Я поглядел на гайки, прикинул, найдется ли у меня подходящий ключ, и пошел своей дорогой. Спустился с лестницы, миновал короткий коридор, перешагнул через детский стульчик, обошел запыленный диван, на котором сидела, глядя на меня, большая крыса, и вышел черным ходом. Теперь я снова был на "поле брани". Пройдя шагов сто, я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я обернулся и готов был убить себя за это, потому что знал наперед, в чем дело. Это Носарь смотрел на меня через окно и дымил, как паровоз. Может, он решил выкурить все, что у него было, а потом уж лечь и поразмыслить или приготовиться к драке. В нашем районе было много разного жулья. А он, видно, решил драться за эту кровать до последнего.
Теперь, вспоминая все это, я вижу, что в Носаре погиб полководец. И дело не только в том, что он не разозлился, когда я отказался водить дружбу с ним и его компанией: он словно предвидел, что я еще сам приду и попрошу меня принять. И как в воду глядел.
А дело было так.
Я взял билет, купил пачку сигарет и начал "восхождение на Эверест", неизбежное, когда берешь дешевый билет в "Альбион". Сначала лезешь по лестнице наверх - там есть ресторан, газоны, несколько двухместных скамеек и аквариумов, где или лампочки не горят, или же ни одной рыбы нет. А оттуда - дальше по лестнице на самую верхотуру, и тут уж надо покрепче зацепиться ледорубом, потому что галерка построена еще в те времена, когда "Альбион" был мюзик-холлом, так что оттуда недолго и загреметь. Здесь, на Эвересте, всегда шум. Задние ряды - это настоящий змеятник, где влюбленные разыгрывают боа-констрикторов; передние - тир, откуда бросают апельсинными корками, пачками из-под сигарет или еще чем-нибудь, смотря по тому, какая идет картина, в зрителей, сидящих внизу.
В общем я добрался до верхней площадки и увидел, что она почти пуста, потому что последний сеанс уже начался. Почти - потому что там была девчонка с нашей улицы, Джоан Клэверинг. Я знал ее еще с тех времен, когда мы играли в лото и водили хоровод. Кажется, я ей давно нравился, но не стал за ней ухлестывать по нескольким причинам: во-первых, не знал, о чем с ней говорить, а во-вторых, тратишь вдвое больше, так что под конец остаешься с пустыми карманами и чувствуешь себя жалким шутом.
К тому же у наших ребят принято получать все, что тебе причитается за твои деньги, а я в то время, да и потом тоже, не любил брать свое таким вот способом, где-нибудь в подворотне. По-моему, уж если любить, так с удобствами.
Джоан стояла у одного из аквариумов. Когда я подошел, она обернулась. Не думайте, что она такая уж страшная. Она ничего себе. Но я видел, что на ней пальто, которое она носила еще в запрошлую зиму, а было уже лето. Может, поэтому я ее пожалел. А еще потому, что она была чуть-чуть горбатая. В общем я сказал ей: "Привет, Джоан", - она ответила, и я прошел мимо. Эх, не надо было мне оглядываться. С этого все и началось. Она так странно на меня поглядела, что я вернулся.
- В чем дело - обманул он тебя? - спросил я.
Она притворно весело ответила:
- Сегодня он, по-моему, работает сверхурочно.
И я подумал, что все сверхурочные заработки он, конечно, заначивает, надеется встретить девушку, которой на деньги плевать. Но я промолчал. Сказал только, что картина уже идет, и она сразу подошла ко мне.
- Можно мне сесть рядом с тобой, Артур? А то здесь пристают к девушкам, особенно когда они одни.
Ну что тут сделаешь?
