Они было поднялись на приступок у ротонды, прямо как подошли к ней, но Женя, помявшись, через мгновение попросила Нелли обойти ротонду и встать с другой стороны.
– Мы, знаешь, – проговорила она с извиняющейся улыбкой, когда уже стояли с другой стороны, – мы с ним тогда были вот здесь, на этом месте.
– С кем, с Радом? – уточнила Нелли. Хотя можно было и не уточнять.
– Ну да, с Радом, – ответила Женя. – Он еще так здорово говорил о чуде и вере. О связи между ними. Так вдохновенно. Я им прямо залюбовалась.
– И что он говорил? Что именно? – живо откликнулась Нелли.
Женя помолчала. Потом у нее вырвался смешок.
– Не помню точно. Не берусь восстановить. Что-то вроде того, что вера требует знания, а знание требует чуда. Как-то так. Помню только, что очень здорово говорил.
– После этого ты и решила креститься, – словно подводя итожащую черту под ее словами, произнесла Нелли; то ли всерьез, то ли с иронией – не понять.
Во взгляде Жени, каким она посмотрела на Нелли, было сомнамбулическое отрешение.
– А знаешь, может быть. Вот подумала сейчас... не исключено.
Не сговариваясь, они согласно отступили от ротонды и двинулись к выходу из монастыря.
– Так ничего и не знаешь о нем? – не глядя на Женю, осторожно спросила Нелли некоторое время спустя.
Женя погладила указательным пальцем крыло носа.
– Ничего. Как тогда исчез из гостиницы – и все, бесследно. Я здесь разыскала его мать, и у нее, она утверждает, тоже никаких сведений.
– Но жив? Жив? – перебила ее Нелли.
– Жив, – подтвердила Женя. – Во всяком случае, мать говорит, раз в месяц присылает ей по электронной почте сообщение. Без всякой конкретики. Жив-здоров, а что, где, как – догадывайся.
Нелли сыграла бровями. Женя как раз посмотрела на нее – и увидела.
– Что и как – это, конечно, не угадаешь. А где – понятно: в Таиланде. У него же виза кончалась, день оставался. Куда он без визы? Нелегал. Нелегалу – нелегальная жизнь.
– Я иногда думаю, – сказала Женя, – вдруг его депортировали обратно в Россию, и он где-нибудь здесь. Ходим по одним дорожкам. Могли депортировать, как полагаешь?
– Как я полагаю? – переспросила Нелли. – Я полагаю, едва ли. У него, судя по всему, были заготовлены какие-то варианты. Или вариант. Нырнул – и с концами. Кому это там нужно – искать его? Мне кажется, ему помог Тони. Во всяком случае, мы с Дроном Тони в этом подозреваем. Хотя Тони не раскалывается. Стоит, как скала: нет и нет!
– Как скала, – подобием эха отозвалась Женя.
– Как скала, – подтвердила Нелли.
Они прошли через ворота в опоясывающей монастырь краснокирпичной стене и оказались на околомонастырской площади. Здесь, у ворот, был ее скат к речному оврагу, глазу открывалось не занятое никакими строениями, кроме одной небольшой церквушки, свободное земное пространство, глаз отдыхал и наслаждался, созерцая этот простор.
– Вот тут мы с ним тоже тогда стояли, – произнесла Женя. – А потом отправились вон в тот ресторан, вон налево, за дорогой, видишь? "Русский дворик". И там мы с ним пообедали. Так славно было. "Русский дворик", видишь?
– Ладно, хватит о нем. – Нелли взяла Женю под руку, развернула ее, повлекла через площадь в сторону, противоположную скату. – Давай поехали, не жарко, чтобы стоять, и пора уже. Пора уже, пора. Дрон с Сержем уже, наверное, на подъезде.
– Если бы они приехали, Дрон бы тебе, надо полагать, позвонил, – сказала Женя. Ей не хотелось уходить отсюда.
– Я и не говорю, что приехали. Я говорю "на подъезде", – ответила Нелли.
Желтая пятидверная "сузуки" Жени была припаркована в сотне метров от примонастырской площади – около чистенького, с ясно промытыми окнами, будто перенесенного сюда из западной жизни одноэтажного строения "Макдоналдса" на проспекте Красной армии. Они сели в выхолодившуюся машину, предвкушая скорое тепло, которым должен был наполниться салон, как заработает мотор, – но мотор не завелся. Ни с первой попытки, ни со второй, ни с десятой.
