30
На какое-то время Елагину показалось, что он смотрит на возникший под самолетом разлив огней, глазами инопланетянина: там, впереди, под ним – мегаполис землян, таинственный, непознанный и, наверняка преисполненный смертельной опасности. Куда беспечнее было бы пронестись над этим скоплением землян и приземлиться где-нибудь в лесной глуши. Но это уже не внезапный прилет НЛО, а официальный визит, в ходе которого следует приземлиться именно здесь, вступить в контакт с местными правителями, раскрыть тайну своей инопланетной цивилизации, познавая при этом тайны цивилизации землян. На земле уже знают об этом "объявленном визите", видят его "тарелку" и ждут. Напряженно ждут.
"Прилетел бы и в самом деле кто-нибудь инопланетный, но мудрый, чтобы по-божески понял, рассудил и направил этот народ, этот континент, этот мир", – подумалось Елагину, когда, припадая лбом к иллюминатору, он всматривался в быстро надвигающуюся на него планету.
Уже в машине, увозившей его из Внуковского аэродрома на служебную дачу в Ведино, глава республики вновь проследил за временем – шел второй час ночи. Значит, подписание союзного договора состоится – должно состояться – уже завтра.
– Как тут, в Москве? – спросил он сидевшего на заднем сиденье, рядом с первым помощником, референта, прибывшего вместе с группой встречающих.
– Спокойно пока, однако… тревожно.
– "Спокойно, однако тревожно…" – вслух повторил Президент, улавливая в парадоксальности этой оценки какой-то глубинный, не до конца расшифрованный самим референтом смысл. Лично он, Елагин, никакого беспокойства не ощущал. Визит, даже несмотря на затянувшееся восточное гостеприимство Кузгумбаева, прошел великолепно. Договор с Казахстаном получился полномасштабным и по-настоящему, а не для прессы, взаимовыгодным. Уже сегодня, на пресс-конференции, его можно будет подать, как образец делового документа, закладывающего основы взаимоотношения между суверенными республиками в рамках обновленного Союза. И именно он, как модель, окажется очень важным во время запланированного Президентом страны первого этапа подписания нового союзного договора.
Конечно, вопросы остаются. Непонятно, в частности, будет ли руководство России как суверенного государства иметь право решающего голоса при рассмотрении стратегических задач и политических решений? Поддержит ли Русаков кардинальные требования России, или же сколотит послушное большинство руководителей тех республик, в которых всегда привыкли мыслить и поступать так, как повелят "сверху"?
Кажется, все республики, в общем-то, пришли к необходимости введения поста президента, но тогда невыясненными остаются полномочия президента Союза по отношению к президентам союзных республик. Не ясно, например, потребует ли Русаков права "вето" на указы президентов союзных республик. А если потребует, то каковым представляется компромиссное решение и кому суждено выступать в роли арбитра? Возжелает ли кремлевский президент права утверждать своим указом все или отдельные указы своих республиканских вассалов? Ведь коллизия заключается не столько в правовых вопросах, сколько в постсоветском мышлении руководителей, взращенных при однопартийной, диктаторской системе государственного правления.
За окнами машины стремительно пролетали мозаические осколки московских пригородов; озарялись лунным сиянием кроны деревьев, пунктирно обозначались сигнальными огнями машин изгибы шоссе.
"Спокойно, однако тревожно", – вернулся Президент к загадочной формуле референта, ничуть не жалея, что не дал возможности обосновать ее. – В Москве всегда тревожно. Даже когда весь остальной мир замирает в ангельском спокойствии. Ибо Москва все еще живет по понятиям "центра революционной империи", а ничто так не настораживает революционеров, как спокойствие и обыденность жизни в стране, которые всегда воспринимаются, как безразличие к их революционным порывам.
31
Елагин пока еще не знал, что впереди и позади небольшой президентской колонны идут машины с сотрудниками госбезопасности, которые отслеживают ее движение, и что сведения о нем поступают к помощнику главного кагэбиста страны.
Когда один из сопровождавших кортеж агентов сообщил: "Объект движется в направлении дачного поселка Заревского", шеф госбезопасности тотчас же связался с начальником Третьего управления полковником Волковым и приказал направить группу "Альфа" на дачу Елагина в этом городке.
– Мы должны быть абсолютно уверены, что объект находится под нашей усиленной охраной, – лукаво подстраховался он, объясняя причины переброски бойцов "Альфы" именно на этот объект. – Кстати, как с посылкой групп в Литву и Латвию?
– Совместно с Управлением защиты конституционного строя сформировано три "прибалтийских" группы, – доложил Волков. – Ждем дальнейших указаний.