Через минуту мы уже сидели рядом и глядели самую несусветную дрянь, какую я видел в жизни, - про какого-то хмыря, который работает на Аляске шофером, и у него всю дорогу шины спускают, и он без конца опаздывает, без чего никак не обойтись на Аляске; но другой шофер этому не верит и приезжает туда из Нью-Йорка со своей белокурой женой, чтобы водить грузовик точно по графику, а только вместо этого его жена совсем не по графику удирает к тому, первому. Мы стали играть в такую игру: считали по уговору, закрыв глаза, и нужно было угадать, что произойдет на экране, когда кончишь считать. Я выигрывал так часто, что играть стало просто неинтересно. Раза два Джоан придвигалась ко мне и, по-моему, была не прочь, чтоб я ее потискал. Но я вместо этого предложил ей сигарету. Она выкинула обычный фортель - хихикая, задула огонь, а потом схватила меня за руку, будто бы для того, чтобы удержать спичку. Так что я даже обрадовался, когда зажегся свет, хотя знал, что придется купить ей мороженое.
И тут ввалилась целая орава ребят. Я сразу узнал портовых по красным курткам и длинным бакам - года полтора, наверно, отращивали - и понадеялся, что они ко мне не пристанут. Они сели позади нас и стали отпускать всякие шуточки; потом один, длинный, худой и прыщавый, наклонился вперед и взял Джоан за плечо.
- Что, не дождалась меня?
Она повернула голову ко мне, потом отдернула плечо и оглянулась.
- А ты зачем ребят привел? Боишься, что один домой не дойдешь?
- Иди-ка сюда, я тебе объясню!
- Нет уж, теперь поздно. Я занята.
- Слушай, Джоан, - сказал я. - Ты иди, если хочешь.
- Это еще что за дурачок, из какой деревни? - спросил прыщавый.
- Хочешь от меня отделаться? - сказала она мне и говорит тому: - Заткни глотку, а не то мой дружок тебе ее заткнет.
Я вздохнул с облегчением, когда снова погас свет. Не обязательно быть трусом, чтобы избегать драки, особенно когда их пятеро или шестеро на одного. Я молил бога, чтоб картина была интересная, с пятью кинозвездами, потому что хоть я и не трус, но драться с такой оравой мне не светило. Еще куда ни шло, когда ты не один и есть надежда на победу, но мало радости, чтоб тебя отколотили всем скопом. Но малютка Джоанн этого не понимала. А может, и понимала. До сих пор толком не знаю. Она все жалась ко мне, а я отодвигался. Тогда она схватила меня за руку. Рука у нее была горячая. Да и у меня, честно говоря, тоже. Не стану утверждать, что остался к ней равнодушным.
А потом я вдруг чувствую, что тот, длинный, огрел меня кулаком по спине. Я обернулся и, провалиться мне на месте, в первый раз заговорил - до этого я не сказал ему ни слова.
- Вот что, приятель, - говорю, - ты полегче. Будешь лезть, вылетишь отсюда со страшной силой.
- Да тебе и с одноруким карликом не справиться, - сказал он.
- Слышь, мне просто неохота с тобой связываться. Отстань.
Все вокруг нас шикали и возмущались: безобразие, пусть молчат или выматываются, - а эти портовые все выпендривались. Джоанн тем временем жалась ко мне, я отодвигался, а проклятая картина так тянулась, что можно было две сигареты скурить между револьверными выстрелами. Я слышал, как портовые перешептываются, и насторожился. Было ясно - они такую заварушку готовят, что чертям тошно станет.
Потом двое схватили Джоан. А тот, длинный, сидел на откидном месте и покуривал. Он-то и командовал парадом.
- Посадите крошку ко мне на колени, - приказал он. - Аккуратненько подымайте - как бочку с пивом.
Я разозлился и сгреб одного за руку. Они уже подняли Джоанн, и мне стали видны ее ноги - сроду ничего подобного не видывал. Она брыкалась и визжала, а я ничего не мог поделать, потому что, когда схватил первого за руку, второй, сидевший сзади меня, накрыл мне лицо пятерней, норовя ткнуть пальцами в глаза. Я отпустил того, который держал Джоанн, и врезал этому второму; я и с десяти дюймов могу стукнуть так, что добавлять не надо будет. Он живо меня отпустил. Но Джоанн теперь была уже над стульями, так что я выскочил в проход и принялся за длинного.
