А то, что Эдик не преувеличивает, – доказательством служили следы ранения: маленькое – на груди и побольше, рваное на спине, так сказать, навылет. Пуля пробила лёгкое, и это сказывалось на сипловатом дыхании. Эдик стоял в кузове, прислоняясь спиной к кабине и, перекрывая шум машины, декламировал: зашёл в аптеку сэр Гордон, чтобы купить себе… и, не обращая внимания на нашу дружную "рифму", продолжал: таблетки, но деньги он забыл в жилетке и тем был страшно огорчён! Его жена сидит, тоскуя, она не может жить без… (хор выдаёт рифму), а Эдик снисходительно продолжает: ласки, её голубенькие глазки закроются от поцелуя!
Так или иначе, но стресс был снят. А грузовичок тем временем покидал малоэтажную деревянную Чердынь. Вдруг кто-то сказал: тайга. Я поднялся в кузове и осмотрелся, но никакой тайги не увидел.
– Где тайга? – спросил я у Феди Пашнина, закоренелого уральца, предполагая розыгрыш. Федя пошевелил толстыми губами: по правде сказать – это ещё не совсем тайга.
– Ты хочешь сказать, что это совсем не тайга! – съязвил я.
Дело в том, что со смоленскими лесами я знаком не понаслышке, я там родился, а это – леса! К тому же много читал о тайге, о её непроходимых дебрях, а тут – насмешка одна: бугорки, кочки да жалкое редколесье.
Правда, понемногу растительность становилась всё гуще и выше, так что стала походить на настоящий лес, если уж не на тайгу. Проехали какой-то задранный кверху шлагбаум, и грузовик остановился. Шофёр вылез из машины, вернулся к шлагбауму и перекрыл им дорогу. Через несколько десятков метров дорогу продолжал узкий, в одну колею, деревянный настил. Вместо бордюра, по обеим сторонам его, были проложены толстые брёвна-брусья.
– "Торцовая дорога", – сказал Федя. Оказалось, что через эти непроходимые и весьма обширные болота "не проехать – не пройти", никакие обычные дороги устроить невозможно.
Но тут, без всяких конкурсов и тендеров, заключённые сталинских лагерей построили такую дорогу. Они спиливали дерево, обрубали сучья и макушку, потом этот ствол тонким концом вертикально вниз загоняли в болотную трясину до твёрдой земли. Толстую часть ствола выравнивали под уровень полотна дороги, скрепляли между собой. Правда, только одна колея – не разминуться, поэтому и придумали шлагбаум: въезжаешь на дорогу, шлагбаум за собой закрываешь. Долгая и длинная дорога через северные уральские болота. Да и что их не строить: кругом тайга, деревьев немеряно. А уж заключённых… кругом лагеря!
Конечно, это не пирамиды строить там, в тепле, тут гнус, мошкара, грязь, сырость, ну и лютые морозы – не курорт, однако. При выезде с этой дороги, назовём её "дорогой памяти", шофёр оставил шлагбаум открытым, так что с этой стороны въезжать на эту дорогу было можно. Дальше пошла обычная грунтовая дорога. Быстро темнело. Показались огоньки поселения, и вскоре грузовичок, нами нагруженный, въехал в деревню и остановился. Пока мы разминали утомлённые дорогой организмы, наш сопровождающий привёл высокого дядю, который отрекомендовался бригадиром деревни, с непривычным для этого края названием – "Лоборь".
Грузовик включил фары, развернулся и был таков, а наш дядя-бригадир повёл нас в темноту, по грязи, и вот мы уже дома. Домом оказался небольшой барак с нарами, дань лагерной моде, чтобы привыкало молодое поколение к прозе житейской и не забывало пословиц и поговорок старших поколений: от тюрьмы и от сумы не зарекайся и так далее. Пока мы чиркали спичками, скудно освещавшими наш сырой и холодный приют, дядька принёс две керосиновые лампы. Край таёжный, дровишек достаточно, соломы мы натаскали и стали жить…
Дядя-бригадир лицемерно посетовал, что его не предупредили насчёт нас, так что горячим питанием мы будем обеспечены только с завтрашнего дня.
Мы поели из "не горячего" – у кого что нашлось, покурили, даже те, кто отродясь не курил, и, зарывшись в солому, загадали сны на новом месте. Продрогшие за ночь, выбегали вчерашние пацаны из барака на сумеречный рассвет, чтобы отыскать место для…
Места дикие, кустов много, но уже без листьев, они плохо укрывали интим, так что аборигены всласть повеселились над нашим утренним моционом-туалетом. Вскоре явился наш дядя-бригадир, и не один, а с лошадью, запряжённой в телегу. Телега была нагружена провизией: бачком с кашей, хлебом и алюминиевой посудой, где гремели кружки, миски и ложки.