– Не надо ждать никаких "дальнейших указаний", – с легкой раздраженностью отреагировал Корягин. – Не то время. Действуйте, полковник, действуйте. А что касается Прибалтики, то особых распоряжений здесь вообще не требуется. Хоть это вам понятно, черт возьми?!
Корягин, конечно, осознавал, что объективно роль руководителя переворота ему придется взять на себя, не уступать же ее этому слизняку Ненашеву, лишь по чистому недоразумению оказавшемуся в должности вице-президента страны. Но его бесила необходимость принимать на себя еще и непосредственное руководство всей операцией "Киммерийский закат", которая неминуемо распадалась на десятки более мелких акций в Прибалтике, Украине, на Кавказе, в Москве, и даже на даче Елагина. Не та он фигура, на которую могут ложиться подобные обязанности, а значит, и все неудачи и прегрешения, возникающие в ходе этих акций, вся их силовая подоплека и вся кровь. Да, и кровь тоже. Без которой, судя по всему, не обойтись.
Поневоле задумаешься: а стоит ли брать все это на себя, если шанса стать главой государства не существует? Такую вольность может себе позволить только человек, решившийся стать диктатором – недоступным, неподсудным, а потому безгрешным.
– В два ноль-ноль группа выступит из базы, – заверил его Волков.
– Кто там планируется во главе?
– Майор Карнухин.
– Карнухин? – попытался припомнить обер-кагэбист. – Но тут же отказался от этой попытки. – Что ж, вы лучше знаете своих людей.
– Проверено.
– Хорошо держишься, полковник.
– Как всегда, стараюсь.
– Дачу Елагина – под жесткий контроль. Все – под жесточайший контроль.
32
В столицу "группа товарищей" прибыла поздним вечером. Руководители путча ожидали их в кабинете премьер-министра Пиунова. Об основном результате их визита Цеханов успел доложить председателю Комитета госбезопасности Корягину еще будучи в Крыму, по телефону; и путчисты уже знали, что группа возвращается ни с чем. Однако шефу госбезопасности важно было выяснить, как именно происходила эта встреча, как вел себя Русаков, насколько серьезным представляется его решительное "нет". А главное, он хотел определиться, что следует предпринимать дальше.
Корягину почему-то казалось, что людям, побывавшим в резиденции Президента в эти дни, должны были открыться какие-то особые подходы к "прорабу перестройки".
В свою очередь, пробиваясь к зданию правительства, "доросцы" уже могли видеть на улицах столицы все то, что обычно предшествует введению чрезвычайного положения: несть числа милицейским патрулям; бесконечные проверки документов водителей и содержимого багажников; а посему – выстраивающиеся у каждого поста колонны транспорта, образующие огромные пробки.
"С дач возвращаются", – мечтательно как-то проговорил Дробин, наблюдая из окна машины одну из таких пробок, мимо которой гаишники пропускали их небольшой кортеж безо всяких задержек.
"Счастливые люди: копаются в своих огородиках… – безынтонационно, устало как-то поддержал его Вальяжнин. – И что им до всего того, в чем мы здесь, жуки навозные, копаемся, по поводу чего копошимся?".
…Пиунов сидел во главе стола совещаний, но при этом сдвинул кресло чуть в сторону, чтобы подчеркнуть, что не он здесь председательствует. Все остальные тоже посдвигали кресла, но только для того, чтобы расположиться, где кому удобно.
Вежинову сразу же бросилось в глаза, что Ненашев ютится чуть в сторонке, слева от Пиунова. Увидев "доросцев", он инстинктивно приподнялся, и лицо его – обрюзгшее, с коричневатыми мешками, в которых тонули полусонные глаза, – вытянулось в томительном ожидании. Но мало кто из сидящих в премьерском кабинете по-настоящему задумывался над тем, что решается-то прежде всего судьба этого человека. Что это он становится в эти минуты то ли "некоронованным" президентом страны, то ли сразу же "коронованным" государственным преступником. Хотя… возможен был и некий третий вариант…
– Так что там у вас произошло? – спросил Корягин со спокойствием школьного учителя, для которого не столь важно наказать виновных, сколько разобраться в сути происшедшего.
Прежде чем ответить, Вежинов наполнил стакан минералкой, выпил и еще больше отпустил галстук. Казалось, только здесь, в стенах Дома правительства, он по-настоящему ощутил, как нестерпимо душно было в августовском Крыму.
– Если кратко… – поведал он, – Президент отказался разговаривать с нами. Основательно, по существу разговаривать. Так что эта часть операции "Киммерийский закат Президента", как ее окрестили наши генералы, провалилась.
– То есть? – добродушное лицо председателя госбезопасности осталось все таким же добродушным, только застывшие свинцово-серые глаза как бы слились с мутью таких же серовато-стальных стекол его очков. – Он что, совершенно, наотрез, отказался?
