Геннадию Васильевичу понадобилось съездить на дальний объект их объединения, расположенный в горах – там возникли проблемы, требующие вмешательства и помощи. Водитель был на больничном, и Геннадий Васильевич решил съездить на своей машине. Машина была хоть и не старая, но иногда барахлили тормоза – надо было посмотреть, но всё недосуг. Накануне поездки отца Катя плохо себя чувствовала, ходила сама не своя – её терзали какие-то страхи, какая-то тоска, уныние, всё валилось из рук, на душе было тяжело, болела голова. У неё было нехорошее предчувствие. Она решила во что бы то ни стало отговорить отца от поездки; даже пошла на обман, сказала отцу, что его якобы вызывают в институт.
– Папа, – обратилась она к отцу, – ты можешь завтра не ездить? Мне нехорошо, я предчувствую беду; моя интуиция меня редко подводит. Нам с тобой завтра надо обязательно сходить в институт, у меня возникли проблемы, помоги мне.
– Нет, Катя, ехать надо обязательно, там меня ждут, сами не справятся. Вернусь – и сходим в институт. А насчёт предчувствия – не думай о нём, на этот раз оно тебя обманывает. Здесь недалеко, я за полдня смотаюсь.
Отец никогда ни в чём ей не отказывал, а тут не соглашается. Это ещё больше пугало Катю, она видела в этом дурной знак, какую-то фатальную неизбежность.
Уехал. Вопрос решил быстро, а на обратном пути это случилось. Горная дорога петляла между скал. Слева были отвесные каменные глыбы, справа – обрыв. Машина безмятежно катила вниз, мотор работал на малых оборотах. Но вот крутой поворот – Геннадий Васильевич нажал на тормоз. Но что такое? Скорость не уменьшается. Он надавил педаль до отказа – машина несётся. Всё! Отказали тормоза! Это он понял мгновенно. Паники, однако, не было, наоборот – мозг работал как часы, быстро оценивая обстановку и вырабатывая решение. Он попробовал, прижимаясь левым бортом к скале, погасить скорость. Некоторое время ему это удавалось, но вот на пути оказался валун. Машина врезалась в камень и разлетелась на части: капот – в гармошку, левую дверцу оторвало, всё помялось, искорёжилось. Геннадия Васильевича выбросило из машины, он ударился головой о камень – получил травму, несовместимую с жизнью.
Катя ночь не спала, её трясло; момент аварии она почувствовала – её как током ударило.
Матери не было – была в отъезде; на опознание пригласили Катю. Катя шла, как в бреду; она ожидала самого страшного. Одна мизерная, почти нереальная надежда чуть-чуть теплилась – может быть, это всё-таки не он. Когда сняли с лица простыню, всякая надежда улетучилась. Это он! Самый родной, самый любимый, самый лучший на свете человек – её обожаемый папочка! На мгновение она онемела, не могла вымолвить ни слова; у неё вдруг мелькнула мысль – если попросить его о чём-нибудь, он встанет, поможет, он никогда ей не отказывал.
– Папочка, – попросила она сдавленным голосом, – вставай, помоги мне: ты обещал ходить со мной в институт.
Слёз пока не было, было одно бескрайнее, навалившееся всей тяжестью горе. Зазвенело в ушах, к горлу подступила противная тошнота, в глазах потемнело – Катя потеряла сознание.
Два дня она находилась в коме, два дня врачи не отходили от неё ни на шаг. Когда она пришла в себя, оказалось, что ноги у неё не работают – парализовало. Они лежали неподвижно, как два тяжёлых бревна – слишком сильный стресс перенесла. Беда одна не ходит.
