И, довольно энергично для вчера еще умиравшей старушки, принялась выдворять из избы посторонних.
В красном углу зажгла Людмила лампадку. Выпустил лес Семена, сберег. Видать, своим-таки оказался. А может, подарки понравились. Или собачья верность спасла.
Хорошо как устроена человеческая память – если надо, отключится, когда миновала опасность – включается вновь. Сумел бы он выбраться, если б не впал в забытье? Не сошел ли с ума, не лег бы умирать в безнадежности?
Пойдут обрывками воспоминания у деда через несколько дней.
Как шел, не переставая. Ложился на землю спать, а собака сверху валилась и грела. Утром лаяла, скулила и тянула его вперед.
Питался ягодами. Собирал, стоя на карачках, бруснику, да свалился в овраг. Еле выбрался, челюсть вставную там потерял.
Потом забрели они с псиной в болото, да чудом не утопли, в обход пошли и заплутали окончательно.
Слышал дед гудки да крики, а ответить сил не хватило.
А когда и псина ослабла, поднял ее на руки, да так и нес. Потому что – живое тепло, и одно у них было на двоих. Так и прилепились друг к дружке. Оттого и не выпускал собаку из рук, знал, в том тепле – его жизнь.
Под навесом во дворе накрывали стол. Соседи деликатно просовывали в дверь головы, стараясь не тревожить спящего. Качали башками, удивляясь везучести Семена. В рубашке родился, не иначе, восклицали, представляя, что пришлось пережить деду, четверо суток ночевавшему в диком лесу.
Генка нес вахту у входа, вежливо, но твердо объяснял, что отцу необходим покой.
Тем временем радостная новость тянула за собой то, без чего не может обойтись в деревне ни одно значимое событие – большую сельскую пьянку. Несли соседки припасы – капусту квашеную, грибы соленые, огурчики, помидоры. Гонцы-добровольцы, вооруженные пустыми сетками и денежным боезапасом рванули в район, чтобы вернуться, звеня стеклом и распространяя запах свежего хлеба. Сияющая Анна Степановна, чуть стесняясь, достала мутную двухлитровую бутыль – презент от свата, и гигантский шмат сала.
И тут, за сборами на стол, в хлопотах, не тревожных, а праздничных, в шутливых перепалках с соседками, Наташку, наконец, отпустило. Исчезло напряжение, которое держало ее последние пять дней – с момента звонка Генкиного.
И не только оно. Пропала, растворилась боль, словно событие это, безусловная общая радость смыла прежние обиды и горести. И смогла, она, наконец, прямо взглянуть на мужа – нечего ей стесняться. Все она правильно сделала. Пусть теперь он стесняется, если что.
Главное, кончилось все хорошо. Все живы. А их передряги – такой пустяк по сравнению с этим. Живы.
И под темнеющим небом деревня пошла гулять. Звенели стаканы, желали здоровья Семену в веках, будто праздновал он сегодня второе рождение.
Именинник спал в избе, а верная собачья душа охраняла его покой, порыкивая, когда просачивался в избу новый гость – отсалютовать самогоном да лишний раз подивиться.
Как водится, были песни. Нашелся баян, растянулись меха, и умелые пальцы пробежались по кнопкам…
Опять закружился август – по-хорошему в этот раз, извиняясь будто за прошлые тревожные вечера.
Галантно шаркнул галошами семидесятилетний Пал Палыч, сосед, приглашая танцевать Наталью. Ох, не промах Пал Палыч. Ай, ревели от него девки лет сорок тому.
Зарумянились Наташкины щеки, пошла она в пляс – среди шуток да комариного пения. Плыло над макушкой черное августовское небо, качались сумасшедшим куполом новгородские звезды…
Блестели глаза, перепихивались локтями соседи – ох, повезло Генке-недотепе, какую жену себе отхватил!
Летела душа, думалось – ну и пусть. Завтра накроет опять бедами городскими, неважно это сейчас. Пусть кружится август. Будет, как будет.
