азур плюс секретные материалы про "Полицию, меня и Канторовича" (минус зажатая мною инфа "На самом деле это была Ведерникова, которая, к тому же, была пьяная").
– И что ты теперь думаешь про меня и про него? – спросила я с надеждой, когда дошла до финальной точки истории, до сцены в больнице, где я оставила Ведерникову.
– Ну что тебе сказать? Подлец он. Использовал тебя. А ты дура. И я дура.
Олейникова была неспособна конструктивно подойти к вопросу, поскольку переживала очередную драму на охоте. Женатый не на ней Ваня вплотную занимался засопливевшими детьми и не появлялся на любовном ложе уже неделю. Светка легче справлялась с проблемой неявки, если выстраивалась параллель между ее и моими проблемами. Поэтому у Канторовича не было шансов на смягчение приговора. Тьфу-тьфу, не дай бог.
Саша был единственным человеком, с которым я могла реализовать это навязчивое желание говорить, говорить, без конца говорить о случившемся. Но он там, а я здесь. Несколько раз он возникал в моей телефонной трубке – всякий раз не вовремя, вернее, в тот момент, когда рядом вырастали любопытные уши Островской хорошего чебурашечьего размера. Я тут же вылетала в курилку, забывая сигареты или зажигалку. Стояла, прижавшись к стене, вдавливала в ухо телефон, боясь пропустить каждое слово, чиркала колесиком до волдырей на большом пальце или умучивала невинную сигарету до смерти, не имея возможности ее запалить.
Он всегда спешил:
– Алена, как дела? Быстро говори!
Я быстро говорила – про то, как встречалась с Аней, про больницу и Настю, про то, что пишут в газетах.
– Ты молодец. Слушай, я совсем забыл – я же тебе денег должен. Тебе позвонит мой финансовый директор, у него есть распоряжение. Сумму ему сама скажешь.
Ну уж нет. Пусть лучше будет должен.
– Приедешь, золотыми рудниками отдашь, – решила я пошутить.
Он не оценил шутки.
– Ну да. Вопрос, когда и к чему я приеду, если так дальше будет продолжаться… Империя в огне, твою мать!
Я пыталась понять, что там на самом деле у него происходит, но он отделывался кратким:
– Пока решается. Адвокаты работают.
И про Аркадия говорил сухо:
– Все то же. Вчера глаза открыл. Аня уверена, что он ее узнал. Сегодня опять лежит, молчит…
О бизнесе я даже боялась спрашивать. Все и так было понятно из новостей – проект с GoldenPlaces повис в воздухе.
Он не звонил уже неделю. Я уже неделю не расставалась с трубой – даже в редакционный туалет мы ходили вместе.
А меня распирало. В кино слабохарактерные преступники идут сдаваться только потому, что невыносимо хочется с кем-нибудь поболтать о старушке-процентщице. Да хоть с прокурором. Французским. Прокурор бы точно выслушал меня заинтересованно. После чего незамедлительно сунул бы свой пистоль в кобуру и вылетел в сторону Рублевки.
"А-КлиникА" скрывала нашу Железную Маску уже больше двух недель.
Вот удивительно устроено человеческое лицо – стоит слегка нарушить баланс, немного поковыряться внутри, и на выходе получается абсолютный киношный монстр. Мои визиты к Ведерниковой были лучшей профилактикой идеи когда-нибудь что-нибудь себе отрезать.
После операции Настя отказалась ехать домой. Швы заживали плохо, появились отеки. В своей трехкомнатной палате она болела с комфортом. Зеркало ей Ольховский не давал. Когда я приехала к Ведерниковой через пару дней после операции, она нашла в моей косметичке пудреницу и устроила истерику. Потом истерику устроил Ольховский – мне.
– Ты, лапочка, обалдела? У нее же хроническая фрустрация, я вообще к ней психиатра приставил. Спички дурам не игрушка! Еще раз найду у тебя зеркало, убью! Ага?
Теперь я оставляла косметичку в машине.
Андрей Андреич, которого все тут называли доктор А, давно бы выдворил Настю восвояси, в объятия большой кинематографической семьи. Одним из условий было строгое соблюдение анонимности, и Ольховский боялся, что рано или поздно кто-нибудь откроет личико.