– Нет, он принял нас. Но откровенно дал понять, что серьезный разговор возможен только тогда, когда в его резиденцию прибудете вы, Лукашов и Карелин.
– Этого следовало ожидать, – хрипло произнес министр обороны. – Я ведь предупреждал, что с посланниками вашими Президент разговаривать не станет.
Он сидел, упершись локтями в стол, и прощально смотрел на высокую тулью лежавшей перед ним маршальской фуражки. Сейчас маршалу казалось, что он – единственный, кто не сомневается: так просто, под нажимом гэкачепистов, Русаков от престола не отречется.
– Что значит: "вашими" посланниками? – укоризненно молвил Пиунов. – Делегацию, насколько мне помнится, формировали вместе.
– Да не о том сейчас речь, – отмахнулся министр обороны. – Лететь придется – вот о чем думать надо. Потому как парламентеры наши не справились.
Только теперь Карелин оторвал свой тяжелый, угрюмый взгляд от фуражки и с укором взглянул на генерала армии Банникова. Маршал уже не сомневался, что, если только этот странный переворот удастся, через пару месяцев, скорее всего, после октябрьских праздников, его тихо "уйдут", сменив именно этим, нагловатым главкомом. А при Русакове он бы еще продержался. Так, спрашивается, какого рожна он оказался в этой компании?
– С чем же вы все-таки вернулись? – вновь заговорил Корягин, обращаясь теперь уже не столько к Вежинову, сколько к Цеханову. – Хоть один, хоть какой-нибудь импульс в поддержку нашего Госкомитета по чрезвычайному положению он послал?
– Ни одного. В том-то и дело, что ни одного, – раздосадовано развел руками Вежинов.
– Съездили одни, называется! – в сердцах обронил Лукашов, сокрушенно покачивая головой.
– И ничего не поделаешь, очевидно, вам действительно придется лететь в Дорос, – широко, устало развел руками премьер, как человек, которому на самом деле хотелось произнести: "Ничего нельзя поручить этим бездельникам, ну, ничего!". – Как уже было сказано, Русаков сам назвал вас, – обратился он, прежде всего, к Председателю Верховного Совета Лукашову. – Но если вы все-таки появитесь там, деваться ему уже будет некуда. Выше вас, должностных лиц в государстве нет.
– Так что, так и будем летать туда-сюда? – прошелся по Пиунову свинцом своих очков председатель госбезопасности. – Не видите, что происходит в республиках? Причем уже не только в союзных, но и в российских автономиях? Пока мы в очередной раз слетаем к этому "говоруну-прорабу", наши переговоры, все наши усилия уже могут и не понадобиться. – Обвел Старый Чекист своих единомышленников расстрельным взглядом Феликса Эдмундовича. Все они конвульсивно молчали. – Впрочем, слетаем, конечно, – неожиданно успокоил их Корягин, только чуть попозже.
В ту же минуту вошел один из дежуривших в приемной адъютантов Корягина и доложил, что непонятно куда исчезнувший было министр иностранных дел Бессонов наконец-то обнаружен. Оказывается, он находится в Белоруссии.
– Где-где?! – не удержался Корягин.
– В Белоруссии, на озерах, грибы вроде бы собирает.
Корягин и Пиунов удивленно переглянулись: "Какая Белоруссия?! Какие, к дьяволам, грибы?! В такое-то время, когда надо работать с иностранными дипломатами, с подлой "забугорной" прессой!"
– Грибочками, значит, решил побаловаться? – осклабился Вальяжнин. – И это – министр иностранных дел? Ну-ну…
– Однако скоро он будет доставлен в Москву, – попытался успокоить их адъютант. – Соответствующая команда белорусским чекистам уже дана.
– И все же вы поторопите их там… – назидательно посоветовал Корягин, – поторопите. Нашли время: "В Белоруссии, на озерах!.." Хорошо хоть не в колымской тундре… на приисках! А то ведь все может случиться.
По его кагэбистским представлениям, вся страна должна была жить по законам чрезвычайного положения еще до того, как это положение будет введено. Этого тихого на вид старичка, с заледенелым, взятым напрокат у "железного Феликса" взглядом, искренне удивляло, что не только отдельные партийно-государственные бонзы, но и вся страна все еще пытается жить не так, как хочется госбезопасности, а как хочется ей самой. Не-по-рядок!
В жизненном кредо этого энкавэдэшного службиста происходила сейчас та мучительная лагерно-философская ломка взглядов, которая неминуемо происходила в душе каждого его предшественника и которая так же неминуемо приводила к одному и тому же вопросу: "Почему народ не желает жить так, как того требует от него КГБ, да еще и удивляется, что сам КГБ не желает относиться к нему, к этому самому народу, по-человечески?!"
