Разбирая в палатке у поднятого полога свой рюкзачок, Алина наткнулась пальцами на что-то продолговатое, пупыристое, и осторожно, гадая и вспоминая, что же такое могло оказаться среди ее вещей, вытащила незнакомый предмет наружу.
На ее ладони лежала пластмассовая елочная игрушка-сосулька, рождественский подарок Максима. Розовая краска на ней где поплыла, где облупилась, словно игрушку держали над огнем, и стоило поддеть ногтем – на пол сыпалась блестящая в отсветах костра шелуха.
Той же ночью к палатке подобрался Бусь. Дрожа от страха и спеша поскорее убраться из людного места, бузиненок отдал Леону свернутую бумажку, на которой почерком Ариса было написано: " Идем в Пустошь. За нами не ходите".
– Живы! Значит, с ними все в порядке! – обрадовалась Алина, и Леон решил не напоминать ей, что Максим мог там, у Дикого Поля, провернуть ту же хитрость и заставить Ариса написать записку под диктовку. К тому же спустя всего минуту радостное настроение Алины улетучилось – девушка осознала вдруг, что Женя с Арисом вдвоем пошли в мертвый город.
Был ясный полдень, когда обессиленный дорогой Леон свалился на спину своей лошади. Водить короткими дорогами целый отряд оказалось делом нелегким, и после часа пути приходилось долго приходить в себя, вытирая льющуюся из носа кровь, пить теплое молоко с медом, которое грели специально для него. Алина не на шутку волновалась и едва не плакала, когда во время короткого привала Леон сползал с лошади и, покачиваясь, шел к собравшимся вокруг отца советчикам. Сейчас девушка жалела, что у нее нет Женькиных способностей, что она не может поделиться с любимым своими силами, хоть немного. Но не отговаривала Леона. Молча касалась ладонью его переносицы, останавливая кровь, и через силу улыбалась – пусть он не беспокоится хотя бы из-за нее.
Иштранский отряд встретился им на третий день пути – воины с перехваченными узорными лентами волосами весело переговаривались в дороге, некоторые слова можно было понять. Кто-то подшучивал над товарищем, кто-то мычал под нос незнакомую мелодию… А позади них вился над мирной деревенькой черный дым.
Благодаря Леону всадники выехали с короткой дороги прямо позади иштранцев и тут же, не дав врагу опомниться, ринулись в бой. Сын воеводы в схватке не участвовал просто потому, что, измотанный путешествием, едва ли мог поднять собственный меч. Обнимая Алину, прижав ее к своей груди – чтобы не смотрела – он равнодушно наблюдал за бойней, не испытывая ни малейшей жалости к молодым безусым ребятам с пестрыми лентами в косах, к гордым иштранским старикам, к воинам, оставившим в соседней стране дома, любящую семью. Казалось, он до сих пор видит высокое пламя над деревянными избами, тела в изодранной одежде – и на деревьях, в пожираемых огнем садах, и на деревенских улицах. И священника в пыльной рясе, что отпускал грехи умирающим и попутно перевязывал раны выжившим вместе с колдуньей-лекаркой.
Алина хотела остаться помочь, но Алексей Леопольдович не разрешил: пришлось бы возвращаться за ней, а время не позволяло.
Еще один отряд они встретили вечером на подступах к Васильковскому хутору. Разгромили наголову, взяли пленных: нескольких матерых воинов и одного перепуганного мальчишку, такого же, как те, которые утром жгли мирную деревню и убивали селян, не успевших спрятаться и не сумевших защититься. На этот раз Леон бился наравне со всеми, отдавая последние силы, впервые чувствуя, как приятно тепло чужой крови на руках, как прекрасен ее багровый отблеск на клинке, если это кровь врага.
Той же ночью наткнулись на колдунов, вышедших из города чужого мира. Растерянные и усталые, они были слишком похожи на самых обычных людей, заблудившихся в незнакомом лесу.
Новый день оказался удачным – еще несколько стычек, из которых отряд воеводы вышел победителем. А во время обеденного привала вдруг появился Бусь с запиской от Ариса. Алина радовалась как ребенок, Леон и тот готов был смеяться от облегчения, что с друзьями все в хорошо, что, несмотря на каверзы Максима и поход в Пустошь, Арис написал коротко: " Все в порядке. Были в Пустоши. Встретимся возле Вереша".