После похорон отца, после того, как оклемалась поседевшая за одни сутки мать, началась долгая и трудная работа – борьба за восстановление здоровья, борьба за жизнь. Катей занимались лучшие врачи. Каждый день массаж, физиолечение, капельницы, уколы, таблетки и ещё многое другое. Через год начали шевелиться пальцы ног, а ещё через год таких усилий – физических, душевных, моральных – Катя стала становиться на ноги и, держась за стол или стул, делать шаг или два. Это было большое достижение, но это всё – дальше этого не шло. Её возили по разным клиникам у нас и за рубежом, но положительных результатов не было. Массаж и физиолечение продолжали делать, чтобы поддерживать тонус мышц ног, чтобы они не атрофировались совсем. Все врачи сходились на том, что команда из мозга не доходит до ног. В Германии даже измерили величину команды головного мозга, измерили тонус мышц ног. Они оказались вполне удовлетворительными. То есть, ноги здоровы, сигнал мозгом выдаётся, но он до ног не доходит. Решили, что образовался какой-то тромб – препятствие на канале связи мозга с мышцами ног. Этот тромб несомненно психологического происхождения. Предлагали разные варианты решения этой проблемы.
Наконец, все – и народные целители тоже, сошлись на одном мнении: клин надо вышибать клином. То есть, нужно было перенести такой же сильный стресс, но обратной полярности – положительной. Легко сказать, но где найдешь море положительных эмоций, если Катя постоянно пребывала в большом унынии, глубокой депрессии – жить неохота, ничего делать неохота; жизнь закончена, впереди мрак и тоска. Она каждую неделю просила свозить её на могилку к отцу, где она рассказывала ему о своих бедах, переживаниях, ощущениях, плакала. Её постоянно поддерживали, подбадривали, помогали мать и сиделка Наташа, заходили друзья из института. Они часто напоминали ей о желании отца видеть её счастливой, и чтобы она вышла замуж за короля, нефтяного магната или за банкира. Они напоминали Кате, что отец твёрдо верил в это; а раз так, то это и произойдёт. Надо только бороться, трудиться, трудиться и верить. Мало-помалу Катя начинала утверждаться в мысли, что так и будет. В её подсознании глубоко засела эта надежда отца, этот его наказ. Он помимо её воли как-то согревал её, светил во мраке, подогревал надежду. Лицо Кати потихоньку светлело, разглаживалось, она постепенно начинала верить в хорошее. Появилась мысль о выходе к людям, в свет. У неё опять появилось предчувствие чего-то, но теперь уже светлого, желанного, захотелось жить, бороться. Она съездила на могилку к отцу, рассказала ему о своих раздумьях, намерениях, предчувствии, посоветовалась с ним.
Однажды в июле в санаторий приехала новая партия отдыхающих. У Кати, чувственной, страстной натуры, сердце заныло: что-то будет, – почувствовала она.
И вот Катя попросила отвезти её на танцы. Она хорошо запомнила этот день – это был День святых апостолов Петра и Павла, 12-е июля. Эта просьба была принята с восторгом: наконец-то, Катя начинает оттаивать, – подумали мать и Наташа. На танцы поедем обязательно. Вечером они приехали в танцевальный зал. Нашли удобное место в конце зала, откуда всё хорошо видно, сели в кресла.
Павел некоторое время смотрел на девушку, любовался ею. Катя рассматривала зал, посетителей, слушала музыку. Вдруг она нутром почувствовала, что на неё смотрят. Она обернулась и увидела Павла. Сердце её заколотилось. Это он! – электрическим разрядом пронеслось в мозгу.
Но вот заиграли медленный танец. Павел решил пригласить девушку на танец: подержать её в руках, ощутить запах её волос, теплоту её тела, упругость груди.
– Разрешите пригласить вас на танец, – сказал он, подойдя и галантно поклонившись.
На лице девушки отразились испуг, радость, надежда.
– Мне очень жаль, – ответила она с грустью, – я не могу; у меня болят ноги.
Но Павлу уже неудобно было отступать, да и не такой он.
– Пойдёмте, пожалуйста, я вас очень прошу; мы потихонечку, здесь с краю, просто подвигаемся на месте.
