– И как дальше жить? Где выпасать нашу кормилицу? На луга не пускают, потому что теперь все колхозное. И вашего сенокоса, Павел Серафимович, так жалко! Какая же там рослая трава! Еще бы можно было отаву покосить, так забрали! Черти бы их взяли! А какая красивая березовая рощица была у вашей дочки! Зачем она им?
Павел Серафимович повернул голову. На пороге стояла бледная и растерянная Варя.
– Папа, так у нас забрали сенокос? – спросила она.
– Да, доченька, – мрачно ответил отец. – Дали собрать сухое уже сено, поэтому мы с Василием перевезли домой, сложили в ригу.
– А почему я ничего не знала?
– Ласточка, ты тогда была больна.
– Но теперь я здорова. Вы все знали и молчали?
– Потому что не хотели тебя волновать, – объяснил отец.
Варя замерла, словно окаменела. Так и стояла, бледная, растерянная, беспомощная, с широко раскрытыми глазами, в которых застыли слезы.
– А как же моя березовая роща? – Она обвела присутствующих взглядом. – Это же была моя роща. Как… Как они могли?
– Варя, успокойся, – мягко произнес отец. – Проживем как-нибудь. Главное, чтобы ты не болела, чтобы детишки росли здоровыми. Разве в роще счастье?
– Да, – тихо отозвалась Варя. – Было счастье, его отобрали. Имеет ли кто-нибудь право отбирать счастье у других?
– Идем к девочкам! – Маричка подошла к подруге. – Посмотри, какая тележка у них! Это мой крестный подарил Сонечке! Идем покажу! – Она взяла Варю под руку, но та не сдвинулась с места.
– Поможешь мне? – спросила она Маричку. – Хочу детей уложить спать, голова разболелась.
– Конечно! – охотно пообещала подруга.
Рядом во сне тихо сопел Василий, а Варя не спала. Уже давно ночь выкатила на небо луну, рассыпала звезды-цветы, а сон не приходил. В сердце – жгучая обида. Варя до самозабвения любила березовую рощу. Там осталась ее любовь, там она стала женщиной и познала мужчину. До этого времени могла когда угодно пойти туда, где каждое деревце хранило ее секрет. Там можно было мысленно опять почувствовать привкус тайной, но такой сладкой и незабываемой любви. Ее любовь не умерла, она лишь застряла в прошлом, а туда можно было вернуться, если пойти в рощу. Теперь ее нет. И зачем кому-то понадобился небольшой лоскут земли, где растут березки? Для них это лишь кусок отобранной земли, а для нее – частица счастья. Оказывается, можно так легко отнять чужое счастье. Что осталось? Лишь мечты. Есть ночь – и нет преград у мечты. Придется жить воспоминаниями, ночью извлекать их из глубины души, чтобы прожить прошлой любовью какой-то промежуток времени, а когда воскреснет на небе солнце – спрятать все на самое дно. И сберегать не только от посторонних глаз, от нелюбимого мужа, от родителей, но и от самой себя…
Глава 37
Не спалось глубокой ночью Кузьме Петровичу. Тихонько, чтобы не нарушить сон жены, он накинул пиджак, вышел во двор. Полная луна залила все вокруг серебром. Стояла немая тишина. Дремали деревья, даже ветер где-то притаился, чтобы не мешать им выспаться. Кузьма Петрович сел на крыльцо, запыхтел папиросой, сразу же закашлялся. И устал, а не спится. Бесконечные совещания, указания, непосильный план хлебозаготовки. Действительно, план хлебозаготовок стал безразмерным. Основная часть урожая должна распределяться по трудодням. А что распределять, когда нужно выполнить план? Если его выполнить, не останется ничего. Колхозники на себе ощутили ухудшение. За прошлый год большинство из них заработали по сто тридцать трудодней и больше, но с ними рассчитались не полностью. А из этого урожая что давать? Нужно еще и на посев что-то оставить. Что? Даже если учесть то, что сдадут единоличные хозяйства, все равно есть угроза срыва плана.
Появилась тьма нищих, которых здесь называют попрошайками. Город кишит ими. Ходят с протянутой рукой и старые, и молодые женщины, и дети. В городах им мало подают, поэтому попрошайки пошли по селам. Но и здесь людям хорошо как собаке на привязи. Не смогут крестьяне осилить налоги, никак не смогут! А если сдадут, то с чем останутся?