– Что, промерз? Требует согревающего? – со смешком вопросила Нелли.
Женя досадливо хлопнула ладонями по рулю.
– Нет, это у него что-то с электроникой. Вдруг ни с того ни с сего раз – и отказ. Надо менять лошадку. Это я еще летом поняла. Она меня тогда так подвела – я потом до самых родов ею не пользовалась. Чтобы никаких неожиданностей.
– Так и что же не поменяешь? – спросила Нелли.
Женя посмотрела на нее с той же самой, словно винящейся улыбкой, что была у нее на лице, когда в монастыре она попросила встать с другой стороны ротонды.
– Да все потому же, – сказала она. – Он эту машину тогда вел. Я, знаешь, по тому, кто как ведет машину, вижу, что за человек. Он меня окончательно взял тем, как вел.
– Да? Любопытно, – проговорила Нелли. – Как это он так вел?
– Ты меня только прости за патетику, – предупредила Нелли.
– Ну-ну, прощаю, – поторопила Нелли.
– Он дышал силой и миром. Вот я по-другому не могу сказать, именно так.
– Силой и миром, – повторила за ней Нелли. Она помолчала, словно взвешивая эти слова внутри себя на неких весах. – Да, ты, пожалуй, права, очень верно.
Ждать эвакуатора естественным образом им пришлось в "Макдоналдсе". Женя позвонила своему помощнику в галерею, велела ехать в мастерскую и оформить машину в ремонт, когда ее туда доставят; дело было сделано, осталось только ждать – и сидели просто разговаривали. Нелли выспрашивала у Жени о ее беременности, о родах, о послеродовом самочувствии и кормит ли грудью. Женя отвечала – и чувствовала себя так, словно они с Нелли поменялись местами, и Нелли теперь была младше ее.
– Ты с ума сошла?! – воскликнула она, когда Нелли спросила ее, кормит ли она грудью. – Это быть привязанной к ребенку, будто корова? Мерси! Да грудь и просто как грудь хочу сохранить.
– Что же, искусственное вскармливание? – поинтересовалась Нелли.
– Еще не хватало! Зачем искусственное. Тут никакого велосипеда изобретать не надо, опыт прошлых веков: кормилица. Пятьсот баксов в месяц – и никакой проблемы.
– Но кормилицу ведь еще найти нужно. Это не деревня, как раньше. Это Москва.
– Ну что ты! – отмахнулась от Неллиного вопроса Женя. – Патронажной сестре из районной поликлиники те же пятьсот баксов – она ко мне на выбор за руку десять кандидаток привела. Я еще выбирала.
Нелли поднесла пластмассовый стаканчик с чаем к губам.
– Это, я понимаю, его? – спросила она. – Судя по срокам. Извини, если тебе не хочется отвечать.
– Да нет, что здесь такого – не отвечать. Его, конечно. – Голос Жени исполнился гордости. – У меня как раз были такие дни, самые те, и я хотела. Правда, я кой-чего больше хотела, но... – Она прервала самое себя, проиграв в воздухе пальцами – как бы пройдясь по невидимым воздушным клавишам.
– Чего ты больше хотела? – спросила Нелли.
– Ладно, хватит о нем, – вернула ей Женя ее же слова. – Что-то о нем слишком много. – Чувство неожиданной старшести переполняло ее, и она осведомилась – о чем в иных обстоятельствах не решилась бы: – А ты, извини меня, почему ты не рожаешь? Какая-то проблема?
– Никакой! – мгновенно отозвалась Нелли. Она перегнулась через стол к Жене и прошептала, словно вовлекала ее в заговор: – У меня четвертый месяц. Делюсь здесь в России с тобой первой.
– Вау! – таким же заговорщическим шепотом сказала Женя. – А я думаю, почему ты меня так выспрашиваешь: как беременность, как родила!..
– А ты думала, я просто так выспрашиваю! – со смехом откликнулась Нелли.
Разговор их оживился настолько – желтая, с наклонными черными полосами туша эвакуатора прибыла, остановилась как раз напротив окна, у которого сидели, они увидели ее, только когда водитель позвонил Жене на мобильный и сообщил, что на месте.
