И женщина скрылась, наверное, пошла за ключом. Потом она снова появилась, спустилась по ступенькам крыльца в сад. Отпирая калитку, она разрыдалась. Марсиаль обнял ее, полагая, что это тоже приличествует случаю. Он даже поцеловал ее, преодолев отвращение, которое жена Феликса всегда у него вызывала: она была непривлекательна, ее плоское лицо, обрамленное седеющими волосами, казалось туповатым. Он произнес: "Моя бедная Жанна", - и они вдвоем побрели по узкой аллейке к дому. Она шла чуть впереди, она плакала, и плач ее напоминал не то всхлипывания ребенка, не то стоны душевнобольной. "Мы потрясены, Дельфина и я… Так внезапно… Это ужасно…", - бормотал Марсиаль, запинаясь. Он испытывал смущение, произнося эти слова, которые на его слух не казались ему достаточно искренними.
Она усадила его в небольшой гостиной-столовой, одной из двух комнат на первом этаже, сияющей чистотой, но обставленной так безвкусно, что это действовало угнетающе. На каминной доске стояли две статуэтки из бисквитного фарфора, раковины с надписью: "Привет из Андая"… Марсиаль уже бывал здесь, и даже сегодня днем был, но теперь понял, что прежде как-то не обращал особого внимания на все это убранство, - а сейчас дом Феликса предстал перед ним во всем своем удручающем уродстве. "И в этой обстановке жил Феликс?.. Здесь он провел почти всю свою сознательную жизнь?.. Рядом с этой женщиной…" На Марсиаля нахлынула новая волна удивления, словно он увидел Феликса в каком-то неведомом ему дотоле измерении, обнаружив нищету скорее духовную, нежели материальную. "Он выделял эту обстановку, как железы свои секреты".
Жанна рассказала то, что Марсиаль уже знал: все обстоятельства, связанные со смертью Феликса. Рассказывала она сбивчиво, путалась, то и дело возвращалась назад, вспоминая подробности, лишенные всякого интереса. Или вдруг останавливалась и принималась плакать. И все же у Марсиаля возникло смутное ощущение, что это слезливое повествование велось не без примеси какого-то удовольствия: жена Феликса внезапно почувствовала себя значительной, человеком, которого постигло горе. Ее внимательно выслушивали, а это не часто случалось.
- Я вам тотчас же позвонила, верно? Феликс вас так любил, вы были его единственным другом, Дня не проходило, чтобы он не вспомнил о вас.
- Поверьте мне, Жанна, он тоже был моим лучшим другом.
- Хотите на него посмотреть?
- Да… Конечно…
- Он очень красивый, - сказала она, зарыдав. - Он такой красивый…
Марсиаль мысленно принял это утверждение с большой поправкой. Он поднялся вслед за Жанной на второй этаж. В комнате горела лампа. Жанна посторонилась, пропуская его вперед. В углу он увидел какую-то склоненную фигуру. Наверное, соседка. Нет, монахиня. В двух шагах от кровати Марсиаль остановился, оцепенев от того, что увидел. Человек, лежавший на кровати, имел лишь отдаленное сходство с Феликсом. Это не был тот Феликс, которого Марсиаль видел сегодня на стадионе, беарнский крестьянин с вечно улыбающейся рожей. Это был кто-то совсем другой, незнакомый, по виду следователь или директор лицея. Казалось, Феликс разом поднялся по социальной лестнице, настолько иным стал его облик. Видимо, именно это и хотела выразить его жена, сказав, что он "такой красивый". Феликсу понадобилось умереть, чтобы стать кем-то. С его лица полностью исчезло обычное его благодушие, оно было строгим, почти суровым. Плотно сомкнутые губы, прикрытые веки, словно скрывавшие какую-то грозную тайну. Щеки, прежде всегда розовые, были теперь цвета серого камня. В толстых негнущихся пальцах рук, сложенных как бы для молитвы, чернели четки.
