– И что же я посею на тех двадцати сотках? – растерянно сказал Павел Серафимович.
– Что посеешь, то и пожнешь! – невпопад пошутил Лупиков, и сам расхохотался над своей шуткой.
Сначала разделили пополам дворы. Оставили столько, чтобы был свободный проход к новому помещению сельсовета. Пока члены комиссии бегали с саженью, Павел Серафимович сидел возле свежей могилы на скамье.
– Вот здесь, – готовя кол, чтобы забить его в землю, сказал Лупиков, – заканчивается твой надел.
– Как там? – подошел к нему Павел Серафимович. Он потоптался на месте, удивленно оглянулся. – Там мои могилы. Они должны быть на моей земле.
– Ты думаешь, мне нужны заросли и захоронения на колхозном поле? – сказал Лупиков. – Придется еще немного урезать у тебя земли. Будешь ходить туда по меже, – объяснил он.
– Нет! Это невозможно! Они должны лежать на моей земле! – повторил Павел Серафимович.
– Никак не получается, – развел руками Ступак.
– Но не хватило всего пары метров, – настаивал Черножуков. – Разве колхоз разбогатеет на тех метрах?
– Знаешь, мужик, – Лупиков сделал умный вид, – если каждому государство подарит по несколько метров, то останется с носом.
– Прошу вас, – в отчаянии взмолился мужчина, – оставьте мне эти метры. Мои родные в гробу перевернутся, если их оторвать от родной земли!
– Михайлович, друг, – обратился к чекисту Кузьма Петрович, – негоже отбирать землю с захоронениями. Давай оставим ему эти метры, прошу тебя, перед покойниками стыдно.
Лупиков снял фуражку, вытер платком лоб. Кузьма Петрович незаметно поморщился. Кожаная куртка будто приросла к однопартийцу, от того так несло по́том, что сил не было вытерпеть.
– Хорошо, – сказал уполномоченный. – Я подумал и принял решение оставить эти метры, чтобы родные могли свободно ходить к месту захоронения. Забей колышки сразу же за могилами, – приказал он Ступаку.
– Сразу же? – переспросил он.
– Отступи метр и забивай! Болван, – раздраженно бросил он вдогонку Семену Семеновичу. – Еще бы в гробы кол забил!
– Спасибо вам! – сказал Павел Серафимович.
– Не мне, ему скажи, – кивнул на Щербака.
Часть шестая. Черные тучи над селом
Глава 46
Ноябрь 1932 года
– Я – Быков Григорий Тимофеевич, – представился высокий худой мужчина. У него была длинная и тонкая шея, он напоминал бы гуся, если бы не орлиный крючковатый нос. Мужчина замолчал, пристально осмотрев однопартийцев.
– Щербак Кузьма Петрович, – первым поднялся парторг. За ним представились Лупиков, Ступак и Жабьяк.
– Вот и хорошо, – кивнул головой Быков. – Познакомились, теперь я доложу о наших задачах. – Он прошелся перед мужчинами, сидевшими в один ряд за столом. По выработанной привычке перед каждым лежали тетради и карандаш для записей. – Я – коммунист, двадцатипятитысячник, – сказал он с достоинством. – Я – представитель райкома партии, приехал для укрепления села. Товарищ Сталин поставил перед нами большую задачу по хлебозаготовке. И мы ее должны выполнить! Я предан социализму и готов построить его любой ценой! – вызывающе заявил Быков. – Иногда обо мне говорят, что я фанатично предан работе. И это правда. – Мужчина перевел дыхание и продолжил: – Недавно в столице Украины товарищ Сталин отрекомендовал товарищей Молотова и Кагановича. Как видите, дело серьезное. Согласно ноябрьскому решению Совнаркома УССР о введении натуральных штрафов, к колхозам, которые допустили разворовывание колхозного хлеба и продолжают злостно срывать планы хлебозаготовок, будут применяться жесткие меры.