Через десять минут они были свободны. Водитель эвакуатора, получив авансом хорошую мзду, что тотчас согрело ему душу не хуже сорокаградусной, убыл с желтенькой игрушкой "сузуки" в Москву, Женя позвонила помощнику, чтобы через час встречал машину в мастерской, – о машине можно было больше не думать.
Солнце село, небо потеряло глубину, в воздухе предвестием сходящих сумерек засквозило лиловым.
Нелли с Женей, улучив момент, когда в потоках мчащихся настречу друг другу машин образовались просветы, перебежали на другую сторону проспекта и стали голосовать, ловя машину, чтобы ехать в Семхоз. Машины, однако, профукивали мимо, и они спустились к жидкому скверику с кукольным памятником Ленину напротив монастырской стены, где была остановка автобуса и к тротуару, вырываясь из ревущего потока, постоянно приставала то одна машина, то другая.
Пристававшие машины, когда очутились на остановке, оказались сплошь микроавтобусы-маршрутки. Они притыкались к тротуару, высаживали одних пассажиров, забирали других – и тотчас нетерпеливо отваливали от остановки. Маршрутка с номером 55 на лобовом стекле почудилась Нелли знакомой. Ей показалось, когда они с Женей, выехав с дачи Сержа, летели по шоссе через поселок, навстречу им просвистела маршрутка именно с этим номером.
– По-моему, пятьдесят пятый – это к нам, – сказала она Жене. – Давай сядем, если идет. Через десять минут будем в поселке. А там до дачи дойдем пешком. Прогуляемся.
Поймать машину, судя по всему, удалось бы еще неизвестно когда, а маршрутка была вот, и Женя согласилась не раздумывая.
– Пятьдесят пятый в Семхоз идет? – спросила она выходивших пассажиров.
– Идет! Идет! – в несколько голосов тотчас ответили ей.
Нелли с Женей поднялись в салон, закрыли за собой дверь, и маршрутка тронулась.
Когда Женя передавала водителю за проезд деньги, она почувствовала на себе внимательный, словно бы ощупывающий взгляд. Взгляд принадлежал сидевшему на переднем сиденье, лицом к остальному салону, высушенному временем, напоминавшему сучкастую палку старику с землисто-коричневым лицом, будто вытесанным из коряги. Он был с коляской-инвалидкой на двух маленьких колесиках, сумка с коляски снята, и вместо сумки – большой узкогорлый, каких Женя никогда в жизни не видела, почерневший от времени жестяной бидон, прикрученный к коляске во много оборотов такой же почерневшей, засмолившейся от времени веревкой. И пока ехали, она снова и снова ловила на себе его взгляд. Говорили с Нелли, забывала о старике – и вдруг чувствовала: смотрит. Кидала на старика ответный взгляд, чтобы удостовериться: смотрит? – старик смотрел. Беззастенчиво, упорно, изучающе, впрямь – как ощупывал.
– А Слава-то как поживает? – неожиданно спросил он, когда они встретились глазами в очередной раз. Так, будто они были знакомы с Женей, и хорошо, и вот, не дождавшись от нее признания в знакомстве, решил знакомство их обнародовать.
– Простите? – холодно произнесла Женя.
– Ну Слава-то, Славка, что, забыла его? Перед прошлым Новым годом, в ноябре так примерно, видел вас вместе. Вы еще на желтенькой такой машинке катались.
Желтенькая машина – это, несомненно, была ее "сузуки". Только с каким же Славкой старик мог видеть ее год назад?
Но в следующий миг Женя поняла, кого он называет Славой.
– Рада вы имеете в виду? – спросила она старика.
– А, вот-вот, – обрадовался старик. – Так он себя кликал. Ну я его Славой, Славкой. А то уж как-то больно диковинно, не по-русски.
– Женя, смотри, – позвала Нелли. – Ты тут ориентируешься, где нам сходить?
Маршрутка уже резала по поселку, пронеслось справа стеклянно-бетонное одноэтажное строение продуктового магазина, вылетело следом за ним утопленное в глубине парка двухэтажное здание, похожее на дом культуры советской поры.