Впервые в жизни Марсиаль видел покойника. Со сжатым сердцем стоял он, не в силах оторвать глаз от этого окаменелого лица. Он буквально оцепенел от удивления и ужаса. Как может он оплакивать человека, которого едва узнает, этого незнакомца? Значит, вот он каков, конец… Подмена одного человека другим… Темные мысли вызревали в нем, - мысли, ожидавшие своего часа, чтобы быть продуманными и выраженными в словах. Но это потом. Где-то в его подсознании бушевал этот поток вопросов. А пока не было ничего, кроме изумления перед этим не то следователем, не то директором лицея, который вдруг заменил собой Феликса. Изумления и, может быть, даже какого-то возмущения. То чувство, которое он сейчас испытывал, если бы мог его осознать и найти ему название, было не печаль и не сострадание, а нечто сродни стыду перед чем-то не очень пристойным, чему он явился невольным свидетелем. С какой это стати Феликс вдруг так изменился, что стал похожим на следователя? И этот новый, такой озадачивающий облик застает тебя врасплох. Да и вообще все это слишком рано!.. Подобные вещи должны случаться гораздо позже, когда их все давным-давно ожидают и исход уже предопределен. Но столь безвременно и неожиданно - нет, так не поступают!.. Марсиаль вдруг вспомнил - и удивился силе нахлынувших воспоминаний, - как давно, в его детстве в Сот-ан-Лабуре, праздновали День тела господня - вечерние процессии от одного сооруженного по этому случаю алтаря к другому в душное от жары июньское воскресенье… А потом понял, почему всплыло это воспоминание: в комнате стоял тот же запах, что и на улицах к концу праздничного дня. Запах увядших роз. Марсиаль подумал, что это, видимо, и есть запах смерти.
Надо было обязательно о чем-то заговорить, нельзя было дольше стоять вот так недвижимо перед этой кроватью… Марсиаль поднес ладонь к глазам, словно смахнул набежавшую скупую слезу, и повернулся к жене Феликса:
- Вы правы, он очень красив.
Она снова принялась всхлипывать. Когда они выходили из комнаты, Марсиаль раскрыл свой бумажник и вынул пять купюр по сто франков. В коридоре он их сунул ей в руку, бормоча, что предстоят большие траты, что это на самые неотложные расходы… Жанна энергично запротестовала. Марсиаль стал ее уверять, что дает эти деньги в долг, что она потом вернет, если посчитает нужным, хотя вообще-то не обязательно. Он упомянул имя Феликса, сказав, что это самое малое, что он может сделать в память о друге… Эта мучительная сцена длилась не менее трех минут.
- Моя жена навестит вас завтра, - сказал он, чтобы положить конец этим разговорам. Ему не терпелось уйти. - Вы уже известили детей?
Да, она послала им телеграммы. Сын приедет завтра утром. Младшая в Марселе и будет только к вечеру.