Глаза Кати загорелись решимостью и надеждой. Павел протянул ей руку. Катя встала, сделала шаг, потом второй, потом третий. Остановилась, не веря в чудо. Павел манил её дальше, она сделала ещё три шага и, поддерживаемая крепкими руками Павла, закачалась в такт музыке, переступая с ноги на ногу. Она прошла шесть шагов, да ещё и танцует! Катя была как в каком-то волшебном сне, в душе её бушевала буря чувств, она дрожала от восторга, радости, ликования, надежд – от всех, обрушившихся на неё, как божий дар, положительных эмоций. Танец закончился; от счастья Катя была близка к обмороку. На своё место она шла гораздо уверенней. Подойдя к матери, она бросилась ей на грудь и разрыдалась. Павел был чрезвычайно удивлён, озадачен и не знал, что делать. Почему она рыдает? Подойти и спросить? К нему подошла Наташа. Она отвела его в сторону и рассказала печальную историю Кати. Павел был поражён, его потрясла судьба Кати. Получается – он стал невольным её спасителем. Он подошёл, представился, познакомился поближе с этими милыми людьми.
– Катенька, – сказал он, – можно я вас приглашу на все танцы; вы должны согласиться, потому что я знаю ваше положение и буду с вами очень аккуратен и бережен.
Она с восторгом и благодарностью согласилась. Они танцевали весь вечер и оставшиеся до окончания отпуска дни проводили вместе. Катя продолжала реабилитацию; теперь, когда лёд тронулся, восстановление шло хорошо. Постепенно Павел и Катя проникались друг к другу чувством, несколько большим, чем хорошие отношения. Павлу Катя очень понравилась, он с радостью забрал бы её с собой. Катя была в восторге от него. Она в него ещё не влюбилась, но была на грани этого. Если Павел будет и дальше таким же хорошим – она пропала. И прощайте тогда короли, шейхи, нефтяные магнаты. Катя рассказала об этом матери, поехала на могилу к отцу и поделилась своими мыслями с ним.
– Папочка, я встретила принца. Он не на белом коне, но в сапогах. Это военный. Сейчас он в штатском костюме, но в своей части он, наверное, носит сапоги. Он мне нравится, и я могу в него окончательно влюбиться.
Павел и впрямь часто ходил в сапогах – он любил полевую форму одежды. У него она всегда была хорошо подогнана, опрятна, сапоги начищены до блеска. Павел был стройный, широкоплечий, с тонкой талией. Он всегда потуже затягивал ремень, расправлял складки гимнастёрки. Это подчёркивало его стройную спортивную фигуру. Он часто над собой шутил.
– Как надену портупею – всё умнею и умнею.
Женщины на него посматривали. Светлана Фёдоровна всё понимала и боялась. Не дай бог, Катя влюбится в него и захочет с ним уехать. Этого нельзя было допустить никак. Ей нужно было находиться под наблюдением врача, по крайней мере, первое время. А у него в лесу – какие врачи? Павел поправлял:
– Не в лесу, а в Жангиз-Тобе – в степи в Казахстане. И есть у нас санинструктор, рядовой Потехин. Он может оказать первую медицинскую помощь, измерить давление. Этого, конечно, недостаточно, но вот, что имеем.
Павел прекрасно понимал Светлану Фёдоровну и в душе был с ней согласен.
Но вот срок пребывания в санатории подошёл к концу. Уезжать Павлу было очень тяжело – сердце рвалось назад: задержаться хоть на день, хоть на час. Он влюбился. Кате было ещё тяжелее – она тоже влюбилась. Она с болью в душе почувствовала, что они расстаются навсегда.
Они расстались. Долго потом переписывались, перезванивались до тех пор, пока Павел совсем не потерялся, переезжая из гарнизона в гарнизон. А Катя всю жизнь хранила в сердце светлый образ своего возлюбленного, своей первой любви. Она жаждала с ним встречи, мечтала хоть взглянуть на него. Каждый год до самой старости 12 июля Катя приходила в этот танцевальный зал, садилась на то же самое место и молча сидела весь вечер, вспоминая тот незабываемый танец, того красавца, молодого офицерика, и глаза её застилала нежная благодарная пелена. Больше они не виделись, и встретились только на погребении.