– А вот тут, тут, за парком-то, у отвилки, останови! – заблажил старик, глянув в окно и поспешно разворачиваясь всем телом к водителю. – Выходить мне! И вам выходить, – снова обращаясь лицом к салону, сказал он Нелли.
– Откуда вы знаете? – Женя вглядывалась в окно, и уверенности, что выходить нужно именно здесь, у нее не было.
– Так а Слава-то всегда здесь выходил. – Старик смотрел на нее взглядом, полным тайного, уличающего знания. – Или вам не здесь?
– Значит, здесь, – сказала Женя.
Машина, останавливаясь, качнулась вперед, замерла, Женя поднялась с сиденья, первой ступила к двери, откатила ее и спустилась на землю.
– Девонька моя, не знаю, как тебя по имени, – подталкивая коляску к двери и перегораживая ею проход Нелли, пропел старик, обращаясь к Жене, – не поможешь ли? Грыжа, проклятая, так и тянет, двенадцать килограммов в бидоне-то, тяжело старику.
Делать было нечего. Женя молча взялась за веревки, опутывающие бидон, и составила коляску на землю.
– Вот спасибо, вот милая, вот помогла, – спускаясь следом, проговорил старик. – Вся в Славу. Слава-то мне тоже всегда помогал. Давай, говорит, Павел Григорьич, помогу тебе!
Женя сочла за лучшее оставить его слова без ответа. Да ей и нечего было сказать ему.
Нелли, стоя в дверях, дождалась, когда Павел Григорьич освободит дорогу, вышла, закрыла дверь – и маршрутка, кинув из-под колес разжеванным снегом, рванула прочь.
– Это что у вас тут такое? – спросила Нелли, указывая на привязанный к коляске длинногорлый бидон.
– Керосин, что ж еще, – отозвался Павел Григорьич. – У нас газа вашего нет, без керосина какая ж жизнь. Есть-пить надо же.
– Вы что, на керосине готовите?! – Жене хотелось одного – скорее уйти с Нелли от старика, она узнала это место – именно здесь тогда, когда возвращались из Сергиева Посада, Рад вышел из ее "сузуки", – но она не смогла удержать в себе удивление. Это было поразительно: неужели не где-то там, в тмутаракани, а вот прямо тут, рядом, еще готовили на керосинках?
– А на чем же еще готовить? – вопросил Павел Григорьич. – Вот так вот и возим. Печь десять раз на дню не наразжигаешься. А электроплитка если – так никаких денег не хватит.
– Хорошо, Павел Григорьич, – обходя его и направляясь к Жене, сказала Нелли. – Счастливо вам. Рады были познакомиться.
Павел Григорьич поймал ее за рукав шубы.
– Так а Слава-то что? Что его не видно? Уехал куда?
Поймал за рукав, чтобы не дать им уйти, он Нелли, но вопрос его был обращен к Жене, и ответила Женя.
– Уехал, – сказала она.
– О ты! – воскликнул Павел Григорьич, не отпуская Нелли. – Далеко ли?
– Далеко, – сказала Женя.
– О ты! О ты! – Павел Григорьич, похоже, обиделся. – Не хочет говорить. Тайна! Не лезь, Павел Григорьич, не твое дело. – Он наконец отпустил Нелли, потянулся было взяться за коляску, но не донес руки. – Может, девоньки, еще мне поможете? – Он снова не говорил, а будто пел. – Тяжело с коляской по снегу-то. Какие у нее колесики. Застревает. Нам ведь в одну сторону. А вы бы по очереди. А? Помогите старику.
Женя видела – Нелли готова согласиться. Уже взялась мысленно за ручку коляски и потащила.
– Ваша проблема, как вас... Павел Григорьич, – поспешила она опередить Нелли, чтобы у той не вырвалось слов согласия. – У нас тоже свои грыжи, нам тоже нельзя тяжелое. Будьте здоровы.
По вытесанному из коряги лицу Павла Григорьича словно прошла судорога. Он быстро ступил вперед, и теперь в руке его оказался рукав Жениной дубленки.
– Грыжи у вас? Отчего у вас грыжи? Что вы такое тяжелое таскали? Барыньки драные! Придет ваш час. Мужиков ваших – на столбы, а вас драть будем – молофья из ушей пойдет!
– Отпусти! Пошел! Отпусти! – Женя рванулась в сторону, выдрала рукав из руки Павла Григорьича. – Драть он собрался. С грыжей, а размечтался.