Дальше разговор был короткий.
Я ухватил его левой рукой за узенький черный галстук и развернулся правой. Но ударил мимо, потому что он неожиданно пригнулся. А потом кто-то бросился мне под ноги, и я полетел на пол.
Тот, который мне под ноги бросился, выскочил из другого прохода. Это было неплохо придумано. Когда билетер осветил меня своим фонариком, я лежал на полу среди стаканчиков из-под мороженого и ореховой шелухи.
- Вставай, - сказал он. - И убирайся отсюда.
- Но они первые полезли.
- Все вы так говорите, - сказал он, когда мы запрыгали по длинной лестнице.
- Спросите девушку, с которой я был, они к ней пристали, - протестовал я.
- Какую девушку?
- Вон ту. Они ее через стулья перетащили.
Он зажег фонарик, и я увидел, что разговаривать бесполезно. Джоанн уже садилась на колени к длинному, закрыв глаза и прижавшись щекой к его прыщам. И я вышел в холодный, неуютный мир.
Я побрел домой, обдумывая планы мести. Про Носаря я совсем позабыл. Честное слово, я обрадовался, когда увидел, что он стоит, словно в старинной раме от картины, спокойный и уверенный, как ковбой с американского Запада, и глядит на меня сквозь дымные сумерки. Я все ему рассказал, и он ни разу даже не вставил: "Я ж тебе говорил". Сидел и слушал, молча куря мою сигарету. Я хотел подождать того, длинного, у "Альбиона".
- Будь спокоен, никуда он от нас не уйдет, - сказал Носарь.
- Да он из нашего района сразу умотается.
Носарь покачал головой.
- Помяни мое слово, он пойдет ее провожать.
Но я был так зол, что все еще хотел вернуться к "Альбиону".
- Спокойно, - сказал он. - Пораскинь мозгами. Если мы пойдем туда, вся орава на нас навалится. А если обождем здесь, тогда уж мы навалимся на него.
- Я хочу драться по-честному.
- Все будет по-честному, - пообещал он.
Жутко было сидеть в темноте на старой кровати и слушать, как внизу крысы дружно грызут продавленный диван, а вокруг шныряют сборщики утиля. Иногда слышались удары молотка; жалобно плакали во сне дети; горланили пьяные, ссорился муж с женой. Я думал о том, что сделаю, когда дойдет до честной драки, - неужто всего только раздавлю прыщ-другой на его роже. Около половины одиннадцатого мы решили смотреть в окно по очереди, но уже через пять минут стали смотреть оба. Носарь увидел их первый и сказал мне.
- Где?
- Вон, на тротуаре.
- Что же делать?
- Ничего - остальные-то небось следом тянутся.
Но вскоре выяснилось, что хвоста за ними нет; они шли, как в упряжке, - он почти нес девушку на руках.
- Это Мик Келли, - сказал Носарь.
- Давай вниз! - сказал я.
- Спокойно. Что-то слишком уж тихо… Не нравится мне это.
- Но ведь он уйдет.
- Лучше упустить его, чем на остальных нарваться.
Мы подождали, покуда они не скрылись из виду.
- Ну, теперь двинули, - сказал Носарь. - Только тихо.
Мы спустились по лестнице. Они шли, то и дело целуясь на ходу.
- Обожди-ка, - шепнул Носарь. - Не нравится мне все это, Артур.
- Даже жаль им удовольствие портить, - сказал я.
- А вот поглядим, - отозвался он.
Мы выскочили из дома быстро и без шума - я бежал на цыпочках, а Носарь был в американских ботинках на толстой резине, - но Келли все равно услышал. Отпустив Джоанн, он сунул пальцы в рот и свистнул. Чистая работа, ничего не скажешь.