Генка, пошатываясь чуток, наблюдал за Натальей. Как накрывала она на стол, болтала с соседками, танцевала. Поймал неожиданно мысль – ох, молодчина она у него. У него? И сам себя одернул. Может, стоит теперь объясниться? Крякнул, двинулся к ней:
– Наталья, поговорить бы нам надо…
А она, раскрасневшись, вынырнув из круговерти нежданного праздника, Генку оглядела и поняла, что супружник ее неверный, сволочь любимая, пьян не на шутку. Говорить им сейчас не о чем, и не хочет, не имеет она права этот хороший и светлый день слезами заканчивать. Ответила:
– Завтра поговорим. Гости сейчас. Устала я очень, пора спать. Завтра.
Опешил Генка – чуть не впервые сказала Наталья наперекор. Как тогда, в юности. И ловко праздник свернула, одной, другой соседке шепнув, дала знак к отходу.
Гости потянулись на выход, и долго еще жужжала-гудела вечеринка по-над озерцом – молодые пошли дальше гулять.
Заснула Наташка с легким сердцем, без снов, в каморке свекрови. А где благоверный ее ночь скоротал – ей про то неизвестно.
Генке не спалось. Деревня продолжала гульбу, гомон и смех звенели по округе. Двинулся было следом и он, да передумал. Не хотелось толпы, но и спать он не мог сейчас тоже. Побрел вдоль домов, помахав гулякам.
Как все на них с Наташкой смотрели! Рады им были – видно. И как на душе потеплело, когда она приехала. Он не переживал даже, не сболтнет ли она лишнего. Знал – не в ее правилах судачить и сор выносить. Не для того она приехала, чтоб мужа вернуть, а потому, что иначе не может.
В следующий раз он тут с Маринкой окажется. Вот пересудов будет. Ну и что? И приедет! Кому какое дело? Заживут они, новой семьей, полюбят родные Маринку, примут, как Наташку когда-то…
Вспомнил, как по молодости волновалась Наталья перед встречей с его родней. Суетилась, в который раз проверяла, везде ли порядок. Одобрительно крякнул отец, и мама шепнула на ухо – хорошая.
…У Маринки дома никогда не было хлеба. Смеялась: ну, не ем я его, вот и опять забыла тебе купить. И салфеток не было, и джунглей цветочных под потолком…
Вспомнил, как метался у нее на кухне с утра; тихо зверея, гремел с непривычки посудой, кося взглядом в комнату, где Маринка спала.
Рассказал ей, шутя, в тот же вечер, она расстроилась, обещала, что будет вставать, чтоб собрать его на работу. Просто устала очень. Он подумал тогда – вот свинья, замучил девочку.
А в ее глазах мелькнуло на мгновенье не то выражение. Тут же растаяло, но заноза осталась. Где ж его Генка видел?
Вспомнил. Когда заболели жена и сын, он им звонил. И поймал тогда этот взгляд. Придушенное раздражение. На словах она волновалась – как там Андрюша? А глаза выдали. Недавно поймал себя Генка на том, что опять начинает прятаться с телефоном. Как от Наташки когда-то.
Еще контраст. На работе Маринка – бойкая, яркая лиска. Где сядешь, там и слезешь, в обиду себя не даст. Дома с ним – беспомощная и нежная. Над цветами рыдает… а настоящая где? Которая?
Как она отпускать его не хотела, хоть и понимала, что надо. Не предложила поехать с ним – ну, зачем всех в дурацкое положение ставить?..
Он бы, конечно, и так отказался. Но могла бы предложить. Хотя, положа руку на сердце, хорошо, что так вышло.
Добрел до кромки леса. Чернели елки на фоне звезд, покачивались. Пошел неспешно вдоль, продышаться. Спросил в лесную глубину – что же ты так долго батю мотал? Померещилось спьяну: взмахнули лапами елки, и что-то непредставимо большое то ли вздохнуло, то ли башкой качнуло досадливо – ох, и балбес же ты, братец…
И толкнуло еще – спать иди, дурья твоя башка! Он пожал плечами – как скажешь… Я так, поговорить. И побрел потихоньку домой.
Но ведь не зря, не просто так он ушел от Наташки. Бросил дом, перестав ощущать себя мужиком. Зеркалом стал для мамы Чолли. А все равно, как скучается!