- Похороны, вероятно, послезавтра? Дорогая Жанна, если вам хоть что-нибудь понадобится, звоните, прошу вас, безо всяких стеснений…
И вот он уже мчится в своей машине по шоссе. Уф! Все позади. Он исполнил свой долг, сделал все, что требует дружба и человеческая солидарность. Конечно, он откажется взять деньги, если Жанна попытается их вернуть. Потом он ей еще поможет в случае необходимости. Надо будет не порывать с ней сразу отношений, пригласить ее раза два на завтрак. Просто из жалости… Марсиаль прибавил газу, чтобы поскорей отдалиться от этого дома в трауре, от этого зловещего пейзажа, где, как ему сейчас казалось, случались одни несчастья. (Как только можно жить в таких местах?) По мере того как машина уносила его все дальше и дальше от этого мрачного пригорода, ему чудилось, что все за его спиной навсегда растворяется во мраке, а он мчится навстречу огням города, веселью центральных улиц, навстречу жизни… Все, все - и запах комнаты, где находился покойник, и унылое создание, которое было спутницей Феликса, и сам Феликс, одновременно и тот, незнакомый, что недвижно лежал на кровати, и тот, с кем он провел сегодня полдня, беарнский крестьянин, так давно и так тесно связанный с его, Марсиаля, собственной жизнью. "Бедный Феликс, бедный Феликс", - твердил он про себя, чтобы успокоить свою совесть и потому, что в этих случаях приличествует испытывать горе или произносить слова, выражающие горе, однако со всей присущей ему энергией он, словно гейзер, выбрасывал из самых своих сокровенных глубин только что пережитые минуты и бесчисленные часы, проведенные с тем, кто вдруг перестал существовать. У него мороз прошел по коже при мысли, что тот, за кем он заехал сегодня после завтрака и с кем вместе "болел" на стадионе, был уже человеком обреченным, хотя ни он сам, ни другие этого еще не знали. В мозгу этого человека, который смеялся и лукавым глазом поглядывал на Марсиаля, свершалось уже нечто необратимое, шла подспудная подрывная работа - все более и более нарастал натиск крови на все менее и менее сопротивляющуюся стенку какого-то сосуда. Сегодня днем Феликс был уже, так сказать, мертвецом, получившим отсрочку… Марсиаль нажал на акселератор.
А вот наконец и Внешние бульвары. Город, еще оживленный, несмотря на позднее время, еще полный живых. Террасы кафе освещены. "Я в Париже, один, в час ночи - со мной это не так часто случается. Надо воспользоваться этой удачей. Правда, "удача", может быть, не совсем подходящее слово… В голову приходит бог весть что, это глупо… Я никогда не умел держать в узде свои мысли, контролировать их. Они разбегаются во все стороны, как ручейки. Чаще всего я просто не знаю, о чем думаю… Сегодня вечером, конечно, я могу думать только о том, что случилось в этом пригородном домике, который стремительно от меня удаляется и порог которого я после похорон никогда уже больше не переступлю… Пойду-ка выпью рюмочку в каком-нибудь кафе на Бульварах, погляжу на прохожих, рассеюсь немного, а это мне сейчас просто необходимо. Скорее увидеть красивых женщин… Жизни, жизни!.. Интересно, Соня все еще здесь? Когда я был с ней в последний раз? Должно быть, в июле, в тот самый день, когда Дельфина уехала отдыхать. Соня - отличная девочка! Даже более того - высший класс! Люкс! Конечно, несколько дороговато… В этом квартале все они, наверно, неплохо зашибают… Она говорила, что собирается купить "ягуар" и снова брать уроки танцев… Вообще странные пошли нынче девицы: настоящие буржуазии, мечтают о машинах, о квартирах с внутренней лестницей, о приобщенности к культуре, о высоких связях - короче говоря, ничем не отличаются от всех остальных. Панельный романтизм Эдит Пиаф, вся эта парижская экзотика теперь безнадежно устарели. Кто это мне рассказывал, что подцепил девицу, которая готовилась к конкурсному экзамену по германской филологии?… Кажется, Лакост. Экзамен по германской филологии. В перерыве между двумя клиентами она конспектировала Шопенгауэра! Лакост не мог опомниться… Он даже поостыл. Подумать только - Шопенгауэр!"