– Позвольте, – Семен Семенович несмело поднял руку, встал с места, – можно сказать?
– Говорите, – недовольно бросил Быков.
– Мы боремся с кражами. Чтобы не допустить разворовывания колхозного хлеба, мы даже перепахали поля, – пояснил председатель колхоза. – Людей так и тянуло ночью что-нибудь стащить с полей, поэтому мы все перепахали, так сказать, чтобы неповадно было.
– Это хорошо, – сказал Быков. Было непонятно, одобряет он их решение или нет. – Я продолжу. К таким колхозам будут применять натуральные штрафы. И скажу вам, что отделаться малым штрафом уже не получится. Один пример: могут быть применены натуральные штрафы порядка дополнительного задания с мясозаготовок размером в пятнадцатимесячную норму сдачи данным колхозом мяса, в одинаковой мере как обобществленного, так и колхозного скота.
От услышанного собравшиеся замерли на месте. Прокрутив в голове услышанное, первым овладел собой парторг. Он попросил слова.
– Да, у нас есть определенные недоработки, – сказал он, откашлявшись, – но и сделано немало. Для выполнения плана партии по хлебозаготовке мы изъяли земли у середняков, единоличников, кулаков и подкулачников. Для выполнения плана были также изъяты пшеница и рожь. Однако и эти мероприятия не позволили нам полностью выполнить план. У населения уже нечего изымать. Поэтому скажите мне, пожалуйста, как нам действовать дальше? И что делать для выполнения плана?
– А вы уверены, что весь хлеб изъяли? – Быков прищурил глаза.
– Да, – ответил парторг. – Работала специальная комиссия.
– А я так не думаю. Для выполнения задачи, поставленной перед колхозами, направлены на места такие принципиальные коммунисты, как я! Мы не допустим срыва плана хлебозаготовок! Для этого по приказу Молотова и Кагановича мы создадим чрезвычайные комиссии, в которые привлечем молодежь, то есть комсомольцев. Нужно создать такую ячейку активистов, которые станут надежной опорой. Бригады активистов пойдут по дворам принудительно изымать остатки зерна. Сгребем все под метлу, но план выполним! Главное – привлечь таких комсомольцев, у которых есть настоящая большевистская твердость и готовность любой ценой выполнить поставленную перед нами политическую задачу. В актив ни в коем случае не должны попасть мягкотелые комсомольцы, которые проявляют сомнения и колебания. Нужно будет действовать уверенно, решительно, не обращая внимания на крокодиловы слезы. Надеюсь, найдутся такие? – Быков бросил орлиный взгляд на собравшихся.
Щербак сидел, склонив голову, так что за всех пришлось отвечать Лупикову.
– Да, Григорий Тимофеевич, подберем надежных комсомольцев.
– Хорошо, – довольно потер ладони Быков. – Немедленно приступим к созданию комбедов.
– Простите, чего? – спросил Лупиков.
– Комитетов бедноты, – объяснил вновь назначенный, – куда войдете вы и надежные комсомольцы. Я хочу сейчас же познакомиться с такими людьми.
– Так… – председатель колхоза услужливо заглянул в глаза Быкову, – все же на работе.
– Сделаем перерыв, – сказал он. – Часа вам хватит?
– Хорошо. Да, хватит! – закивал головой Семен Семенович.
– Объявляю перерыв на один час! – громко объявил Быков.
Глава 47
Друг за другом подтягивались комсомольцы к новому помещению сельсовета. На крыше недавнего дома Павла Черножукова развевался красный флаг. Между нынешней и бывшей усадьбой Павел Серафимович собственноручно возвел символический забор. Редко набитые доски позволяли видеть весь небольшой двор Черножукова и старую хату. Михаил быстро проскочил в помещение, бросив пугливый взгляд на двор. На его счастье, отца во дворе не было, а то еще начнет упрекать, что не пришел на похороны родной матери.
Быков предложил комсомольцам сесть.
– Представьтесь, – приказал он.