На две семьи жить не получится. А вот, например, если б к Наташкиной чуткости и заботе, да чуток Маринкиной благодарности и новизны? Или вот если бы быть с каждой из них по очереди? Или если б Наташка перестала реветь и чуть больше стала похожа на себя прежнюю?..
Дошел до дома, толкнул калитку. Подумал – а ведь никуда та Наташка не делась. И сейчас стало понятно – здесь она. Не пропала, потерялась просто.
Она потерялась, и он ее потерял. Позабыли друг дружку. А он ее все в Маринке ищет и удивляется, что никак не найдет. А Маринка другая.
И что теперь ему делать? Задача.
Махнул рукой да и спать побрел.
Глава 5. Про то, чем сердце успокоилось
Наутро Анна Семеновна собирала делегацию – благодарить Людмилу за помощь.
– Вы уж сходите, молодежь, без меня. А я, как папа в себя придет, с ним вместе и схожу.
Они шли вместе по улице, и Наташа думала о том, что все, кто их видит, радуется, какая дружная они пара, как хорошо в семье у них получилось.
Какое счастье, что люди не знают всего. И еще, здорово очень, что скоро она уедет и можно будет перестать, наконец, притворяться.
Людмила провела их в комнату, которая казалась слишком просторной из-за высокого потолка. Неуют дома с лихвой компенсировался радушием хозяйки – Наташка ощущала идущее от Людмилы тепло, и больше всего ей хотелось подойти, и как теленку, ткнуться лбом в теплый материнский бок.
Хозяйка усадила гостей за стол. Женщины оказались друг напротив друга, Гене досталось место лицом к окну. Так он и просидел, глядя в окно, весь разговор, не посмев взглянуть на Людмилу. А она внимательно разглядывала Наталью, потом обернулась к Генке и произнесла резко:
– Я тебя вообще не понимаю! Какого рожна тебе еще надо?!
Разложила карты – обычные, сильно потертые. Посмотрела, спросила:
– Это сколько можно так над человеком издеваться? Я же все ее слезы вижу!
Потом обратилась к Наталье.
– Переставай плакать. Слезы вытри, да вокруг посмотри. Вон, какие красавцы-орлы ходят. По сторонам гляди.
Неожиданно возмутился Гена:
– Чего это она на других должна глядеть?
– А на кого? – с непередаваемой интонацией спросила Людмила, – на тебя, что ль? Что в окошко уставился? В глаза смотри мне. В глаза!
Гена упрямо таращился в окно, в котором, кроме выцветшего забора и клумбы, не было ничего интересного.
И тут Наталья поняла, что муж, надежда и опора, боится бабку. Как нашкодивший школьник, не смеет поднять на Людмилу глаза.
А она, глядя в карты, продолжила, обращаясь к Наталье так, будто Гены здесь не было:
– Ну да, есть у него какая-то красавИца, – с ударением на "и" слово это прозвучало непривычно и в высшей степени пренебрежительно, – но ты, – посмотрела на Наталью, – даже не переживай. Подожди минутку в той комнате, мне Гене пару слов наедине сказать надо.
Когда Наталья вышла, сказала:
– Любви у тебя там никакой нет. Один блуд, – и спросила, пристально глядя на Генку, – Хочешь, чтоб жена померла до срока? Будешь дальше так жить – жену потеряешь. Ее хворобы – из-за тебя. Погубишь женщину, которая тебя любит. Мать твоего сына. Любишь ты ее, чего бы себе не навыдумывал. Блудил – едва отца не лишился. Мало тебе? Мало по лесу тебя мотало, дурь выветривая? Думаешь, просто так? Ну-ну. Проверяй, коли охота. Только знай – как останешься один, своих потеряв, сам в петлю полезешь. И не спасут тебя любови сиюминутные. У красавИцы твоей – корысть. Не веришь? Дело твое. Но я тебя предупредила, – и небрежным взмахом отправила Генку восвояси, – иди теперь.
Тот поспешно встал и покинул дом, не прощаясь. Вернувшись, Наталья была поражена, как быстро исчез ее муж.