– Знать бы, нашли они, что искали, или нет, – ворчал воевода, перечитывая записку.
А Леон понял вдруг, что сейчас для него это не главное. И, пряча бумажку в карман, подумал: "Встретимся, друг. Обязательно встретимся".
Следующие дни слились в сплошную пеструю карусель забот и суматохи. На берегу Вороши разбили лагерь, туда постоянно приводили все новых и новых колдунов, скрупулезно записывали их имена и умения. Алина и двое колдунов из отряда воеводы беседовали с вновь прибывшими, рассказывая, что к чему, объясняя, как хотя бы временно приспособиться к новой жизни. Леон в лагере не сидел – ездил по окрестностям с небольшим отрядом. Коротких троп он уже не чуял – слишком близок был город иномирья – но пока им везло, и без колдовства удавалось застать врасплох осмелившихся сунуться к Верешу иштранцев. А после колдуны-новички немного освоились и стали помогать. Не в благодарность, наверное, а чтобы хоть как-то найти свое место в этом новом мире.
Даже с княжеской дружиной встретились, но поднимать оружие на соотечественников в тот раз не пришлось – отрядом командовал старый Силантий Свериг, который, едва завидев во главе преградивших дорогу всадников Алексея Леопольдовича, тут же заявил, что его люди добровольно переходят под командование воеводы раславского.
Аномалии появлялись все чаще. Природа, устав бороться, отвечала засухой – вянущей листвой на деревьях и проплешинами серого сухотравья посреди зеленых лугов. Крестьяне беспокоились и уже не знали, кого винить в своих несчастьях – князя ли, приведшего на раславские земли бесчинствующих наемников, или выходцев из чужого мира, колдунов, которых невесть зачем привечал и защищал опальный воевода.
Тем временем с юга долетали тревожные вести о многотысячной армии, состоящей из верных князю войск и иштранцев. Все чаще горели не только деревни и города, но и леса, и Леону не давала покоя мысль: а что, если враг доберется до Заповедного леса? Конечно, тогда Ариса не превратят в лешего, но откуда-то сын раславского воеводы точно знал, что защитить лес нужно любой ценой. И потому решил, что возьмет верных людей и отправится к хутору Хмельки, где друзья отца основали еще один лагерь для переселенцев. Хуторок находился недалеко от Вереша, и Леон полагал, что с помощью новых колдунов сумеет защитить границы Заповедного леса.
Алексей Леопольдович его решение одобрил. Алина тоже.
Ночь была ясная, звездная. Проводить ее под пыльным пологом походной палатки Леону не хотелось – слишком сладким был воздух, слишком богатой россыпь огней на небе, что даже костры, разожженные на берегу, не могли ее затмить.
– Давай здесь ляжем? – предложил он Алине, расстилая выпотрошенный грубый мешок прямо на траве.
– Давай.
Она подтащила свой голубенький коврик и, подождав, пока Леон устроится на этой куда более теплой подстилке, легла рядом. Прижалась к нему, положив голову на плечо.
– Красивое сегодня небо, правда?
Девушка подняла руку, словно пытаясь дотянуться до звезд. Пальцы едва заметно дрогнули от усталости. Алина засмеялась и уткнулась лицом в рубашку Леона, пропахшую кострами, как и все вокруг. Скоро ее дыхание стало тихим, размеренным, и Леон понял, что любимая уснула.
А к нему сон еще долго не приходил. Так же, как до того Алина, Леон поднял руку к небу, будто хотел набрать горсть огней растопыренной ладонью. Усмехнулся.
Где-то недалеко, у нового мертвого города, откуда ушли все, кто успел, собирались стражи, выстраивая кольцо. На севере у Дикого Поля расползалась Пустошь, а вторгшиеся на родную землю войска Иштры жгли на своем пути деревни и угрожали добраться до самого сердца земли – Заповедного леса. Но – жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Леон осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал Алинкину ладошку и, улыбнувшись напоследок ясному небу, закрыл глаза.