– Михаил Черножуков, комсомолец! – Он поднялся первым.
– Семен Петухов, комсомолец.
– Осип Петухов, комсомолец.
– Богдан Коляденко, комсомолец.
– Ганна Теслюк, комсомолка!
– Попенко Сергей, комсомолец, – представился последний.
– Вот и хорошо, – сказал Быков, внимательно приглядываясь к каждому.
Григорий Тимофеевич до мелочей разъяснил стоящую перед ними задачу.
– Есть ко мне вопросы? – Быков на каждом из комсомольцев задержал взгляд.
– Товарищ Быков, – поднялся Михаил, – можете на меня положиться. Я с первых дней работаю в колхозе, тогда же вступил в ряды комсомола. Задача нелегкая, но мы сделаем все возможное и невозможное, чтобы ее выполнить. Заверяю, я не подведу!
– Да, – закивал головой Ступак. – Михаил – надежный комсомолец.
Он еще хотел прибавить, что Михаил – сын кулака, но по идейным мотивам отрекся от родителей, однако вовремя понял, что этим может все испортить.
– Хорошо! Ты будешь в комиссии.
– Я только хотел спросить, – сказал Михаил. – Я на работе с пяти утра до семи вечера, работаю бригадиром. Так когда ходить по хатам и изымать зерно?
– Вы будете освобождены от основной работы и, как я уже отмечал, получите награду, проценты от изъятого, – объяснил коммунист.
– Я тоже буду честно изымать остатки зерна у богачей! – бодро начала Ганна. – Я с детства батрачила. Хватит гнуть спину! Государству нужен хлеб – мы его добудем!
– Да! – подхватил Осип Петухов. – Заставим кровопийц отдать хлеб в города, где его ждут дети!
– Я полностью поддерживаю своего брата! – Семен подхватился как ужаленный.
– Я тоже согласен, – тихо сказал неразговорчивый Попенко.
– А ты почему сидишь такой молчаливый? – Быков обратился к Коляденко, не проронившему ни слова.
– Мне кое-что непонятно. – Юноша поднялся.
– Так спрашивай!
– Некоторые люди хотят выехать в город, чтобы там работать, но на работу можно устроиться лишь по оргнабору, – начал парень.
– А кто эти люди? – перебил его Быков. – Лодыри, которые саботируют планы заготовок. Думают, в городе не нужно трудиться? Там введена карточная система на хлеб, а в колхозе можно вдоволь заработать его на трудодни.
– Сейчас прекратили выдачу хлеба, – заметил Богдан.
Быков вопросительно посмотрел на Ступака.
– Да, – кивнул головой председатель колхоза, – потому что не выполняем план.
– Вот видишь, юноша! Правление было вынуждено пойти на такой шаг. И почему? Потому что одни хотят жить в городе, ничего не делать, а другие саботируют сдачу хлеба на селе, – объяснил Быков.
– И все же, – упрямо продолжил Богдан, – почему крестьяне не имеют паспортов и не могут жить в своей стране там, где они хотят?
– По мнению нашего великого вождя Иосифа Виссарионовича, крестьяне должны жить не там, где им хочется, а там, где требуют интересы государства, – недовольно, чеканя каждое слово, объяснил Григорий Тимофеевич. – Теперь у меня к тебе вопрос. – Он впился в парня глазами. – Ты идейно готов быть членом комиссии?
– Как я понял, – спокойно сказал парень, – создается комиссия наподобие карательного отряда?
– Ты что плетешь?! – вскипел Лупиков и тут же побагровел от возмущения.
Быков остановил его движением руки. Он подошел к юноше, вперил в него взгляд.
– Ты отказываешься или нет? – поставил вопрос ребром.
– Убейте меня, но я не пойду отбирать у людей последнее! – сказал Богдан.
– Пойдешь! – закричал Быков. – У меня пойдешь!
– А если не захочу? Кто меня заставит?
– А нет, то поедешь на Соловки, если СОУ не пришьют.