Но до прилета Бессонова, вернее, до доставки сюда министра, еще понадобится время. А поражение "доросской группы" уже было очевидным. Поэтому-то и вставал этот проклятый вопрос: "Как быть дальше?".
– Только сразу же хочу предупредить, – неожиданно заговорил Вежинов. – Летали в Дорос и предъявляли Президенту ультиматум мы, люди, не вошедшие в состав Госкомитета по чрезвычайному положению, а следовательно, не оказавшиеся в составе высшего руководства страны. Поэтому не должно случиться так, что наша поездка и наш нажим на Русакова будет истолкован впоследствии, как инициатива "группы товарищей", не уполномоченных гэкачепе. Чтобы никто потом не пытался выставлять нас перед миром в виде группы неких чудаков-заговорщиков.
Корягин мучительно всматривался в лицо "отпетого идеолога" и не мог понять, о чем это он.
– Ну, зачем об этом? – налились свинцом и непомерно полные щеки премьера. – Кто станет прибегать к чему-либо подобному?
– Не надо, товарищ Пиунов, – решительным жестом руки остановил его стенания секретарь ЦК, обладавший достаточным опытом подобных идеологических "подстав". – Полемики мы вести не будем, не то время. Но от имени "доросской группы" предупреждаю, что мы и в самом деле не допустим, чтобы нас выставляли в роли козлов отпущения…
– А что, это важно, – вдруг всполошился Дробин, бывший – теперь уже, ясное дело, бывший – руководитель аппарата Президента.
Пиунов взглянул на него так, словно только теперь заметил. "А это кто такой?! – поморщившись, вопрошал премьер, глядя при этом на шефа госбезопасности. – Он-то каким образом здесь оказался?!"
Дробин отдавал себе отчет в том, что с сегодняшнего дня он уже вообще никто. Тем не менее ему не хотелось, чтобы завтра же дело было представлено так, будто все началось с заговора против Президента… в аппарате самого Президента! Тогда уж точно он предстанет перед страной в роли отступника, которого не пожелает терпеть возле себя ни один высший чиновника. Но это еще полбеды. Дробин понимал, что из неудачного аппаратчика его очень быстро могут перевести в разряд отъявленного государственного преступника. Причем фигура должностная, вполне подходящая, которой можно легко и безболезненно жертвовать.
– Ситуация неоднозначная, – мужественно продолжил Дробин, осознавая, что после провала операции "Киммерийский закат" все эти люди уже вправе воспринимать его, как некий отработанный материал. – Поэтому мы сразу же обязаны определиться, что ответственность может быть только коллективной.
– Перед кем… ответственность? – улыбнулся шеф госбезопасности одной из тех своих "умилительных" улыбочек, после которой инквизиторское возведение на любой из мыслимых костров уже не нуждалось ни в каком правовом оформлении, и при этом обвел собравшуюся здесь партноменклатурную элиту страны многозначительным взглядом. – О чем это вы, товарищ Вежинов?! А вас, товарищ Дробин, я вообще не понимаю.
– Ну, видите ли… – развел руками "цареотступник". – Тут, понимаете ли…
– Не пытайтесь копировать своего шефа, господин руководитель аппарата Президента; у вас это плохо получается, – добродушно улыбнулся Корягин, а мысленно "успокоил" своего сообщника: "Придет время и ты, "пыль лагерная", все поймешь. Но только произойдет это слишком поздно".
– Прошу прощения, очевидно, волнуюсь.
– Мы ведь не в заговоры с вами играемся, товарищ Дробин, – произнес Корягин вслух. – Только нам с вами, что ли, все это нужно? Речь идет о спасении страны. О величайших завоеваниях народа и всей социалистической системы. Но, в общем-то, неплохо держитесь. Не каждому удается. Будет замечено.
Дробин взглянул на шефа госбезопасности с явной опаской и мгновенно сник. Он знал, чем заканчиваются дружеские беседы с кагэбистами и что следует после фраз о защите завоеваний социалистического строя, которая конечно же поручена "передовому отряду партии в лице Комитета госбезопасности".
Его вдруг пронзило ясное, неутолимое чувство страха. Только сейчас, вернувшись из Крыма и попав на это ночное собрание, он со всей ясностью понял: то, чем они сейчас занимаются, по существу, является путчем. С того момента, когда Президент поставил себя вне Госкомитета по чрезвычайному положению и отказался подписать соответствующий указ, все их попытки ввести это самое "положение" окажутся незаконными. А потому, как выражается сам Русаков, "чреватыми…"
Ему захотелось подняться и немедленно уйти, нет, бежать отсюда. Было мгновение, когда ему даже показалось, что он действительно в состоянии подняться и уйти, но, встретившись с преисполненным "магаданского добродушия" взглядом Корягина, понял: решиться на такой шаг он уже не в состоянии. Его место здесь, в этой стае.