А в то же время в десятках миль от разбитого на берегу Вороши лагеря, в спрятанном посреди темного, туманного ельника охотничьем зимовье, Арис, лежа на расстеленном на полу одеяле, обнимал уснувшую у него под боком Женьку и, зарывшись лицом в ее спутанные волосы, не думал ни об аномалиях, ни о Леоне с Алиной, ни о войне… Впервые за долгое время он чувствовал себя счастливым так полно и по-настоящему, что впору задуматься: а чем придется платить за это долгожданное и все же такое неожиданное счастье? Но… об этом Арис тоже не думал. Вдыхая запах девичьего тела и наслаждаясь прикосновением шелковистых прядей Женькиных волос к собственным обветренным и небритым щекам, он медленно засыпал, но все же не забыл проверить, хорошо ли стережет лесную избушку его змеиный караул.
Глава 2. Волшебство уходит
Утро постучалось в окошко мелким дождем. Свет едва касался потолочных балок, дощатого пола, погашенной свечи на маленьком столике у стены. И чай недопитый в кружке на подоконнике, брошенные небрежно мокасины у ножек старенькой лежанки, раскрытый рюкзак, огромные разношенные ботинки… И размеренное дыхание лежащего рядом мужчины.
Я так и заснула у него на плече. Удобно, уютно. Даже выспалась. И теперь, одетая лишь в расхристанную рубашку, кутаясь в краденое одеяло, смотрела на свою ладонь, лежащую на мужской груди. Долго смотрела.
Горынычу наскучило изображать спящего. Обняв свободной рукой, он зарылся лицом в мои волосы, и мы лежали вот так, в обнимку, слушая тихий шепот дождя за стенами. Я украдкой рассматривала, как впервые, смугловатое лицо с чуть прищуренными глазами, угадывая улыбку в уголках губ…
А после – мытье в холодной воде и опостылевшие бутерброды, которые сегодня казались на удивление вкусными. Горячий чай и купленные в ларьке конфеты – шоколадные с орехами. Горыныч с заразительным удовольствием грыз непривычное лакомство и смотрел на меня так странно, словно любуясь. Грея пальцы о чашку, я думала о том, что мы с Арисом знаем друг друга не так давно, но уже столько пережили вместе, через многое прошли… Словно не полгода, а полжизни бок о бок. Но как же не похож был сегодняшний Арис, сидящий рядом со мной на расстеленном одеяле и неторопливо пьющий малиновый чай вприкуску с конфетами, на того мрачного ворчуна, который привел нас с Алиной в заснеженные Осинки!
" Я люблю тебя, Женька"…
Слезы просились на глаза – глупые, непослушные.
Нет, это не со мной, не со мной… Так не бывает!
Капли все реже стучали по крыше, и лучи солнца, пробиваясь сквозь тучи, украдкой заглядывали в окошко. День просыпался, а мне отчаянно хотелось, чтобы время остановилось, и это дождливое утро в затерянном среди леса старом охотничьем домике как можно дольше не заканчивалось.
Когда мы переступили порог, близился полдень. Насвистывали птицы в ветвях, ельник уже не казался таким мрачным, и без труда можно было рассмотреть тропинку – ту, по которой пришли, и ту, которая станет для нас путеводной сегодня. Я задержалась у двери, не решаясь оставить позади и это утро, и лесную избушку… Горыныч как-то настороженно оглядел меня с головы до ног, и щекам стало горячо. Я поправила лямки рюкзака на плечах и торопливо зашагала по убегающей тропке.
Идем?.. Идем. Хорошо…
Голоса просыпались изредка, напоминая о себе, и вновь смолкали. От Пустоши мы удалялись с каждым шагом, но… шли. И тех, с кем я заключила договор, это странным образом устраивало.
Все тот же лес, все та же дорога. Ничего не изменилось.
И изменилось все.
Я смотрела на мир, усыпанный блестками дождевых капель, подсыхающих на солнце. Смотрела и не узнавала… себя.
Аномалии появлялись все чаще, все беспорядочней.
У Дикого Поля разрасталась Пустошь.
Старик-стеклодув умер, и в его убийстве обвинили Семена.