Марсиаль поставил машину у площади Мадлен и пешком пошел по бульвару к кафе "Де ла Пэ". Он любил это кафе с его золотистыми стенами и шикарной публикой, которая приходила сюда ужинать после спектакля в Опере. Он чувствовал себя свободным и, как ни. странно, испытывал даже душевный подъем, он не посмел назвать себя счастливым - и все же подумал об этом, - слово само пришло ему на ум. Он ощущал свою силу, свою элегантность, свою привлекательность, да и бумажник его набит деньгами. Когда Марсиаль вошел в кафе, какая-то молодая блондинка подняла голову и окинула его отнюдь не рассеянным взглядом. Он даже приосанился от удовольствия и ответил незнакомке улыбкой, но она уже опустила глаза. Он подумал, не съесть ли ему чего-нибудь, но вспомнил, что ужинал, причем плотно, и решил только выпить. Он остановил свой выбор на коньяке, вечер был холодный и сырой, стоял октябрь… Сегодня пятнадцатое октября - это число и будет датой смерти Феликса. Скончался пятнадцатого октября. Марсиаль увидел эту цифру, выбитую на мраморной доске. И снова он оцепенел от испуга, но это длилось не дольше секунды. В душе остался лишь след удивления. Скончался пятнадцатого октября… Феликс… Значит, такие вещи однажды случаются. Значит, "все может случиться…". В это не веришь, об этом никогда не думаешь, и тем не менее случается…
Марсиаль допил коньяк. Ему захотелось съесть пирожное. Но он отказал себе в этом. Томил Марсиаля и иной голод, который, впрочем, почти никогда его не покидал. Правда, со временем он научился подавлять этот голод и забывать о нем. Но сегодня вечером, это уж точно, он о нем забывать не намерен. Более того, решение зрело в нем давно, с той самой минуты, как он покинул дом Феликса… Марсиаль поглядел на часы. Половина второго. Для Дельфины он найдет какую-нибудь отговорку. Марсиаль подозвал гарсона, расплатился и вышел из кафе. Ничто на свете не могло бы его сейчас остановить… Он был наедине с самим собой и дал волю тем глубинным, тайным желаниям, которым неведомы запреты, которые не подвластны никакой морали.
Меньше часа спустя он уже катил к дому. Он внутренне упрекал себя, но только для проформы, чтобы хоть как-то задобрить Немезиду. "Я поступил дурно… Мало того, что я не проливаю слез у смертного одра несчастного Феликса, что было бы естественно, мало того, что я не плачу, я еще, едва выйдя из его дома, подцепляю девчонку на бульваре… Нет, я в самом деле бессердечный негодяй… Подонок! Что ни говори, это гадко, очень гадко! Правда, я никому не причинил зла. Только самому себе. Разве я оскорбил память Феликса? Уж кто-кто, а он бы меня понял. У него были широкие взгляды и снисходительное сердце. Он был святой, этот человек, Да, правда, я считаю, что Феликс был святым. Мне это иной раз приходило в голову еще при его жизни. Столько доброты, столько… - он поискал слово, - мягкости. Да-да, именно мягкости, как у святого Франциска Ассизского… (Марсиаль тут же представил себе Феликса в рясе францисканца, проповедующего птичкам, и с трудом сдержал улыбку.) Он бы меня понял… Ведь он меня так любил! Он, наверно, и сейчас подмигивает мне оттуда… Если, конечно, он там, на небе, как верит тетя… Все-таки я скверно себя веду. Что с нас взять, с несчастных людей?.. Страсти! Они же, сволочи, владеют нами до гробовой доски! Как это латинское изречение? Trahit quemque sua voluptas. Каждый следует своим страстям. Нет, по латыни это звучит лучше. В слове "trahit" есть оттенок - тянет, тянет силой. Каждого влекут его страсти… Нет, и это не совсем точно. В латинской фразе ударение падает на глагол. Влекут за собой каждого его страсти… Так уж лучше… Эх, надо бы оживить в памяти латынь. В школе я был хорошим латинистом, я теперь, готов держать пари, не справился бы с переводом, который дают в третьем классе. Глупо так разбазаривать свои знания. Ничего не помнить… Хотя в мои годы снова засесть за латынь?.. А в конце концов, почему бы и нет? Способности мои при мне, никогда я не был в такой отличной форме. Десять минут назад я это блистательно доказал. Правда, подвиги такого рода имеют весьма отдаленное отношение к интеллекту… Черт подери, я совершенно неспособен сосредоточить свои мысли на бедном Феликсе. Хоть бы на похоронах-то заплакать. Ну, до послезавтра до меня все-таки дойдет, что он умер… Все равно, все равно я настоящий мерзавец!.."