Канал Glam TV, где работала Настя, пока успешно отбрехивался от вопросов "как да почему программа After-party идет в повторах?". По версии их пресс-службы, "программа Анастасии Ведерниковой находится в очередном отпуске. Как известно, в январе светская жизнь Москвы затихает и перемещается на знаменитые европейские курорты…". И далее по тексту. Про европейские курорты – это они зря. Слишком горячо. Слишком близко к истине, которая всегда где-то рядом.
Она звонила теперь каждый день, моя новая подруга Настя. Вместо того чтобы скинуть с поезда этого сомнительного пассажира, я зачем-то тащила на себе весь ее сомнительный багаж.
Почему? Потому что дура – первое, что я говорила себе. Второе – потому что я сдуру же пообещала Канторовичу. Правда, мои полномочия заканчивались в момент сдачи ее на руки хирургу. Третье – могучий в своей беспомощности манипулятор Ведерникова, надавив на жалость еще тогда, в геликоптере, летевшем над ночной Ниццей, связала меня накрепко. Я, как Маргарита на балу у Воланда, имела неосторожность дать этой дуре надежду, что ей перестанут подавать платок. Теперь я подавала платок Ведерниковой и утирала ее кровавые сопли.
Но даже не это главное. Сильнее всего меня вязало по рукам мое лжесвидетельствование в пользу Насти. Как будто, прикрывая ее, я взяла на себя ответственность за нее же. Вот этот феномен порядочности был удивителен. Может, и не порядочности вовсе. Но единожды солгавши, я, по сути, изменила ее судьбу. Вмешавшись в чужое собачье дело, испортила замысел небесной канцелярии, баланс между преступлением-наказанием. Ах так? – сказали ангелы, ну ты тогда давай сама-сама. Некому мне теперь жаловаться. У белой женщины черный ребенок. У меня теперь на руках глупый избалованный ребенок с располосованной рожей.
Было и еще кое-что, в чем мне было стыдно сознаваться даже самой себе. Находясь рядом с Настей, я, конечно, хотела контролировать ее. Держать руку на пульсе их отношений. Каждый раз, открывая дверь больничных апартаментов, я замирала – вдруг Настя говорит с ним по телефону, и я сейчас уткнусь мордой в суровую правду чужой половой жизни. Услышу что-нибудь вроде "И я тоже тебя люблю, Сашенька". Тьфу! Тьфу-тьфу-тьфу!
Общие на двоих ниццианские (почти ницшеанские) подробности мы с Настей не обсуждали. Мы кружили на безопасном санитарно-профилактическом расстоянии от травматичной темы. Приезжая к ней в больницу, я видела компьютер, открытый на тех же страницах в поисковиках, на которых рылась я. И видела, что она читает – "Коммерсантъ", "Ведомости", "Бизнес-Daily" и жуткий набор ярко-желтых газет "Скандалы", "Сенсации", "Расследования" (программа-максимум даже для поклонника бульварного жанра). Мой профессиональный глаз выхватывал броские заголовки: "Жаркая зима-2007. На чем погорели олигархи", "Русские (олигархи) сидят! Марсель-Лион-Чита", "Девочки в Куршевеле. Мальчики в "Бентли". Веселые каникулы миллиардеров?"
Я делала вид, будто ничего не замечаю, Настя вела себя так, будто ничего не происходит.
В этом круге, очерченном по взаимной молчаливой договоренности, мы обсуждали только вопросы пластики и будни глянца. Ей было скучно, и она расспрашивала меня про работу, когда тема ее операции иссякала после обсуждения очередной перевязки:
– Какие медсестры у Ольховского грубые! И руки у них ужасно холодные. Как думаешь, они могут рассказать, что я у них здесь, если их разозлить?
– Тебя Марина зовет, зайди, пожалуйста, когда освободишься, – мурлыкнула мне в ухо Островская. После того как я вернулась из Франции, Лия демонстрировала чудеса любезности.