Прежде чем дать нам возможность приступить к столь вожделенной трапезе, бригадир просветил нас краткой вступительной лекцией. Суть её заключалась в том, что оставшиеся после завтрака продукты не следует оставлять где попало, а подвешивать как можно выше, дабы они не стали лёгкой добычей… ну, сами понимаете. А мы сами это поняли ещё ночной порой, когда отовсюду слышался писк и хруст чего-то грызущего, поняли и почему нары так высоко устроены. На наш вопрос: а что мы тут строить будем? – бригадир скептически заметил, что строить тут ничего не надо. Всё что надо они сами построили, а вот картошку убирать надо.
– Что-то поздно вы спохватились, везде картошку уже выкопали, – съязвил кто-то. Бригадир вздохнул: может, и везде, где климат позволяет, а тут мы картошку только в июне посадили…
После завтрака, повеселевшие, мы отправились на картофельное поле. Там уже были борозды с выкопанной плугом картошкой. Нам оставалось всего ничего, разрыхлить борозду лопатой или вилами, кому что досталось, собрать картошку в мешки, погрузить на телеги. План: по несколько борозд на пару студентов.
– Однако! – вдохновились мы и принялись за работу.
Дебют был весьма удачен. С уроком мы справились довольно легко.
Вчерашние пацаны даже позволяли себе порезвиться, побегать по бороздам, попасть картофелиной в согнувшегося приятеля. Результат нашей работы увезли с поля на телегах, и мы пошли в свой барак, на нары. Там нас ожидал обед и ужин – одновременно. Дежурные черпали из большой фляги и разливали по нашим мискам что-то мелко нарубленное с кусочками мяса. Чрезвычайно голодные, после работы на свежем воздухе, мы быстро опорожнили свои миски и подобрали остатки из фляги так, что и мыть, в принципе, было нечего – всё и так блестело. На плите дежурные заварили довольно крепкий чай.
Закурили махорочные сигареты из местного "сельпо", от которых, как определил Витька Гречко из Туапсе: кашель до половины расколет, а там дальше сам развалишься! Легли спать, но ещё долго резвились, рассказывали анекдоты, дружным ржанием перекрывая возню и писк крыс, которые себя считали здесь полноправными хозяевами, а нас, естественно, наглыми пришельцами, и если бы не высота нар, то они показали бы: кто в бараке хозяин! На другой день работа уже не казалась такой привлекательной и лёгкой. Болело всё, но особенно спина, руки и ноги в коленях.
"Легче найти: что не болит!" – ворчал Герка Плотников. К тому же похолодало, и мы разожгли костёр, даже два – по обеим сторонам очень длинного поля. А чтобы ещё чем-то компенсировать свой дискомфорт, стали в этих кострах печь картошку.
Зашёл к нам "на дымок" дядька-бригадир. На поле он казался ещё более высоким, и когда размахивал руками при разговоре, то походил на ветряную мельницу. Не в пример местным жителям, он был очень общителен с нами. Тут же выяснилось, что не такие они уж и "местные", так как завезли их сюда не так давно из западных районов Белоруссии.
После войны туда пришла советская власть. И чтобы они там не мешали этой власти строить новую, счастливую, колхозную жизнь как "чуждые элементы", их и перевезли сюда. Они и здесь не состоят в колхозе, а значатся как поселение под названием "Лоборь". Топонимика этого названия никому не известна. А так здесь кругом вполне нормальные колхозные деревни, с местным населением из кержаков, чалдонов и прочих аборигенов. Работая на поле, мы обратили внимание на дальние гулкие выстрелы в тайге и даже автоматные очереди. Мы тут же осведомились у нашего эрудита бригадира.
– А-а, так это "зелёный прокурор", – объяснил он, хотя от этой его реплики нам понятнее не стало. Видя наше недоумение, бригадир продолжил разъяснение: – Здесь же кругом лагеря заключённых.
У многих заключённых очень большие "срока намотаны", что их им и за сто лет не отсидеть, так что терять нечего – бегут в тайгу. Далеко тут не разбежишься, сами видели – кругом непроходимая тайга с диким зверьём и гиблыми болотами.
Пошатается такой беглец, где у местных что сопрёт, а если уж сильно повезёт, так где-нибудь какую-нибудь бабёнку приголубит… и если за лето его не поймают, то на зиму сам явится в лагерь.
– И что потом им бывает?
– А ничего, добавят ещё годков за побег, да и куда им ещё добавлять…
Прошло ещё несколько дней и ночей.
Наступила некоторая адаптация к этим некомфортным условиям нашего быта. Организмы тоже втянулись в работу. То, что выпал первый снег, сообщил Дима Ковалёв, вышедший на свой утренний моцион.