– Ничего, ничего, придет час. – По губам у Павла Григорьича змеилась усмешка злорадности. – У самих не хватит – у нас сыновья, внуки есть, они – и за себя, и за нас, отольются кошке мышкины слезы.
Нелли с Женей гнали что было сил по отходящей от шоссе заснеженной дороге вглубь поселка, мимо дома культуры в чреве черно-скелетного парка, мимо неожиданного карминного цвета новодельной церкви за стрельчатой чугунной оградой, и их обеих колотило. За спиной в тихом, все сильнее наливающемся сумерками морозном воздухе слышался скрип тележки Павла Григорьича, и, как ни летели, отрываясь с каждым шагом от старика все больше, казалось, этот визжащий звук проржавелого металла не ослабевает, а становится отчетливее и резче.
– А ты еще в самом деле хотела ему помогать, – сказала Женя, когда наконец оторвались от Павла Григорьича на расстояние, сделавшее его тележку неслышной. – Видела я по тебе: прямо уже собралась тащить.
– Не говори. – Смешок, исшедший у нее из груди, заставил Нелли вспомнить выражение "нервный смех". Смешок получился действительно нервный. – Так мне его стало жалко...
– Жалко! – вырвалось у Жени. – Забыла ты в своей Америке, что такое русский народец. Он тебя, если что, не пожалеет.
– Забыла, – вновь невольно с нервным смешком согласилась Нелли. – Замечательное напоминание.
О том, чтобы глазеть по сторонам, наслаждаясь прогулкой, как собирались, нечего было уже и думать. Так и долетели до дачи Сержа, будто в спину им дуло хорошим ветром.
Полина, когда рассказали ей о происшествии со стариком, подлетела чуть не до потолка:
– С ума сошли ездить в общественном транспорте! Я уже тыщу лет не езжу. Я вообще Сержа склоняю: продать этот дом, поднапрячься – и купить участок на Рублевке. Жить нужно среди своих.
– Но вообще-то у вас здесь замечательно. Во всех смыслах, – сказала Нелли. Прогулка по монастырю была так чудесна, что ей хотелось заступиться за это незнакомое ей прежде место. – И природа – сколько леса кругом. И лавра рядом.
– И что, что рядом?! – Полинина экспрессивность снова чуть не подбросила ее до потолка. – В лавру приехать и с Рублевки можно. А живешь ведь не в лавре!
За время, что Нелли с Женей были в монастыре, двор дачи заполнили машины – съехались практически все, кто должен был приехать, не было пока самого хозяина и Дрона. Впрочем, они уже находились в пути. "Едут уже, едут, – сообщила Полина в ответ на Неллин вопрос, не известно ли ей что-то о Дроне. – Серж мне как раз перед вами звонил, сказал, что подъезжают к окружной. Минут через сорок будут". У Дрона с Полининым мужем было сегодня какое-то общее дело, важная встреча, и планировалось, что они приедут после нее вместе.
– Как у них встреча, нормально? – поинтересовалась Нелли.
– Да все замечательно, все высший класс! – воскликнула Полина. – Я тебе до того благодарна, – взяла она обеими руками Женину руку, сжала ее и мгновение держала так, – прямо не высказать, до чего благодарна, что ты их свела – Сержа с Дроном. И нас! – отпуская Женину руку, перевела она взгляд на Нелли. – Нелечка, ужасно рада, что Джени нас познакомила, ужасно!
– Это было неизбежно, – выдала Нелли. Полчаса спустя Женя обнаружила себя сидящей за барной стойкой с рюмкой мартини в руках и в обществе того поэта-художника, что был тогда, когда они встретились с Радом, у Полины гвоздем вечера, и она угощала им как блюдом дня. Больше поэтом-художником так не угощали, он вошел в обычное меню, сделавшись постоянным участником Полининых сборов, цветная клетчатая шерстяная рубаха навыпуск по моде начала 90-х и докерские холщовые штаны, в которых он тогда был, сменились вполне буржуазным черным костюмом, белой сорочкой и галстуком-бабочкой, и вообще он стремился теперь держаться как можно респектабельнее, хотя голодный волчий блеск в глазах было никуда не деть, и сумрачность его лица тоже была неизгладима.