Я не злопамятная и никаких условий капитуляции не выставляла. Сразу обнулила все старые долги и перешла к конструктивному диалогу. Почти дружескому. Что-то многовато у меня новых подруг. А может, это награда за темницу сырую, пережитые ужасы заключения?
– Спасибо, Лиечка. Только Феррагамо твоего дочитаю. Текст отличный, кстати.
Островская расплылась.
– Он мой любимый. Это же фантастическая итальянская традиция. Абсолютный мастер! Тебе тоже надо сумку феррагамовскую купить. Абсолютно элитарная вещь, фешинистская. А качество какое – фантастика! Вот мы в Милан поедем, там выберем тебе сумку для главного редактора.
Я еще какое-то время ковырялась на столе, заболоченном бумажками.
– Алена Валерьевна, вас Марина Павловна уже час ждет! – наехала на меня телефонная трубка.
– Иду, иду! – я подхватила ежедневник и понеслась в кабинет Затуловской.
Марина сидела, обложившись со всех сторон своими лучшими друзьями – счетами-фактурами, платежками, гарантийками – и упоенно сводила концы с концами.
– Как дела в редакции? Номер сдается вовремя?
– Да, все нормально. Успеваем.
– Я вам говорила, что конкурса с Лондоном не будет?
– Нет. А что случилось? Почему?
Мы уже опубликовали объявление "Твой билет в высший свет. Gloss объявляет конкурс на звание самого гламурного журналиста. 10 лучших авторов поедут в Лондон на Российский экономический форум". Это был гениальный полозовский проект, призванный убить нескольких зайцев. Читательницы, мечтавшие переквалифицироваться в писательниц (и думающие, что это легко), заваливали журнал статьями. Мы получали лояльность аудитории и попутно, может быть, пару-тройку вменяемых авторов, готовых писать почти за бесплатно (в московский-то глянцевый журнал!). Полозова получала билет в высший олигархический свет, по которому тосковала со времен работы в газете. Ирка планировала прибыть в Лондон не просто как третьеразрядный участник Форума, а явиться с темой дискуссии "Glossy-идеология как универсальная модель общественных отношений. Социальная ответственность индустрии гламура".
Полозовская концепция гламура, которую Ирка собиралась обсудить в Лондоне, была отчасти гуманистической. Идея заключалась в том, что гламур примиряет на своих страницах богатых и бедных. Если опустить обильную теоретическую часть, суть сводилась к следующему.
Богатые, идеальные модели гламура, передовики общества потребления, имеют то, что бедные хотят. Гламур показывает, как это получить. (В журнале Glamour, кажется, была рубрика "Хочу-могу". Хочу – сапоги Yves Saint Laurent, могу – полусапожки TJ Collection, дико похожие на YSL).
Бедные, одержимые стремлением получить то, что богатые имеют, перестают быть бедными: зарабатывают больше денег (не всегда), учатся выглядеть не как бедные (почти всегда), становятся носителями идеологии грамотного потребления (как правило). В итоге – полная гармония и единение всех слоев населения. Гламур обеспечивает общество дымовой завесой иллюзий – кто теперь скажет, что у вас нет денег, если на первый взгляд ваши сапоги не отличить от сапог Ксении Собчак? Ну Ксения Собчак, положим, отличит, но не для нее же вы старались! А мужчины в большинстве своем близоруки.
Но это теория. А на практике Ирка собиралась протыриться на поле, где безраздельно царила Алена Долецкая. При всех издержках лондонского проекта я, не собираясь и не имея возможности конкурировать с царствующей Аленой-Vogue, не могла не оценить всех плюсов нашего участия в Форуме. И теперь была готова биться за Лондон как за собственную идею. Тем более что с Волковой и Затуловской все давно согласовано. Что могло случиться сейчас?
– Финансирования нет. Министерство нас не поддержало, – сообщила Марина.
Я вспомнила, как билась над канцелярскими совдеповскими строчками, призванными растопить ледяное сердце большого начальника. Неужели плохо написала?