– А теперь ты послушай, Наташа. Плакать переставай. Здоровьем займись, собой. Вспомни, какой ты была. А теперь? Хватит прятаться, дома сидеть. Живи. О себе думай, не только о нем. И все у вас наладится. КрасавИцу эту даже в голову не бери. Нет там ничего, пустое. И звони мне, если что. Обязательно!
Вышла Наташка с новым чувством – легче стало дышать. Показалось, сдвинулся с мертвой точки их с Генкой тяни-толкай. Что-то происходило.
Происходит прямо сейчас.
Гена ждал ее за калиткой – запаренный, с красными ушами, будто из бани.
– Ты чего такой?
– Жжжуткая женщина. Не пойду к ней больше.
– Людмила? Она же теплая, милая. Ласковая. Она как… как… булочка сдобная. И глаза у нее добрые.
– Ничего себе, булочка! Она этими добрыми глазами чуть дырку во мне не провертела, – заявил муж, поспешно шагая в сторону дома, – ведьма, точно.
– А что сказала тебе? Ты хоть за отца поблагодарил?
– Не успел. А сказала… – Генка вдруг затормозил, да резко так, что Наталья в него врезалась, – что ты – моя женщина. И я могу тебя потерять, если… ну, в общем… Короче, Наталь, я домой вернусь, ладно? Давай, ничего не было, а? Подумай, я не тороплю. И, – замялся, – прости меня. Подумай, ладно?
Ухнуло сердце вниз, забилось, кровь к лицу прилила – теперь и сама стояла пунцовая. Вроде и ждала этого все время, не верила, а ждала.
А с другой стороны… вдруг все опять заново? Второй раз она не выдержит. Вернутся они в город, позвонит Генке та… и опять?
Собралась, выдохнула, и ответила, как есть:
– Ты не горячись, Ген. Сам подумай. Сказал сейчас, а через полчаса передумаешь. Или вдруг твоя позвонит. Тебе станет стыдно. А виновата опять буду я? Не могу я так больше. Сам подумай, Ген. Не спеши.
Генка открыл было рот, чтоб сказать: знает, мол, что делает, не надо решать за него, и вдруг понял – а ведь права Наталья. И не с чего, абсолютно не с чего ей ему доверять. Сам виноват. Рот закрыл и рванул вперед, с ушами красными, как гриб-подосиновик.
А она побрела по деревне. Зашла в гости к знакомым, посидела за чаем. Потом всю дорогу останавливалась поболтать – окликали, расспрашивали. Всколыхнула история всю округу. Не спешила домой, давая время себе и Генке. Отвечала, улыбалась соседям, и, незаметно, добрела до окраины.
Взглянула, наконец, на лес – тот, что водил мужиков кругами, мучил безвестностью женщин. Глянула и удивилась. Совсем не страшным оказался. Не злым.
Еловый частокол распался вдруг на отдельные елки, звенело меж них птичьим криком, гулял теплый ветер – с запахом мха и трав. Высь подмигнула оранжевым глазом – не дрейфь! Как будет, так тому и быть.
Ощутила Наташка, что кончается здесь для нее вся эта история: свекор приходит в себя, свекровь помирать раздумала. Оба уже ненавязчиво интересовались: вы, ребята, когда домой? Ох уж эта прямота стариковская…
В лесу так бывало не раз. Набираешь грибов, уже корзинку вниз тянет. Усталость чувствуешь, но еще бы чуток походить…
И тогда лес, ненавязчиво, но твердо, веткой ли в глаз, комариным укусом в ухо, сапогом, нежданно в болоте промокшем насквозь, даст понять, что пора.
Вот и Наталье пора. Кивнула лесу на прощанье, и обратно пошла.
Навстречу ей на всех парах спешила тетя Маша. По лицу соседки было понятно – что-то стряслось. Немедленно стукнуло сердце, завертелись мысли одна другой хуже.
– Господи, он же сожрет его! – на бегу кричала она.
Наташка бросилась следом, понимая, что, кого бы сожрать не пытались, нужно это дело немедленно прекратить.
Оказалось, пока она гуляла, Генка дрова тете Маше для бани колол. Рассчиталась она, как водится, местной валютой. Самогоном. Хорош в этот раз получился, зараза, заборист да крепок.