Это страшное слово Богдан услышал в селе, кажется, еще в двадцать восьмом году. Никто толком не знал, что оно значит, но слышали о ночных арестах по селам за это СОУ. Ходили слухи, что арестанты исчезали бесследно. Богдан вспомнил больную мать. Что будет с ней, если его арестуют за СОУ? Как будут жить без него младшие сестры-двойняшки? Но как идти по хатам, трясти пустые сумки людей, рядом с которыми он вырос? Заглядывать в пустые соседские кладовые? Он не сможет.
– Простите, – сказал он тихо. – Я не смогу. Сейчас не могу, – прибавил Богдан. – Впоследствии присоединюсь, а теперь мне нужно морально подготовиться. Я не хочу подводить членов комиссии.
– Я возьму его на поруки! – поднялся Осип Петухов. – Можно?
– Можно, – ответил Быков. Осип не заметил недовольства в голосе вновь назначенного. – Комсомольцы могут быть свободны, а вы останьтесь. Нужно решить еще несколько вопросов.
Глава 48
Со смертью матери исчезли из жизни Вари свет и радость. Печаль была повсюду. Она поселилась в доме, заполнила собой когда-то такой веселый садик, рыскала по опустевшим дворам. Печаль легла на широкие плечи Павла Серафимовича, отчего они опустились, грузом давила на спину – сильный и крепкий мужчина сразу как-то сжался, ходил, опустив глаза в землю. В душе – сплошная темная бездна. Казалось, еще один шаг – и бездна поглотит, проглотит его навсегда. Даже не верилось, что всего три года назад вся семья Черножуковых была крепкой, дружной и счастливой, и казалось, что нарушить привычную жизнь не сможет ничто.
Нововведения заставили исчезнуть, но не сдаться брата Федора и его жену Оксану. Гордо, достойно, не желая слепого повиновения, ушел из жизни вместе со всем семейством Гордей Черножуков. Потом Надежда. Она не смогла так легко отказаться от того, что по праву принадлежало им. Между покорной жизнью и свободной смертью выбрала второе. Сын Михаил жив, но для отца он тоже умер, по крайней мере в душе. А Павел Серафимович, самый старший в семье (если не считать немощную мать), – живет. Но можно ли назвать это жизнью, когда знаешь, что придет весна и уже не будет того ощущения праздника в душе, когда плуг разрежет отдохнувшую за зиму землю? А какая была земля! Как масло! Хоть бери и мажь на хлеб! Нет лошадей, нет земли, а она до сих пор не отпускает, все снится по ночам. Кажется, будто сам врос вековыми корнями в эту родную землю, а теперь вырвали заживо, но нет же. Нельзя выкорчевать столетний дуб вместе со всеми корнями. Где-то глубоко все равно они останутся. Они никогда не дадут ростков, потому что мертвы. В своей земле, но уже не живые. Так и у него – остался лоскут земли с мертвыми корнями, с искалеченной душой.
Павел Серафимович зашел в хату. Варя кормила бабушку.
– Вы опять туда ходили? – спросила Варя, имея в виду могилу матери.
– Да, – ответил глухо. Сел у окна, куда-то смотрит, но дочка знает, что он ничего перед собой не видит.
– Зачем себя мучить?
– Поговорить захотелось, – грустно ответил.
– Вы же не только себя, но и меня мучаете, – беззлобно упрекнула Варя.
– Ой, Ласточка, – вздыхает отец, – если бы не ты, пошел бы вслед за ней. За Ольгу я не волнуюсь, она справится. А вот ты…
– Варька, это ты? – будто опомнившись, спросила бабка.
– А кто же еще?
– Почему ты меня кормишь? – спросила старушка, пощупав корявыми сухими руками лицо внучки.
– Потому что вы хотите есть.
– Я хочу, чтобы меня покормила Надька.
– Не капризничайте, – спокойно сказала Варя. Она бросила быстрый взгляд на отца, заметила, как вздрогнули его губы, мелко затряслись пальцы. – Я вас тоже могу покормить.
