В Фонде Кончаловского меня быстро успокоили. Чай, переговорная комната с деревянными стульями азиатского дизайна, фотография человека, лежащего на пляже под палящим каникулярным солнцем. Лица не видно – закрыто шляпой, видны только босые загорелые пятки, торчащие из белых рио-де-жанейровских штанов. Терапевтический эффект территории, где хозяйствует субъект культуры. Кончаловского не было.
Я волновалась. Интересно, что там получилось? Тогда, во время съемки, я заглянула через кончаловское плечо в монитор и увидела там кусочек себя. Увиденное не порадовало. Это, разумеется, была я, но совсем не та я. На экране к моему "я" приросло несколько лишних кг, которые не показывало зеркало. Больше ничего не успела увидеть – Андрей Сергеевич отогнал меня от монитора.
Теперь я обдумывала неприятную мысль, на которую не хватало времени последние несколько месяцев. Кончаловский снимает сатиру на глянец. Спрашивается, зачем Gloss вообще согласился участвовать в фильме, месседж которого является убийственным для редакции? Спрашивается, зачем я согласилась на роль унтер-офицерской вдовы, которая собственноручно сечет себя злыми розгами сатиры? Полозова говорила – наплевать. Притягивала в качестве аргумента Энди Уорхола с его пятнадцатью минутами славы – этот символ веры современных медиасапиенсов. Журналу нужен пиар, любой ценой, поэтому Полозова, Волкова и Затуловская отдали любимый бренд на растерзание искусству кино. Рисковали многим, чтобы выиграть все и сразу.
– Посмотри, как делаются карьеры. Сначала ты жрешь говно в качестве клоуна на Красной площади, потом комментируешь что-нибудь в программе Малахова, а через пять лет тебя ведут под белы рученьки в Спасские ворота, на прием к президенту – как представителя творческой интеллигенции. А слишком разборчивые воспитанные дуры нервно курят у телевизора. Ты же так не хочешь? – воспитывала меня Полозова.
Я так не хотела. Я хотела на прием к президенту, но без говна на Красной площади.
Ладно, в конце концов, я просто хотела сыграть в кино. Кто бы смог отказаться? Даже из тех, кто служит в глянце?
Принесли кассету. Play! Сейчас я все про себя узнаю…
Не богиня. Вот что считала я с экрана. По сравнению со мной и Высоцкая, и Ира Розанова выглядели изящными дюймовочками, а я проходила мимо, громыхая слоновьей поступью. Боже, подлый, подлый Кончаловский – мой крупный план на словах "Им давно место в "Работнице"!" Чего я, дура, согласилась сниматься?! Островская была права.
На съемочной площадке я чувствовала себя счастливой – я в кино! И хотелось дальше, больше.
Ира Розанова сказала:
– А почему бы и нет. У тебя получатся характерные роли, старух попробуй сыграть.
– Как старух? Каких старух?! Я, может, ощущаю себя героиней.
– Зря ты так про старух. У меня, например, есть одна бомжиха, любимая моя роль.
Мы тогда посмеялись. А теперь понятно, что она имела в виду.
На пленке мои индивидуальные черты проявились как некрасота в сравнении с правильной топонимикой лиц актрис. Я никогда бы не сказала, что считаю себя красивой, но и согласиться с тем, что увидел во мне Кончаловский, было решительно невозможно!
Но даже не в актрисах здесь дело. Я увидела сцену показа, ту самую, где я ассистировала Насте, вынося ее сумку из-под прицела телекамер. Настя у Кончаловского получилась красивая. Камера любовалась ею. Я тоже попала в кадр. И контраст между мной и Настей был разительным.
Я как будто увидела себя чужими глазами. Его глазами. Если бы я выбирала – у них, у мужиков, всегда есть такая возможность, – так вот, на его месте я бы точно выбрала ее.
Представление о себе всегда субъективно: когда смотришь в зеркало, вкладываешь в свой внешний облик внутреннее содержание, и получается прекрасная картинка. Теперь я рассматривала свое изображение отстраненно, как будто ничего не знала про себя, как будто видела впервые. Так смотрит на меня человек, который не я. Другой. Он.