Посидели они с Генкой совсем чуток. Хотя, глядя на блестящие глазки соседки, Наталья усомнилась. Поболтали о том о сем, и хозяйка пошла гостя выпроваживать.
А его развезло, на старые-то дрожжи, он только до бани дошел, и стоит. Качается.
А там Лютик привязан. Чужих на дух не выносит. Возьми и сорвись.
Наталья похолодела. Лютиком звали дворового пса. Невинное цветочное имя было сокращением от Лютый. Оно и выражало истинную сущность пса. Злющий – сама тетя Маша его боялась. Два года назад разорвал кота, соседка ревела тогда навзрыд – пристрелю гада! Фашист, а не пес.
Генка успел в баню прыгнуть и дверь закрыть. Теперь он внутри кукует, а пес – во дворе. Если Генка выйти решит, даже подумать страшно, что будет.
Спеша за соседкой, ругала себя Наташка на чем свет стоит: надо было вместе домой идти! А она, как героиня бразильского сериала, пошла, понимаете ли, подумать. Разобраться в себе. Идиотка. Только бы Генка из бани не сунулся. Если что, в райцентре больница…
Соседка затормозила у забора. Наталья подлетела следом, глянула, готовая, если что, идти в рукопашную, и замерла.
На пороге бани сидели человек и пес. Пьяный и совершенно несчастный Генка, запустив в волосы пятерню, говорил:
– Только ты! Ты, псина, меня понимаешь. А она больше мне не верит. И правильно! Я же скотина. Ты даже не знаешь, какая… а я ведь ее люблю.
И дворовый пес по кличке Лютик, порвавший два года назад заезжего дачного кота, тот самый Лютый, о котором Пал Палыч говорил уважительно: "Он – рецидивист", тот самый пес, которого боялась хозяйка и чья шишковатая, в шрамах, башка лежала сейчас на коленях у Генки, сочувственно глядел в потерянную физиономию непутевого Наташиного мужа, и совершено по-человечьи вздыхая, лизал его прямо в раскисшую от самогона морду.
Рассказы
Дед
А в нем была до жизни
Жадная смелость
Г. Сукачев
– Отец, что случилось?
Дед сидел за столом, опустив голову над тарелкой. На вилке повисла тонкая нить квашеной капусты. Орлиный нос уныло покачивался в такт словам.
– Даже не знаю, как тебе рассказать, дочка…
В кухне стоял чад. Печь нещадно коптила. Несмотря на тепло, было влажно, как в тропиках. Эта вечная сырость, и промозглый утренний сон, когда страшно высунуть нос из-под одеяла застряли в памяти с детства.
Ночевать в доме Ольга не очень любила. Сейчас она жила в городе, куда отец переехать наотрез отказался, и приезжала только на выходные. Убрать, постирать, приготовить. В будние дни дед, которому стукнуло семьдесят восемь, справлялся с хозяйством самостоятельно.
– Пап, что случилось?
– Замели меня, дочь, – голова качнулась, – попал твой отец в милицию…
Ольга смотрела во все глаза. Дед был полон раскаяния.
– Батька твой провел целый день в обезьяннике…
Сердце ухнуло куда-то вниз. И одновременно стало смешно. Очень уж напоминал он сейчас царя Иван Васильевича из комедии – так же сдвинуты лохматые брови, тот же покаянный жест: в кутузку замели, дело шьют…
– Как – в обезьяннике? За что?!
– За хулиганство…
Дело было в начале девяностых, когда город Питер палил из обрезов и разъезжал на тонированных девятках. Когда, как шампиньоны из-под асфальта, появились всюду крепкие бритые мальчики. Когда горожане предпочитали лишний раз на улицу не соваться и обсуждали по кухням свежий выпуск реалити-шоу под названием "Сессия верховного совета".
Одна половина сколачивала капитал на обломках империи, другая – растеряно озиралась. Манила реклама, сверкали неоном рестораны и казино, возникали невиданные секс-шопы. Закрывались заводы, чахли НИИ, профессура уходила торговать гипсовыми Буддами…