– А где Надька? – не унималась бабка.
– Коров пошла доить, – объяснила Варя.
– Коров? Это хорошо, – согласилась старушка. Она проглотила несколько ложек каши и опять принялась за свое: – Что-то я ее давно не слышала.
– Как это? – притворно удивилась Варя. – Она только сегодня утром с вами разговаривала.
– Сегодня?
– Да.
– Не помню.
– Так вы же просто забыли!
Старушка помолчала, пережевывая беззубым ртом мякоть размоченного хлеба.
– Правда? Это у меня такая уже память, – сказала старушка. – Хорошо помню, как в первый раз взяла невестку на поле, – погрузилась бабка в воспоминания о далеком прошлом. – Ну, думаю, посмотрю, кого взял в жены мой старший сын. А она такая работящая, такая проворная! Не девка – огонь! Надя! – позвала она.
– Она коров доит, – напомнила Варя.
– Я хочу услышать свою невестку!
– Она скоро вернется, – спокойным голосом сказала Варя. – Расскажите лучше, как вы устроили испытание молодой невестке, – попросила Варя, потому что знала: сейчас бабка Секлета начнет рассказывать и может говорить долго, не обращая внимания на то, что ее никто не слушает. Так и случилось.
Павел Серафимович страдал, слушая воспоминания о времени, когда был счастлив, а жизнь казалась такой долгой, радостной и безоблачной. Он вышел во двор, Варя – за ним.
– Не ходите туда, – попросила Варя. – Вы думаете, мне легче? Но жизнь продолжается. У вас есть внуки, которым вы нужны, есть я, наконец!
Павел Серафимович собрался что-то ответить, но заметил Олесю, которая бежала к ним через дорогу.
– Ты чего простоволосая? – спросил он. – Холодно уже, простудишься.
– Я на минутку, – сказала запыхавшаяся внучка. – Слышали, что прислали уполномоченного коммуниста от райкома? – спросила она.
– Мы теперь не только слышим, а еще и видим, – с иронией ответил мужчина, посмотрев через забор на дом, отмеченный красным флагом.
– Так вот, он создал бригады, которые будут изымать зерно, – сообщила Олеся.
– Какое? У кого?
– Все, что осталось. И у всех!
– Это невозможно! – сказал Павел Серафимович и прибавил: – Конечно же, если руководствоваться здравым смыслом.
– Я не знаю, чем они там руководствуются, но комиссии уже сформированы, готовят подводы.
– На эти подводы им нечего будет класть, – заметил Павел Серафимович. – И кто же в той комиссии? Как всегда, твой муж?
– И он, и его брат. – Олеся перечислила всех, последним назвала Михаила.
– И он тоже?
– И он, – вздохнула внучка. – А вот Богдан Коляденко отказался, – добавила Олеся. – Осип говорил, что его даже запугивали, но он сказал, что пусть его убьют, но не пойдет забирать у людей последнее.
– Уважаю такое решение! Негоже отбирать у своих односельчан последний кусок хлеба. А Михаил пойдет, – в голосе зазвучали грустные нотки, – тот пойдет и кусок хлеба изо рта вырвет.
– Папа! – Варя с мольбой посмотрела на отца. – Не надо, прошу вас.
– И за сколько же продался мой сын энкавэдэшникам? – спросил он.
– За паек, – простодушно объяснила Олеся. – Они будут получать свой процент от изъятого.
– Далеко пойдет мой сын! Хваткий какой!
– Так вы спрячьте зерно, – посоветовала Олеся, – ведь отберут.
– Неужели заберут последнее? – не могла поверить Варя. – А как же жить? Чем детей кормить?
– Не знаю, как оно будет, – пожала худенькими плечами Олеся. – Но лучше надежно спрятать.
– Нужно Маричку предупредить, – опомнилась Варя.
– Только, ради бога, не говорите, что я сказала! – попросила Олеся.