Однако, вот так обвиняя себя, Марсиаль мысленно улыбнулся. Не впервые обзывал он себя мерзавцем, совершив какую-нибудь мелкую пакость или то, что считается мелкой пакостью с точки зрения общепринятой морали и общественного мнения. К тому же, раз он сам себя обвиняет, раз он с такой охотой клеймит себя по-всякому, значит, он еще не окончательно пал… Признать свои прегрешения - это быть уже наполовину прощенным, как утверждает катехизис. Марсиаль считал, что всегда разумнее признавать свои слабости. Он прекрасно ладил сам с собой. Сравнивая себя с другими, Марсиаль был убежден, что в моральном отношении он даже выше большинства окружающих. В конце концов, он никогда ничего не крал, не причинял никакого зла, не совершал грубых бестактностей. Ну а все остальное не имеет значения!.. В области любви, в частности, терпимость его не знала границ. Область эта, самой природой предназначенная для счастья, столь близка к области спорта, ставить рекорды здесь только похвально. Да, если бы Феликс мог увидеть его в эту минуту, он, несомненно, подмигнул бы ему по-братски, как сообщнику. И вообще Марсиаль читал, что герои Гомера, прежде чем предать огню павшего в бою соратника, устраивали веселый пир и, только набивши брюхо, оплакивали убитого. Вот это здоровый обычай, полностью отвечающий человеческой природе, мудрый и искренний. "Я как греческий воин", - подумал он.
Дельфина уснула в кресле с книгой на коленях.
- А, наконец-то! - воскликнула она, проснувшись. - Который час? Двадцать минут третьего! Почему так долго?
- Думаешь, оттуда можно добраться за десять минут? Знаешь, какая даль! У Порт-Сент-Уэна была пробка. Да, представь себе, в полночь пробка! Сразу видно, что ты редко ездишь по Парижу.
- И все же двадцать минут третьего…
- А ты думала это быстро, - сказал он тоном, не терпящим возражений. - Я не мог тут же повернуться и уйти. Я пробыл там не меньше часа. Несчастная женщина все рассказывала и рассказывала… Конца этому не было… И вообще, почему ты меня ждала? Надо было лечь. Что за дикая фантазия меня ждать?
- Я надеялась, ты вернешься раньше…
Марсиаль еще немного поворчал. Обычная тактика, когда чувствуешь себя виноватым, немедленно переходить в контратаку. Дельфина не стала спорить.
- Так ты его видел? - спросила она.
- Конечно, видел, - ответил Марсиаль, разом смягчившись. Он вздохнул с облегчением, оттого что жена так быстро перестала выяснять причину его опоздания. - Он очень красив, - добавил Марсиаль прочувствованно.
- Да?
- Очень! Благородство, умиротворенность и… - Так и не подыскав третьего определения, он сел напротив жены.
- А она в большом горе?
- Рухнула, бедняжка, совсем рухнула.
- Деньги взяла?
- Еще бы! С благодарностью. Отказывалась только для виду.
- Какое это все же несчастье!.. - сказала Дельфина, помолчав.
- Дети вернулись? - спросил Марсиаль, желая переменить тему.
- Нет еще.
- Эти-то с нами не слишком церемонятся, - сказал он, радуясь возможности обвинить кого-то другого. - Правда, они уже совершеннолетние, но все же… Как ты думаешь, чем они, черт их дери, занимаются в такую поздноту?
- Верно, где-нибудь танцуют.
- Танцуют… танцуют!.. Видно, считают, что можно вот так протанцевать всю жизнь! - И Марсиаль скорчил постную мину.
- Ты же знаешь, по воскресеньям…
- Они и на неделе часто возвращаются бог весть когда… Жан-Пьер - это еще куда ни шло: на будущий год его призовут в армию, полтора года он просидит взаперти, но Иветта… Неужели ты полагаешь, что это подходящая жизнь для молодой девушки?
Дельфина пожала плечами.
- Она ведь серьезная девочка и хорошо учится.