Открытие было ужасным, отрезвляющим. Вот почему она в телевизоре, а меня дорисовывают в фотошопе. Настин папа-режиссер знал, как нужно делать детей. С правильными коммерческими чертами лица. В кино или на телевидении, это в любом случае купят. А мой папа не подумал, кому он будет продавать такой товар…
В общем, в кино меня больше не снимут. На моих условиях. А на их – в качестве бомжихи – я точно не хочу.
Кинокамера меня не любит. Фотокамера тоже. Телекамера – не знаю, пока не проверяла. Я набрала Мишкин телефон. Проверим, любит ли меня Полозов или он тоже в сговоре с предательской техникой.
Кто-то обнаружил встречное желание пообщаться. Настя. Безупречная Настя, которую любит шоу-бизнес. Техника на службе золотой молодежи.
– Алена, Алена, ты меня слышишь?!
Я насторожилась. В ее голосе были слышны высокие ноты начинающейся истерики.
– Да-да! Рассказывай, как дела?
– Алена, это кошмар! Просто кошмар! Они написали все… – она уже захлебывалась слезами, – про меня написали, что я была тогда в машине…
Черт! Я успела среагировать. От грязной задницы грузовика меня отделяло несколько сантиметров.
– Сейчас, Настя, подожди!
Внутри бушевала адреналиновая буря, но я не поддавалась, рвалась к обочине, нагло тараня плотные ряды машин. Уф, встала!
– Алло, Настя, говори!
Она плакала.
– Настя, успокойся! Подыши и спокойно скажи мне, что случилось.
Когда-то это должно было произойти, почему не сейчас?
Мое ухо заливал поток слез и соплей, из которого было понятно немногое. Я услышала только: Ведерникова была в машине, Ведерникову выгонят с телевидения, Ведерникова пострадала и находится в тайной швейцарской клинике. Главный вопрос оставался неясным.
– Настя, ты меня слышишь?
– Да-аааа, – и она снова уходила глубоко под воду.
– Скажи мне, там написано, что ты вела машину?
Трубка затихла. Утонула она там, что ли?
– Что? Что ты говоришь?
– Они написали, что ты за рулем была, да?
– Ты что? При чем здесь… Почему за рулем? Алена, ты с ума сошла?!
Действительно, с ума я сошла. Я же по телефону про это спрашиваю.
– Я тебя поняла. Вернее, не так поняла.
– Вот именно! Алена, приезжай срочно! Приезжай, умоляю! Ольховский никого не пустит, конечно, но они же везде пролезут, правда? Я даже телефон не могу включить. Они разорвут меня! Журналисты эти разорвут меня! Я не знаю, что делаааа…
Она снова зарыдала.
– Эй, прекрати! Прекрати, слышишь? Тебе нельзя реветь, опухнет лицо. Я сейчас приеду!
Я пыталась найти баланс между сложными чувствами внутри меня. Облегчением от того, что мучительная тайна прорвалась наружу и это облегчило мою ношу, и неуютным совестливым ощущением, что это недостойно – испытывать облегчение, когда чужая беда стала горше.
Через полтора часа, преодолев последовательно заторы на Садовом, Кутузовском и Рублевке, я вошла в палату.
Это была первая полоса. Через всю страницу крупно:
"СЕНСАЦИЯ!!! Знаменитая телеведущая Анастасия Ведерникова разбилась в Ницце! Смертельная автокатастрофа закрыла путь на ТВ!
Шокирующие подробности на стр. 5!"
Похоже на некролог. Хорошо, что вполне узнаваемая Ведерникова сидела рядом – опухшая, заплаканная, в бинтах и слезах, но живая и относительно здоровая. И хорошо, что желтая газета сделана по принципу комикса. Этот отвратительный шрифт и веселенькие новости вокруг да около этих ужасающих черных букв сразу снижали градус катастрофичности ожиданий: Билану угрожают колдуны вуду, Слуцкая изменила мужу с Хабенским, Подольская и Пресняков устроили оргию на столе, с Алсу творится мистическая чертовщина.
Хотела бы я посмотреть на людей, которые делают такие газеты. Тут как раз актуален мамин фирменный вопрос – и где они новости берут?