- Охрану зовет, - сказал Носарь. - Ну-ка, вложи ему ума, а я встану на стреме.
Я с ходу съездил ему по зубам и отпрыгнул назад - стиль "молния", который мы применяли у себя на школьном дворе, когда шутя боксировали друг с другом, - и тут услышал крик Носаря. Я быстренько сообразил что к чему, и дал ему по уху: знал, что надо скорей кончать, потому что услышал в переулке топот. Носарь видел, как взметнулась, словно хлыст, велосипедная цепь. Это мне Носарь потом рассказал. Я этого не видел. Цепь угодила мне под подбородок, в самую мякоть. Он снова замахнулся, но тут Носарь схватил его за руку, и хорошо сделал, потому что я уже трепыхался, как цыпленок с отрубленной головой. А потом я почувствовал, что Носарь куда-то тащит меня.
Джоанн ломала руки и вопила, как зарезанная. Тот, длинный, не сразу очухался, так что нам удалось оторваться от них шагов на двадцать. В общем мы унесли ноги, потому что они сперва остановились спросить у Келли, что с ним, и он даже ответить не мог. А мы рванули во весь дух. Остановились только возле старой литейной. Ясно помню, что Носарь сказал только:
- Теперь понял, о чем я тебе толковал?
Я не ответил, потому что еще не отдышался, да и не знал, что отвечать.
"Келли не видели?" С тех пор мы всегда задавали этот вопрос.
Правда, одно время у меня даже веки покраснели, потому что я всюду его высматривал, следил за ним и видел его даже с закрытыми глазами.
3
Под подбородком у меня была ссадина, и моя старуха это, конечно, сразу заметила.
- Что у тебя на шее?
- На балконе всю ночь провисел.
- А ну, не хами, говори, откуда это у тебя? Что ты натворил?
Но это только, так сказать, краткий стенографический отчет. Такая уж у нее манера - задать десять вопросов, чтоб получить один ответ, да и то не обязательно.
- Ссадил на работе.
- Но когда ты уходил в кино, этого не было.
- Такие ссадины не сразу видны.
- Ответь мне хоть раз по-человечески! Всегда ты что-то скрываешь, никогда правды не скажешь. Тебе лишь бы от меня отвязаться.
- Ну вот, пошло-поехало; вечно ты все хочешь узнать, на тебя не угодишь.
- Я имею право все знать - мать я тебе или нет? Ты с кем-то дрался. А потом, чего доброго, окажется, что у вас там поножовщина идет.
- Да оставь ты меня в покое, мама.
Она решила, что я готов сдаться, и быстро сказала:
- Оставлю, когда узнаю правду.
- Правда такая штука - гляди, тебе же хуже будет.
- Я стольким ради тебя жертвовала. И вот благодарность! Сын растет бандитом. Ну нет, я тебя не выпущу, пока все не узнаю.
- Ты упряма, как осел.
- Что ты сказал? Ну-ка, повтори!
- Сказал "как осел". О-с-е-л, ясно? Почему ты не хочешь оставить меня в покое?
И кто меня за язык тянул! Молчал бы себе в тряпочку. Но она устала после работы, а я был зол из-за всех этих неприятностей и не уступал. Она меня стукнула, и я как-то нечаянно ударил ее по щеке. А опомнился я уже на полу, и на мне лежал опрокинутый радиоприемник. На мое счастье, приемник был маленький и легкий.
Сроду не видел такой быстроты - я и не заметил, когда Гарри меня ударил. Теперь он глядел на меня сверху вниз - во рту сигарета, и на сигарете еще осталось с полдюйма пепла.
Кажется, я заплакал. Моя старуха подошла и помогла мне встать.
- Сядь, - сказала она. - А ты, - повернулась она к Гарри, - никогда больше не встревай между мной и моим, сыном.
Гарри отшвырнул сигарету.
- Он не смеет на тебя руку поднимать.