Последние 13 лет Ромов служил в довольно крупном армейском штабе. К этому времени он накопил приличный опыт штабной работы. В малых штабах он занимался планированием боевой подготовки, составлял расписания занятий, графики нарядов, занимался другими бумагами.
Он всё время прослужил в ракетных войсках. В крупном штабе, да ещё в отделе, который являлся задающим генератором, мозгом штаба, задачи усложнялись, приобретали творческий характер. Здесь он занимался организацией боевой учёбы войск, боевого дежурства, разрабатывал замыслы и планы учений, тренировок, анализировал и писал большим начальникам тексты их выступлений на разборах итоговых проверок, учений, подведениях итогов и постановке задач. Он писал так же отчёты в вышестоящий штаб о результатах проверок, учений, тренировок. Вот здесь и требовались творчество, фантазия, выдумка. Так, текст для выступления перед офицерами проверяемых частей неизменно начинался словами "…добились определённых успехов, однако…" – на этом об успехах больше не говорилось ни слова, перечислялись одни недостатки, которые сводили на нет все эти определённые успехи. В выступлении перед подчинёнными надо было всех ругать, всячески доказывать, что никто ничего не делает, все даром едят казённый хлеб, надо было стращать, угрожать; писать в формате: "Матерь вашу, всех сгною!"
Вообще, в армии, на взгляд Ромова, сложилась какая-то порочная система управления, руководства, воспитания, взаимоотношений с подчинёнными частями. По содержанию техники, боевым вопросам – боевому дежурству, боевой подготовке, оперативной подготовке – претензий к войскам было мало. Основные претензии были по воинской дисциплине, по неуставным взаимоотношениям, дедовщине. Большой грех командиров и начальников состоял в сокрытии грубых нарушений воинской дисциплины. С этим боролись, выявляли такие нарушения, наказывали за это. Вызывала недоумение методика "воспитания" командиров, у которых дела шли плохо. Такого командира полка вызывали на заседание военного совета и устраивали ему большую взбучку с угрозами и унижениями. Считали, что кашу маслом не испортишь – битый командир будет злее, строже, ответственнее относиться к укреплению воинской дисциплины и порядка. Да и урок для других.
– Скажите, вы в состоянии командовать полком? – спрашивали его под конец. – Если через месяц положение не исправите – снимем.
Иногда заседание кончалось инфарктом. Ромов недоумевал – почему бы не разобраться по-деловому, указать командиру на недоработки, помочь ему, подсказать, посоветовать, не доводя его до инфаркта.
Так было везде в ракетных войсках.
Чашин был командиром полка ракет подвижных комплексов. Полк трудный – много техники, много людей; не сравнить со стационарными шахтными комплексами, которые никуда не перемещаются. Не всегда всё было гладко – офицеров не хватало, приходилось самому часто дежурить, другие вопросы упускались. Вызвали на военный совет, пропесочили.
– Если в кратчайшее время состояние не улучшится – снимем.
– Снимайте.
Сняли. Прислали с понижением – на подполковничью должность в оперативный отдел, где служил Ромов.
– Ребята, – сказал Чашин, прибыв в отдел, – я ничего не умею, с бумагами не работал, и не работать бы никогда. Но выбора у меня нет, поэтому помогите мне войти в курс дела.
Поучиться было у кого, да и Чашин был толковый, грамотный, опытный офицер; он сам быстро разобрался со штабной "кухней" и скоро уже работал, как все.
Для доклада в Москву о недостатках надо писать в стиле: "Ещё кто-то кое-где у нас порой…". Надо было писать: "…ещё имеются отдельные недостатки и недоработки", писать в обтекаемой форме, сглаживая острые углы, указывать такие недостатки, которые никого ни к чему не обязывают, типа: "ещё не до конца выполнены требования Главкома…" (их до конца никогда не выполнишь), или: "требует дальнейшего совершенствования…" (совершенствованию нет конца) и т. д.
За 13 лет Ромов отшлифовал такое мастерство – любой текст в любом формате, смотря куда писать, вверх или вниз. За пару ночей он мог написать это даже в стихах.