Уже сейчас колхозники начали трудиться без желания. На днях кто-то в веялку засунул палку, веялка поломалась и несколько дней простаивала. На работу идут нехотя, бригадиры ходят по хатам каждое утро и сгоняют людей в колхоз. Дошло до того, что одну женщину, которая выработала меньше всего трудодней, на собрании бригадир в наказание при всем народе облил чернилами. Женщина краснела и плакала от стыда. А в чем ее вина? Конечно, на работу нужно ходить, нельзя прогуливать, но каждый пытается собрать дома урожай на оставшемся куске земли. А еще огороды имеются, тоже нужно все собрать. И хозяйства имеют, ведь надо же не только есть, но и налоги заплатить. И яйца необходимо сдать, и мясо, и деньги где-то взять – в колхозе же деньгами не платят. И дети у каждого дома, а их надо и обуть, и одеть, и в школу в чем-то послать. Жалко, очень жалко ту женщину, облитую чернилами. Лупиков сказал, что все правильно, нужно использовать все средства борьбы с саботажем. Согласен, но какой саботаж у этой несчастной женщины, у которой семеро детей и больной муж?.. Не так ли понимает он, парторг, политику партии?
Сколько уже стоит пустых хат, хозяева которых покинули село? Не одна и не две. А дальше что будет? Города разрастутся, а села исчезнут? Нелегко сбить людей с проторенной годами дороги жизни, но покидают родительские дома. Безысходность толкает на такой шаг, желание спасти не только себя, но и своих детей. И все не выходит из головы вчерашнее совещание. На нем их ознакомили с постановлением ВЦИК и СНК СССР от седьмого августа "Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперативов и об укреплении общественной (социалистической) собственности". Этот закон за кражу колхозного имущества предусматривал радикальные меры наказания. Не важно, сколько украли, – расстрел с конфискацией всего имущества. И только при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не менее десяти лет, и тоже с конфискацией. А колхозники воруют. Немного, но какую-то горсточку зерна да и принесут домой в кармане. А как оно будет дальше? Неужели и правда за мешок зерна расстреляют? Люди и так стали злые, а что дальше?
Глава 38
Иван Михайлович четко придерживался указаний, поступавших "сверху". Только ознакомили их с постановлением Луганского бюро горкома КП (б) У от тридцать первого августа тридцать второго года, как уже первого сентября он выполнил указание на месте. Это постановление указывало на недопустимость расходования хлеба на общественное питание в столовых колхозов, а если такой приказ появился, значит, подлежит немедленному выполнению. Выходит, что не хватает государству хлеба, нужно затянуть пояса. С первого дня осени перестали в колхозе кормить людей. Не стало неожиданностью то, что после этого сразу многие крестьяне начали писать заявления о выходе из колхозов. Никак не хотят понять, что не все коту масленица.
Одних заявлений им показалось мало. Старый вояка Пантелеймон, из которого уже труха сыплется, подбил нескольких колхозников написать письмо, как он выразился, "высшему начальству". Лупиков достал из папки скомканную бумажку. На пожелтевшем листке из ученической тетради было написано: "От имени всех хозяйств, которые выбыли из организованных колхозов". Глянь, куда загнули! Уже не от себя, а от имени всех хозяйств пишут! Наглецы! Иван Михайлович вытер платочком лоб, покрывшийся испариной. Как только начинает волноваться, сразу сильно потеет. Вот напасть! Чекист поправил кобуру, продолжил чтение: "Наша местная власть села категорически отказывается возвращать нам сельскохозяйственный инвентарь, живой скот, а также разное имущество, которое мы внесли в колхоз. На нашу просьбу власть отказалась вернуть яровой клин. В колхозе нас перестали кормить, а оставшийся в хозяйстве скот негде выпасать. Все это вызывает большое беспокойство у людей. Просят бедняки, в чем и расписываются три лица за всех. М. Селезнев, М. Руденко, Х. Васильченко". Вот как! За всех расписались и вручили эту писульку ему, чтобы отдал начальству в районе. Идиоты! Лупиков разорвал бумажку на мелкие кусочки. Пусть ждут ответа! И написали письмо не самые работящие. Сам слышал, как насмехался Селезнев, приговаривая: "Так, сказал бедняк, в колхоз пойду, работать не буду". И если бы это была лишь шутка! Идут на работу, чтобы нажраться, а не трудиться. Как только перестали кормить – сразу же написали заявления. Нечего делать, вот и пишут просьбы то принять, то выйти из колхоза. Для них, для их детей все делается!
После сбора урожая на поле осталось немало колосков. Организовали их сбор. Пионервожатый из школы на подводе возил старших детей на поле. Дети собирали колоски и за день загрузили две или даже три подводы. За это детям давали поесть. Один мальчишка, Мишка Стрижановский, брал зерна пшеницы и бросал в рот. Так наелся, что не мог сходить в туалет. Три дня терпел, не признавался родителям в своей беде, а потом пришлось. Чего только родители ему не делали! И соседи приходили, чтобы помочь, а все напрасно. Ревет парень, потому что все у него болит. Отец говорит, что они бедствуют, не хватает пищи, парень несколько дней не ел, вот и дорвался до зерна, как муха до меда. Наконец спасла его Улянида. Поставили парня раком, а она выковыряла утрамбовавшееся непереваренное зерно обычным шилом. И смех и грех!