Шар, который я принесла из Иванцово, был негодным и разбился.
Максим оказался предателем и погиб.
Девушка, пришедшая в облике Алины – сообщница или невинная жертва – тоже погибла.
Виктора утащили русалки – наверное, он заслужил.
Второй мертвый город появился у Вереша.
Леон с Алиной помогают новым колдунам освоиться в этом мире.
Всемил считает, что мир погибнет. Скоро.
А глупая девчонка, с рюкзаком за плечами шагающая сквозь умытый дождем лес, думает лишь о прошедшей ночи, о нежданном признании: "Я люблю тебя, Женька", и сожалеет, что радостно-беззаботное утро осталось за стенами старого охотничьего зимовья.
Пустошь, скорее, – шипит под землей.
Отмахиваюсь раздраженно: отстаньте, не до вас!
Обернувшись, смотрю на Ариса украдкой, и в памяти всплывает размытый полутьмой силуэт, оживают ощущения, о которых не хочется вспоминать при свете дня, когда подобные мысли так легко прочесть на моем лице.
Затылку горячо от направленного в упор взгляда. Или это просто солнце?
Любит! Он меня любит! Меня… Этот странный человек, в чьем прошлом слишком много темных тайн, за последние недели стал мне ближе многих. Ближе самой верной и давней подруги Алинки. Тот, кого я бы без оглядки назвала другом. Тот, кого я первого позвала бы на помощь.
И звала ведь.
И пряталась в его объятиях, позволяя защищать и согревать. Так хорошо и спокойно было рядом…
А он меня любит.
Что же – не поняла, не угадала?
От воспоминаний горят уши, и хочется спрятать лицо. Зелень листвы расплывается перед глазами, а я отчетливо вижу широкие плечи, взгляд кажущихся черными глаз, ощущаю прикосновения рук, и как щетина на его щеке колет мою ладонь. Трясу головой, отгоняя наваждение, и ловлю себя на мысли: Арис – позади, он видит и все понимает…
Ускоряю шаг. Не убегаю. Не хочу убегать. Просто…
В кармане весело шуршит фантик от шоколадной конфеты.
– Стой! – доносится в спину.
Запутавшись в мыслях, не успеваю услышать, понять, и вздрагиваю, когда на плечо мне опускается ладонь.
– Стой. Подожди.
Послушно останавливаюсь. Смотрю, как Горыныч, присев на корточки, задумчиво трогает жухлые травинки, хмурится. Поспешно отвожу взгляд от его лица, чтобы не уличил меня за подглядыванием. И, едва глянув на землю, понимаю, отчего мы остановились.
Пятачок высохшей травы неподалеку от тропинки – будто кто на землю отраву вылил. Присаживаюсь. Пальцы осторожно трогают стебельки: мало ли, какие здесь химикаты? А может, колдовство? В этом сумасшедшем мире возможно и то, и другое. Посреди пятачка безжизненно торчат ветки кустарника со сморщенными бурыми листьями, и стоит несчастное мертвое деревце. Арис подходит к нему, кладет руку на ствол, словно прислушиваясь.
Хорошо…
Чернота ворочается под землей. Раз им здесь хорошо, значит, нам лучше не задерживаться. А ну как выползут, схватят – не меня, Ариса? А он все стоит у дерева, пытаясь чутьем лешего понять, что же не так, что не правильно! Взять бы под локоть да увести отсюда подальше…
Делаю шаг. Жухлая трава под ногами громко шуршит, сминаясь. Арис оборачивается и, перехватив обеспокоенный взгляд, возвращается на тропу.
Дорога огибает по склону лесистый холм. Вскоре чуть выше мелькает еще один желтый пятачок – мертвые деревья, сухая трава. Арис не слышит злорадного шипения, но мне теперь все сложнее забыть, что мы не одни в этом лесу, на этой дороге. И, наверное, стоит все рассказать, но – молчу.