– Спонсора не можем найти. А двенадцать человек в Лондон вывезти – вы понимаете, какая это сумма? Сейчас журнал, учитывая обстоятельства, не может позволить себе такие траты. Когда Аня, когда Анна Андреевна… Ну, вам понятно…
Я сочувственно кивала. Да, конечно, сейчас, когда Аня дежурит в больнице… Вечно я со своим юношеским максимализмом. Хотя при чем тут обстоятельства?
– Подождите, Марина Павловна, у нас же пришел дополнительный рекламный бюджет. Мы с Аней говорили, что если больше рекламы продадим, то даже спонсора не нужно.
– Главная проблема с билетами. Десять победительниц плюс вы и переводчик. Двенадцать. И, возможно, Анна. Тринадцать. А билетов нет. Пробовали договориться по бартеру с British Airways, но они не хотят. И так все рейсы русские выкупили.
– А через другие города, с пересадкой?
– Вы не понимаете, Алена! – Затуловская начала злиться. – Мы ничего покупать не собирались! Вы бы полетели с Анной Андреевной на самолете Аркадия Владимировича, ясно? Это был единственный вариант. Но теперь он невозможен по понятным причинам – это, надеюсь, не нужно объяснять?!
Надо же, а я и не знала. Я вспомнила самолет, его кожаные кресла. Интересно как все устроено. Выходит, я должна была лететь на нем из Москвы в Лондон, но судьба отоварила мой билет досрочно.
– А как же читательницы, они же письма шлют?
– Выкрутитесь как-нибудь, придумаете. Вы же главный редактор.
В этом и состояла главная подлость хозяйского произвола. Аня и Марина почему-то думали, что можно вот так решать – сегодня копаю, завтра не хочу. Я не понимаю, как может до сих пор существовать журнал, имеющий такую систему ручного управления! Именно поэтому "Глянец" никогда не сможет конкурировать с "Вогом". И с "Космополитен" не сможет. Мне врезали по лбу теми же граблями, на которые напоролась в свое время Ирка.
– Марина Павловна, мне кажется, так нельзя. Нам же читатели потом не поверят.
– Бюджета не будет.
Я смотрела на нее в упор. Марина отвела глаза, нашарила на столе бумажку и уткнулась в нее.
– Разрешите я Волковой позвоню?
– Алена, вы сошли с ума?! – Затуловская рассвирепела. – Мы в этом форуме не участвуем, журнал не участвует, вы не участвуете! Все. Вашего личного пиара там не будет!
– При чем здесь я?!
– Вынуждаете меня, ну хорошо… Волкова не успела договориться с Лондоном, теперь стало яснее?
– Давайте я с ними сама поговорю.
– Бесполезно, надо лично этих людей знать. Годами надо в тусовку въезжать. И кто вы такая, чтобы с ними говорить, а?
– А если они все-таки согласятся?
– Алена, вы меня в угол загоняете. А я не люблю, когда меня загоняют в угол!
Это звучало как угроза.
– Хорошо, если хотите получить в лоб отказ, попробуйте, конечно. Но я вас предупредила.
Я встала.
– Вот еще что. Вам к Кончаловскому съездить надо, фильм посмотреть. Сегодня же!
Я вышла из кабинета со сложным чувством. Непонятно, Марина пытается воспользоваться отсутствием Волковой (все, что требовало затрат, отвергалось Затуловской на корню) или дело обстоит так, как она говорит.
И зачем я полезла на рожон? В конце концов, это не мой журнал!
За свое будущее я не опасалась. После того, что случилось, мы с Волковой обречены плыть в одной лодке, а значит, Затуловская даже если захочет, то не сможет ничего изменить. Но пока не приедет Аня, лучше не дразнить нашу гусыню.
На "Белорусскую" я сумела пробиться только к половине шестого. Улица Правды была одной из тех проклятых московских улиц, где от водителя требуется не столько мастерство, сколько бесстрашие, граничащее с безумием. Только очень наглый человек может парковаться, заперев два потока и маневрируя под прицельным огнем отборного крупнокалиберного мата, вылетавшего из окон соседних автомобилей.
– Идите на х…й! – сказала я и нажала на кнопку сигнализации. Машинка испуганно пискнула и затихла. Моя "Нексия" с ее врожденной интеллигентностью тоже боялась больших хамских джипов.