- Я сама с ним справлюсь. Ты слишком много на себя берешь. Это мой сын.
- Ну и возись с ним на здоровье, - сказал он, выходя. В дверях он оглянулся. - Хорошую обузу ты растишь на свою шею, моя милая.
Поверите ли, но когда он ушел, я рассказал ей почти все. Если можно так выразиться, приближенную версию. Она мне поверила, и я поздравил себя; случайно я как бы одержал победу. Или, верней, так мне казалось. В тот вечер она даже не пожелала ему спокойной ночи. Я долго не спал, но, сколько ни прислушивался, не слышал скрипа на лестнице и, наконец, заснул как убитый. А ведь этот человек дал мне свой велосипед и заклеил прокол. И я его даже не поблагодарил, ни вечером, ни на другое утро, ни после. Теперь это, конечно, неважно. Но тогда было важно - для него.
4
Назавтра на работе было почти то же самое. Дядя Джордж велел мне отвезти записку одному подрядчику на строительный склад в трех милях от нашего участка. Я захватил с собой инструменты для велосипеда, но на этот раз обошлась без прокола. И не удивительно, потому что на переднем колесе были новые покрышка и камера, Гарри их купил, когда магазин был уже закрыт, - наверно, не скоро он туда достучался. Что было в той записке и во многих других, я узнал гораздо позднее, но вам, пожалуй, сразу скажу, что они жульничали с путевыми листами и с излишками цемента, которые вовсе не были излишками; а о том, как я испортил им всю музыку, речь впереди.
К вечеру пошел дождь, работа остановилась, и пошла игра. В сарае резались в карты, а мы со стариком Джорджем сидели в цементной трубе, подложив под себя рваный мешок, чтоб удобней было, и разговаривали. Этот Джордж, скажу я вам, был первый разумный человек, которого я встретил. Серьезный такой, спокойный. Он все замечал, проницательный был, не хуже Носаря, но только его другое интересовало. Я не загибаю, честное слово. Он со мной как с равным разговаривал. Верил, что я его пойму и не придется вдалбливать мне одно и то же тысячу раз. И никогда не хвастал, не заливал: если он что сказал - значит, так и есть, он не сплетал байки, выставляя себя умником, который, все наперед знал.
Слово за словом, о многом мы переговорили.
Я его спросил: неужто он всю жизнь на этой работе? Он сказал - нет, строил шоссе, большие резервуары, прокладывал подводные тоннели.
- Да, много я в свое время тоннелей проложил. А начинал углекопом.
- Глубоко работали?
- Не очень. Футов шестьсот или семьсот глубины было. Уголь здесь почти у самой поверхности, чашей залегает. Поковыряйся в земле к западу отсюда и найдешь целую залежь; не удивлюсь, ежели и мы наткнемся на пласт, как станем дальше рыть.
- А сколько вам тогда было лет?
- Я в шахту совсем мальчишкой пошел, лет тринадцати. У шахтного ствола по десяти часов в день торчал, открывал и закрывал дверь. Сидел там и играл сам с собой в крестики и нолики, всю дверь изрисовал. Скучища. Потом стал лошадью править - вывозил на-гора вагонетки с углем. А там и за настоящее дело взялся - забойщиком стал. Зарабатывал ничего себе, ежели не попадался пласт "черствого хлеба".
- А что это?
- Место такое, где уголь твердый, а кровля плохая или разрушенная или же воды полно.
- Трудно приходилось?
- Помаленьку привыкаешь. Не сладко, конечно. Но мне ничего, нравилось, работал, покуда первая мировая не грянула… тогда меня взяли.
- Вы пошли в солдаты?
- Не пошел, а взяли меня. Вызывает раз меня из шахты управляющий, старый Чарли Лоусон: тертый он был, старый черт. Сказал, что нужны в армию добровольцы-шахтеры, по одному с каждой шахты. "Понимаешь, - говорит, - требуются добровольцы, вот я тебя и назначил от нашей шахты!"