Были в жизни Ромова во время службы и плохие моменты, о которых ему не хотелось вспоминать, но которые всё-таки вспоминались. С горечью. Ему было стыдно до сих пор. Начальник штаба объединения, в котором последнее время служил Ромов, был человеком старой закваски, фронтовиком. Выражения он не подбирал и не стеснялся – крыл всех трёхэтажным. Раньше на начальном этапе становления ракетных войск он занимался строительством и обустройством частей, городков, технических позиций. В этом он преуспел, имел богатый опыт. И потом, спустя некоторое время, будучи уже генералом, начальником крупного штаба, он по инерции больше занимался строительными работами, чем организацией боевой учёбы, боевого дежурства, боевого управления. Этим занимался оперативный отдел. У него в приёмной через дверь только и слышно: "А вы посчитали, сколько нужно кирпича, цемента, песка?.."
И вот он повернулся к боевому управлению лицом. Он решил поруководить командно-штабной тренировкой. Так всегда и должно было быть. Разрабатывалась необычная командно-штабная тренировка. Разработчик решил максимально приблизить обстановку к боевой. Разрабатывал эту КШТ майор Ромов. В ракетных войсках приблизить обстановку к боевой трудно – много ограничений, да и объективно многое сделать нельзя. Нельзя, например, создать обстановку после ядерных ударов противника. Всегда существовали ограничения по использованию средств радиосвязи: нельзя было задействовать одновременно больше 50 % средств. А между тем, радио – основное и, скорее всего, единственное средство связи после ядерных ударов противника. Да и будет ли оно работать в условиях сильной ионизации атмосферы и сильных помех? Поэтому надо тренироваться. На этот раз решили работать только по радио. Созвонились с Москвой, испросили разрешения, договорились. Звонил, договаривался и начальник штаба. Договорились и о создании радиопомех.
По замыслу тренировки проводился пуск ракет в ответном ударе – самый невыгодный вариант, то есть, приказ на пуск передавался после ядерных ударов противника. Это значит, что все проводные каналы связи были выведены из строя. Приказ передавался по радио в условиях помех.
Началась КШТ. Передан по радио приказ на пуск – заранее заготовленная Ромовым закодированная радиограмма. Все напряжённо ждут от соединений подтверждения получения приказа. Начальнику штаба не терпится больше всех – что получится? Но вместо подтверждения идут радиограммы: "Ваша кодограмма не расшифровывается". Быстро взяли кодограмму, раскодировали – и точно, она составлена с ошибкой. Под одной словарно-цифровой величиной закодировано два сигнала. Всё раскодируется, но это неправильно, и такой приказ к исполнению не принимается. Сердце у Ромова оборвалось. Если бы был пистолет, он, наверное, застрелился бы. Что было потом, Ромову вспоминать не хочется – тяжело. Много заслуженных, неприятных, обидных, унизительных и даже оскорбительных слов было брошено ему в лицо. "За такое на фронте головы летели", – закончил начальник штаба. Ромов ходил как в воду опущенный – подвёл всех, загубил такую тренировку. Начальник штаба молчал. На Ромова, готового застрелиться, обратил внимание секретарь партийной организации Петухов Борис Иванович. Он пошёл к начальнику штаба.
– Товарищ генерал, что с Ромовым будет? Сильно переживает.
– Может быть, ему благодарность объявить? – раздражённо буркнул генерал.
После Петухов сказал Ромову.
– Никодимыч (так называли между собой начальника штаба) сказал начальнику отдела: "Этого… (он правильно назвал Ромова, будучи матерщинником) больше никогда не допускать к разработке таких ответственных тренировок".
Начальник оперативного отдела Малашенков – умный и деликатный человек. Он не сказал Ромову об этом и ни разу не упрекнул его – он видел состояние Ромова, видел, что Ромов сам себя казнит сильнее всяких взысканий. Малашенков знал, что это не от плохого профессионализма, а от банальной невнимательности и чрезмерной загруженности. Ромов был творческим и очень грамотным офицером.