Листок назывался "СС". "Светские скандалы". СС – неплохое название для газеты. Спецкорр СС, главный редактор СС, штурмбаннфюрер СС…
Я нашла стр. 5, обильно унавоженную душераздирающими рекламными выкриками: "Лицо невесты олигарха обезображено до неузнаваемости! Что скрывает женевская пластическая клиника?"
И так далее, и тому подобное.
Слава богу, ни слова про полицию и расследование…
Настя теребила за ухом повязку, поддерживающую сложную бандажную конструкцию, созданную пластическим гением Ольховского. Швы ей уже сняли.
– Не трогай, пусть заживает, – сказала я, отложив газету.
– Чешется, не могу. Ну, что ты думаешь? – она умоляюще смотрела на меня.
– Плохо, но не смертельно. Я думала, что хуже.
– И что теперь делать?
– Сначала понять надо, кто тебя слил. Что ты сама думаешь?
– Не знаю. Как ты считаешь, Алена, это можно через газету установить?
– Теоретически да. А практически тебе никто не скажет. У меня в такой прессе даже знакомых нет.
– Ален, извини, я тут думала… Только ты не обижайся, ладно?
– Ну…
– Ты никому не говорила? – Настя потупила взор.
– Я?! – учитывая, во что мне обошелся кошмар с Ведерниковой, меньше всего я хотела бы разменять свои усилия на такую вот дешевейшую статью! – Ты вообще думаешь иногда?! Нет, я не говорила! Здесь не ищи.
– Но на пустом месте не может быть?
Не может. Это точно. И про сломанный нос откуда-то взято.
– Может, Ольховский? – предположила Настя.
– Вряд ли. Рискует гонораром. Ему же много платят?
– Прилично. Более чем. Даже для Сашки это заметно.
Для Сашки, бр-ррр! Ладно, сейчас не об этом.
– Давай так. Перечислим всех, кто знает, – сказала я.
Получилось: Настя, я, Канторович, Настины родители, Ольховский и его персонал (человек пять наберется), Волков, продюсер канала Цыганков (без подробностей). Все.
– А Аня?
– Какая Аня?
– Ну его жена, Аркадия жена, твоя начальница.
– Нет, я ей ничего не говорила.
Тогда, приехав к рыдающей Волковой, я, действуя без всяких инструкций Канторовича, сообразила, что ей не стоит говорить о Насте.
– А ты сама никому не болтала? Подружкам каким-нибудь? Вспомни! Ты здесь почти месяц сидишь, кто-нибудь приезжал наверняка, звонила кому-нибудь?
– Ты что? Исключено.
– Точно? – Что-то в ее голосе не слышалось уверенности.
– Только одной подруге. Но она не могла. Я ее с детства знаю, наши родители дружат. Мы почти как сестры.
Получалось, что виновата медицина. Искать надо среди медсестер.
В сумке зажужжал телефон.
– Алле, Борисова? Королева гламура, звонила мне, что ли? Чего хотела?
– Мишка! Хорошо, что ты позвонил. Как дела?
– Да нормально, сижу тут, дрочу на последнюю заметку. На работе до сих пор, представь! А ты, Борисова, олигархам отсасываешь в сортире "Галереи"?
– Полозов, ты офигел совсем? Распоясался, гад! Все, я отключаю телефон. – Это было слишком даже для меня, прошедшей через ужасы французского плена.
– Ну прости дурака, прости. Это я соскучился так. Валяюсь в ногах, целую песок, по которому ты ходила.
– Этого недостаточно. Извинения не приняты.
– Ну, хочешь, харакири сейчас сделаю, а, Ален? Прости, я, правда, гад. Ну за…бался совсем, одурел. Ты же знаешь, я мужская шовинистическая свинья, тупая и одноразовая.
– Скорее, одноклеточная. А что тупая, согласна. И я ее зарежу посредством харакири.