Так им и того мало. Снова и снова посылают детей с сумками собирать оставшиеся колоски. Знают, что взрослых за это арестуют и посадят за решетку или оштрафуют на большую сумму, поэтому отправляют несовершеннолетних. И охрану на полях выставили, дали им лошадей, кнуты, но ничем людей не остановишь. Только отъедет объездчик, дети из кустов выскакивают с сумками и второпях собирают колоски. Охранники их не жалеют, добросовестно выполняют свою работу. Догоняют на лошадях детей, те, перепуганные, визжат, как мыши разбегаются, а они кнутом как огреют по спине одного, второго, третьего. Кровью умоются, день-два дома отлежатся, залижут раны и опять айда на поле. А посылают их родители, не понимающие, что это – общественная социалистическая собственность, на которую нельзя посягать.
Ничему не научил их даже случай с колхозницей Ганной Конюховой. Это произошло, когда еще не весь урожай был собран. Женщины повадились ночью ходить на поля и состригать колоски. Таких воровок прозвали "парикмахерами". Пошла и Ганна на ночь глядя на поле с сумкой и ножницами. Надеялась на удачу, но спелось не как хотелось. Поймали ее на горячем, положили на весы те колоски, а она целых пять килограммов общественного имущества успела заграбастать. Конечно же, пришлось доложить в район. Конюхова плакала и клялась, что больше не будет, но дело сделано. Ее повезли из села в районную милицию под конвоем сразу же, даже домой не пустили. Учитывая, что у нее дома осталось шесть душ детей и больная мать, приговорили ее к трем годам заключения.
Но даже этот случай ничего не изменил. Колхозники так и смотрят, что где плохо лежит, чтобы стащить. Бригадир, честный комсомолец Михаил Черножуков, собственными глазами видел, как на току Карп Синицкий насыпал в мешочек пшеницу и где-то в кустах спрятал, чтобы потом забрать домой. Михаил честно исполнил свой общественный долг – сразу же доложил председателю колхоза. Видно, за то время, пока бригадир отлучился, Карп успел тот мешочек кому-то из домашних передать, так как не нашли его в кустах. Привели Синицкого в правление колхоза. И не просто так привели. Семен Семенович, председатель сельсовета, и Михаил накинули вору на шею ремень и так вели, чтобы все видели. А Михаил еще и палкой бил по спине! Привели Карпа, начали допрос, а он отказывается. Не брал, мол, ничего, и все! Его и били, и бросали на пол, все напрасно. Ночь продержали в холодном подвале, но и на утро колхозник не сознался в краже. Пришлось перетянуть его поперек спины пару раз палкой и отпустить. Поплелся домой согнутый в три погибели, как побитая собака. Уверен, что и этот случай ничему не научит колхозников.
А тут еще головная боль – план хлебосдачи, который на грани срыва. Этого нельзя допустить! Павел Черножуков сдал зерно, выполнив план по налогу, а вот его брат Гордей заплатил налог зерном лишь наполовину. "Больше от меня ничего не получите!" – со злостью бросил он. Видите ли, у него двое детей! Да что, у него одного? Отобрали сенокос, но сам он бочарничает, а жена шьет, поэтому имеют достаток. Нужно к таким саботажникам принимать кардинальные меры, поскольку и сам не хочет платить налоги, и других подстрекает. Михаил все доложил, а не верить честному комсомольцу, преданному коммунистическим идеям, нет оснований.
Глава 39
Уже третий день держал осаду в своей хате Гордей Черножуков вместе с семьей. Двух лошадей и корову он загнал в сени, нанес туда сена и запасся водой. Заперся изнутри и никого не пускал.
– Никто не имеет права заходить в мою хату! – отвечал мужчина через закрытые двери правлению колхоза.
За плотно завешенными окнами вечером не было видно даже света от лампы. Иногда из дымохода поднимался дым, очевидно, готовили есть. Лупиков сам не раз приходил, громыхал в двери, хозяин посылал его ко всем чертям и отвечал, что никаких налогов от него не дождутся. Приходил в усадьбу и брат Павел, но и ему Гордей не открыл двери. На третий день Лупиков приказал комсомольцам выбить оконные стекла и вытянуть оттуда бунтаря, но только ребята ударили обухом топора по окну, оттуда послышалось гневное:
– Отойдите все, стрелять буду!