Солнце катится к горизонту. Внизу, в долине, видно асфальтную дорогу и линии электропередач, а вдалеке светится окнами поселок. Пойти, что ли, к аномалии? Оборачиваюсь к Арису, но он, шагнув ко мне, неожиданно берет за руку… Мысли проносятся одна за другой: что сделает, что скажет?.. Горыныч молча тянет меня в сторону, с дороги. Я послушно прячусь в зарослях и слышу теперь голоса и поскрипывание телеги.
Звуки приближаются. Несколько возов проезжают мимо, груженные всяким домашним скарбом. Детишки на одной из телег затевают веселую возню, да взрослые прикрикивают на них, чтоб вели себя тише. Женщины шепчутся, лица у них озабоченные. У самой обочины проходят двое мужиков: видно, стражи их выгнали из деревни, на месте которой появилась аномалия, и теперь они поминают "добрым словом" и чужой мир, и колдунов, и… раславского воеводу, который тварей этих бесовских – нас, то есть – привечал, да беду накликал.
Вечерний лес скоро прячет повозки, негромкие разговоры растворяются в шепоте листвы, затихает натужный скрип колеса. Мы возвращаемся на дорогу, и в это время в тишине над холмами и долиной слышится громкий, пронзительный звук. Катится эхом по склонам и смолкает. Зябко становится, неуютно.
– Что это? – спрашиваю шепотом.
– Дудка, – Арис щурится. – Сегодня дальше не пойдем.
Лес. Без тропинки, сквозь сумерки.
С каменистого уступа открылся вид на аномалию, уютные электрические огоньки, но Арис повел меня дальше, выше, и остановился под раскидистым кленом, на небольшой полянке, спрятанной за скалой и от ветра, и от чьего-либо слишком внимательного взгляда. Тень здесь была густой.
Идем, идем…
Голоса доносились из сырой полутьмы и смолкли, стоило Арису подойти и сесть рядом, на траву. Разложив коврик, я устроилась на нем, поджав ноги. Смотрела, как Горыныч достает хлеб, и, отчего-то замешкавшись, взяла с его руки хрустящую горбушку, стараясь не коснуться пальцев. В ответ – взгляд, внимательный, настороженный. Смутившись, не зная, куда деть глаза, я вытащила из рюкзака флягу, не заметив, что Арис, как обычно, протягивает мне свою. Ругать себя за поспешность было поздно: Горыныч пил родниковую воду с таким видом, будто в его флягу кто-то налил по ошибке кислого вина. Завинтил блеснувшую в сумерках крышку и долго всматривался в украшавший ее рисунок-клеймо, словно видел впервые. Казалось, он вот-вот спросит: "Что случилось?" Но Арис промолчал. Вынул из сумки упакованную в кулечки и завернутую в лоскуты еду, купленную в аномалии, разложил на полотенце.
Только есть не хотелось, и ужин остался почти нетронутым.
Спрятав наши припасы, чтобы не достались муравьям, Горыныч сидел в нескольких шагах от меня, глядя на равнину далеко внизу. Стебельки трав пытались уцепиться за его руку, да так вяло и несмело, что Арис этого даже не замечал. Солнце уже спряталось, и сумерки сгущались под ветвями, но там, на лугу, было еще светло от ясного сиренево-голубого неба. Подобрав ноги, обхватив руками колени, я наблюдала, как гаснут последние отсветы заката.
"Я люблю тебя, Женька"…
Разве так бывает? Ведь ни знака, ни намека. А тот поцелуй во время дождя – его я себе объяснила нечаянной вспышкой чувств у людей, слишком много времени проведших рядом. Точно так же, как и вчерашнюю ночь можно было объяснить страхом, отчаяньем, от которых я совсем потеряла голову.
Еще сегодня утром я чувствовала себя счастливой, когда лежала с Арисом в обнимку на старом шерстяном одеяле, когда угощала его конфетами и чаем. Но так уж устроен человек, что с наступлением сумерек в голову приходят мысли, от которых при свете дня легко отмахнуться.
Черный силуэт Горыныча отчетливо вырисовывался на фоне неба – широкие плечи, взъерошенные волосы, задумчиво нахмуренные брови. В пальцах – измочаленный колосок: Арис все вертел его, потом выронил. И обернулся. Лица его в темноте нельзя было разглядеть, только глаза едва заметно поблескивали.
Пустошь…