– Слушай, может, поужинаем? Сто лет тебя не видел. Давно собирался тебе набрать…
В Москве всегда так. Перелистываешь "имена" в телефоне в поисках номера, который экстренно необходим сейчас, и игнорируешь те, которые давно следует набрать. Стыдливо и поспешно пробегаешь цифры, за которыми – дорогие, родные, друзья. Не хватает мощного импульса, чтобы активизировать желание поговорить. А потом, когда подстегнет тебя что-то срочное, наконец набираешь. Получается, что звонишь друзьям только по делу. Друзья обижаются, думая, что это ты такая корыстная. А это не ты корыстная, это город такой, жадно поглощающий энергию. Хватает только на самое необходимое, без чего прожить нельзя сейчас. Мишке наверняка тоже что-то надо, иначе он бы не перезвонил. Я не обижалась, я просто знала про него то же, что и про себя.
– Сегодня не смогу встретиться.
– Да, а чего делаешь? Тоже на работе? Хочешь, я к тебе подъеду? – Мишке точно что-то понадобилось.
– Нет, не на работе. Я газету читаю, – я перевернула страницу, чтобы уточнить название, – "Светские скандалы", знаешь такую?
– А то! Наш отрядный боевой листок. Пионэр-правда. Про Диму Билана и куклу вуду уже прочитала?
– В смысле? – Реакция Полозова была удивительна. Михаил Юрьевич читает бульварную прессу? Да, давно я ему не звонила, пропустила огромную внутреннюю работу, проделанную редактором деловой газеты в сторону читателя бульварной шелухи.
– В прямом. Я ее теперь на ночь читаю в качестве супружеского долга.
– То есть… Не понимаю, Миш…
– Ты что, Борисова, не в курсе до сих пор? Это же Ирки моей газета. Нарыла инвесторов, теперь она издатель. Бабки рубит на Диме Билане. Я тебе давно хотел позвонить, про Канторовича заметку заказать – у тебя же контакты с ним. Ты же была там, во Франции? Слухи ходят, что ты свидетель номер один. Во Франции была, спрашиваю?
Я впитывала информацию, как сухая мочалка, оставленная хозяином на две отпускных недели, впитывает воду. Иркина газета? Иркина?!
Ведерникова тревожно прислушивалась – по моему лицу, наверное, читалось, что я получила новость часа. Графиня изменившимся лицом бежала пруду.
– Нет… Да… Я во Франции по другому поводу была…
– Да ну? А я слышал, что ты там вместе с Канторовичем Волкова спасала. Почему только Прохорова не спасла? Давай встретимся, поболтаем, расскажешь мне про приключения Электроника…
Осторожнее, никаких резких движений. Мишка в курсе. Меня подмывало спросить, кто написал заметку в Иркину газету, но по телефону он точно не скажет. И при Насте спрашивать не стоило.
– Миш, я тебе вообще по поводу Лондонского форума звонила. Хотела посоветоваться.
– Посоветуйся. Говно вопрос. А ты тоже собираешься? Я тебе говорил, Борисова: олигархи – это твой профиль, а ты все – в гламур, в гламур хочу!
– Давай завтра в районе восьми встретимся.
– Все, забились. – В трубке громко щелкнуло. Это Полозов чмокнул меня в ухо.
– Кто это был? – спросила Ведерникова.
– Так, один приятель.
– Он журналист? – несмотря на депрессию, Настя соображала быстро.
– Нет, просто тоже газету читал, – ответила я уклончиво.
– Ужас, вся Москва прочла. Я с папой говорила – он в истерике, наорал на меня. Ему звонят все, спрашивают. Я не знаю, что делать.
А я тем более.
– Давай-ка мы Александру Борисовичу наберем, – мне стало тяжело тащить одной эту ношу.
– Да я ему целый день звоню! Сбрасывает. Я боюсь, вдруг с Аркадием что-нибудь случилось?
Канторович к телефону не подошел.
– Ничего с Аркадием не случилось. Мы бы уже узнали. Не надо о плохом, – сказала я.
Поскольку установить врага не представлялось возможным и попросить помощи друга тоже, мы выработали собственный план.
Настя должна максимально долго оставаться здесь. Домой ехать опасно – есть риск получить фотографию на выходе из клиники. Завтра Настя будет звонить продюсеру и обещать, что через неделю она выйдет в эфир.
– А что Ольховский говорит?
– Говорит, что через три дня снимет повязку.