И действительно, прозвучал ружейный выстрел. Лупиков приказал выломать двери. Комсомольцы нашли в сарае железные ломы, ударили ими по дверям. Опять выстрел – и уже у одного парня из руки хлюпнула кровь. Иван Михайлович дал отбой.
На следующий день в село после обеда приехала подвода с вооруженными людьми. За ней сразу же побежали люди к месту приключения. Павел Черножуков как раз собрался в это время в усадьбу брата.
– Гордей! Понаехали вооруженные люди! – крикнул он через двери. – Отдай им все! Как-то проживем! Ты меня слышишь?
– Ничего я не отдам! – послышалось в ответ. – Пусть едут отсюда вон! Это моя хата, и я в ней хозяин!
– Брат, они могут вас расстрелять. У тебя же двое детей. Подумай о них.
– Я о них всю свою жизнь думал. Иди домой, брат.
Сказал – и больше не захотел разговаривать. Лупиков перебросился парой слов с приезжими и приказал людям отойти.
– Вас расстреляют здесь! – говорил он, отгоняя толпу подальше. Лишь Павел Черножуков не сдвинулся с места.
– И ты тоже отойди! – приказал чекист и хотел толкнуть мужчину, но тот так глянул на него налитыми ненавистью глазами, что Лупиков сразу же опустил руки.
– Не трогай меня! – прошипел мужчина.
– Ну и стой, как болван, – сказал чекист. – Может, одна пуля и тебе достанется.
Вооруженные люди предупредили, что будут стрелять, если Гордей добровольно не сдастся.
– Не дождетесь! – крикнул он. – Я тоже буду стрелять!
Зазвенело разбитое оконное стекло, и в дыре показался ствол охотничьего ружья. Гордей выстрелил.
– Если кто-то сделает шаг вперед, – послышалось из окна, – я заживо сожгу себя и свою семью! – предупредил Гордей. – Не берите грех на душу!
Посоветовавшись между собой, вооруженные люди нацелили винтовки и наганы в сторону хаты.
– Позвольте мне еще раз обратиться к брату, – попросил Павел Серафимович.
Лупиков дал добро. Мужчина сделал несколько шагов вперед.
– Стой там, брат! – услышал он голос Гордея.
– Гордей, не делай глупостей, прошу тебя, остынь, – попросил Павел.
– Я свое слово сказал! Пусть убираются вон, или я всех сожгу!
– Отдай мне детей. Пожалуйста! Они ни в чем не виноваты.
– Мы жили вместе и умрем вместе! Не дают нам жить, как мы хотим, так зачем нам такая жизнь?! Не так ли? – обратился он уже к жене.
– Живыми мы не выйдем, – послышался женский голос. – Пусть убираются, я уже все поливаю керосином!
И действительно, послышался запах разлитого керосина.
– Детей пожалейте! – в отчаянии закричал Павел. – Не губите невинные души! Отдайте их мне!
Послышался первый, за ним второй выстрелы с улицы. Павел хотел кинуться в хату, услышав перепуганный визг детей, но мужики схватили его под руки, не пустили.
– Брат! – диким голосом закричал Павел Серафимович, увидев, как внутри хаты вспыхнуло яркое пламя.
– Прощай, Павел! – крикнул напоследок Гордей. – Прощайте, люди! Не поминайте лихом!
Уже через мгновение внутри все пылало. Отчаянные человеческие крики быстро стихли. Дольше ржали напуганные кони, угрюмо ревела корова, но и те смолкли. Люди кинулись тушить пожар, но жадный огонь быстро поглотил и человеческие жизни, и само жилище, которое недавно было наполнено голосами, щебетом детей и стрекотом швейной машинки.
– Что же ты наделал, Гордей… – сокрушенно произнес Павел Серафимович.
Мужчина прикрыл лицо фуражкой, то ли чтобы не видеть, как в пламени исчезла жизнь родного человека, то ли чтобы люди не заметили его слез.
– Папочка, не надо, – услышал он рядом голос Вари, только что прибежавшей на пожар.
Павел Серафимович вытер фуражкой лицо, взглянул на заплаканную дочку.
– Идем домой, – попросила она осторожно. – Не надо смотреть.
– Не могу! – отчаянно покачал головой. – Там мой брат. Я никуда не пойду.
– Папа, его уже не вернешь.
– Не пойду.
– Но у тебя же есть мы, – продолжила Варя. – Дома мама с ума сходит, ожидая тебя. Я на нее оставила детей, твоих внуков.
– Иди домой.
– Мы не сможем жить без тебя, – тихо сказала Варя. – Ты нам нужен. Что мы будем без тебя делать?
Посмотрел дочке в глаза. Там отчаяние и надежда одновременно.
– Идем домой, – вздохнул он и бросил последний тоскливый взгляд на догоравшую хату.