– Я пойду, поищу его. Может, он еще здесь. А ты ложись. И выброси эти газеты.
Я сгребла гадкие страницы, цинковую пачкотню, смяла и засунула в мусорную корзину.
Ольховского я отыскала в кабинете.
– А, красавица, заходи! Читал, читал откровения мясника. Распишешься на журнальчике?
После того как Ольховский прочел и утвердил интервью, мы с ним почти подружились…
– Сгрызешь чего-нибудь?
– Давайте.
Он подвинул мне блюдо с бутербродами.
– Сейчас чайку заварю. С лимоном? – Я кивнула. – Ну что там наша дива? Истерит, ага? Сегодня целый день рыдала, я тебе звонить хотел, чтобы ты забирала ее, к черту, домой. Чего там про нее написали-то? Разоблачили еще одну любовницу олигарха?
– Андрей Андреич, какой вы циничный! У девушки беда…
– Беда у нее, а как ты хотела? И у меня беда. Ты же за расследованием ко мне пришла, ага? Колобки идут по следу?
Я давно заметила, что Ольховский знает женщин, как свои пять пальцев. Вернее, десять. Потому что пальцами их изучает, могучими пятернями гениального хирурга. У Ольховского дьявольский опыт. Он, как Воланд, мог бы сказать о себе – я видел не просто голых женщин, я видел женщин со снятой кожей.
– Слушай, лапочка, – начал он, запуская лимонную дольку в мой чай, – я сегодня своим допрос устроил, кто звезданул прессе про диву… Они божатся, что никто. И я им верю – потому что тут куши посерьезнее были. Не ваш гламур дешевый, а политика… Разные случались истории. У меня же, как в ФСО, подписка: звезданешь на сторону – все, волчий билет. Никуда потом человек не пристроится. Только в районную больничку города Звездожопинска. Мои не могли. Сто процентов не они…
– Я про ваших и не думаю, если честно. Просто пока не понимаю, кто мог.
– А ты у нее спроси. Она телефон все время мусолит. С кем там она лясы вытачивает? Небось звезданула сама подружкам своим, ага?
– Могла, вообще-то. Она слабая, эмоциональная очень. Я даже не знаю, что мне с ней делать?
– А она тебе что, сестра? Пусть о ней папа с мамой думают и зайчики ее, олигарчики, кто там еще башляет за нее…
– Андрей Андреич, вы циничный.
– Ты это уже говорила, лапочка. Я доктор, но душу к жопе не пришиваю, если вылетает не туда.
– Вы когда Настю собираетесь выписывать?
– Да вчера бы выпихнул, она мне всю клинику в напряжении держит. Ты понимаешь, какая история, у нее фигово процесс идет: стрессует постоянно, думает про худшее, и худшее случается. Самые дорогие пациенты – самые геморройные, как правило. На тебе бы все давно как на собаке затянулось. Не спрашивай меня про прогнозы…
Какой грубый доктор Айболит, напомнил про мою бюджетную несостоятельность.
– У нее же эфиры, ей в телевизор надо быстрее.
– А это не ко мне. Это в Минпечати сходи. Я морду зашил, а про ваше эфирное ничего не знаю.
Мы помолчали, пережевывая бутерброды.
– Я еще хотела спросить… Посоветоваться. Ну так, пока в общем плане. Вы думаете, что у меня быстро бы все зажило, ну если бы…
У Ольховского был встроенный локатор, улавливающий тонкие пассы пациента.
– Лапочка, давай без предисловий, у меня завтра в семь операция, сейчас догрызу кусочек и поеду домой. Тоже морду решила полоснуть, ага? Что конкретно не устраивает?
– Ну, я сегодня посмотрела…
– …на фотографию пятилетней давности?
– Нет, кино трехмесячной давности. Я в кино снялась…
– И что? Ума Турман выигрывает на твоем фоне?
– Примерно. Проигрываю на фоне Юли Высоцкой. И потом, вы же мне говорили, что у меня не все в порядке…
– Не надо сказок. Я помню, что говорил. Я тебе сказал, что через два-три года можно подкорректировать грыжки. Если ты решишь перейти на линзы, ага?