Он принёс большой ком снега и, как сеятель, разбросал его по нарам, вызывая недовольное ворчание и визг просыпающихся ребят. Кое-кто обрадовался, что работу сегодня отменят, но их восторг угас с появлением дядьки-бригадира:
– Ну что, хлопцы, борозды уже распаханы. Немножко похолодало, так от земли даже пар идёт.
Оно и до этого дня было не очень-то тепло, но даже сам вид снега не располагал к оптимизму.
– А что же это "местные" не поспешают на уборку? – задали мы давно вертевшийся у нас вопрос, наблюдая, как дружно и усердно трудятся они на своих огородах.
Бригадир, видать, тоже давно ждал этого вопроса:
– А вы знаете, то, что вы уберёте, всё тут же забирают и увозят. А жителям придётся, что они накопают на своих огородах, целый год есть самим, кормить свою скотину и оставить на семена.
Его обветренное лицо некрасиво скривилось. Он повернулся и медленно побрёл с поля.
Мы продолжили борьбу за урожай, теперь уже с ледяным дыханием севера, а уж если точнее, самого океана, причём Ледовитого.
Развели костры, визиты к ним стали более частыми и продолжительными. Проникновеннее звучали строчки самодеятельного пения: "Дело в том, что мыв субботу не выходим на работу, а у нас суббота каждый день. Если на работу мы придём, на костре все варежки прожжём…" – и всё это на блатной мотив, влияние лагерного окружения, наверно. Как-то не вязалось здесь "взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры – дети рабочих", как и прочие вдохновляющие пошлости.
Вечером, в клубе-сарае, анонсировалось собрание поселян с последующими танцами. Уставшие от отсутствия развлечений, мы решили посетить это культурное мероприятие, кроме тех, кто предпочитал свой досуг отдавать карточному азарту. В клубе мы расположились на задних скамейках. Плохо освещенный зал был заполнен поселянами. Керосиновая лампа, свисавшая на проволоке с потолка, обнаруживала своим светом "президиум" за столом на сцене, если можно так назвать возвышение из грубо сколоченных досок. В ответ на краткое выступление ведущего собрания, в котором тот предлагал собравшимся выйти завтра всем на уборку картофеля, поселяне ответили дружным рёвом несогласия.
Тогда из тёмного угла, к "рампе", вышел, поскрипывая сапогами и кожаной курткой, коренастый мужчина. Поселяне, очевидно, его знали и сразу затихли. Оно и было отчего. Только от одного вида этого представителя власти, как говорится, "холодок бежит за ворот", а тут ещё лютый взгляд с искажённого злобой скуластого лица. Когда он заговорил, а точнее было бы сказать грубо залаял, даже нам, косвенным участникам этого сборища, стало не по себе. Сама речь его состояла из отрывочных фраз, похожих на винтовочные выстрелы.
Ему не было нужды до риторики, логики и прочих ораторских изысков. Вот перлы его, власть имущего, выступления: "Вы заклятые враги советской власти… лишенцы… завтра чтобы все как один вышли на уборку. Вы меня знаете. Пойдёте пешком все на север, в тундру, на сто километров отсюда. Кроме инструмента и еды с барахлом, что на себе унесёте, больше ничего не возьмёте отсюда". После такого вече народ разошёлся по домам, а молодёжь осталась развлекаться. В клубе было холодно и очень накурено. Однако молодёжь это ничуть не смутило.
Это были стройные и рослые, как на подбор, парни и девушки. Они сразу же сняли с себя свои нарядные дублёнки и, оставшись в расшитых сарафанах и рубахах, принялись за танцы. Их небольшой оркестр состоял из гармошки, украшенной бантом, раритетной гитары и бубна. Если ещё учесть ритмичный стук каблуков, то налицо был какой-то танцевальный ансамбль.
Да, чувствуется Запад! – подумалось нам. Мы участия в этом веселье не принимали, потому что танцевать так не умели и в таких "нарядах", как у нас, можно было показываться только среди картофельной ботвы или на лесоповале, среди заключённых. Дым костров и махорочных сигарет, которым мы изрядно пропитались, также не прибавлял нам обаяния. К тому же местные и не помышляли общаться с нами, они как бы нас и не замечали. Только Эдик, как всегда, оказался предусмотрительным. Он достал из своего вместительного рюкзака брюки, свитер и даже хорошо начищенные ботинки. Так что он ненавязчиво пообщался с местными и, впоследствии, поведал нам кое-что о поселянах. Оказалась, что этот грозный оперуполномоченный не зря называл поселян "лишенцами", они такими и были.
Из большого перечня "нельзя" вот некоторые: лишение всех избирательных прав, возможности покидать пределы района, без особых на то разрешений надзирающих властей, а молодёжи – выезжать на учёбу за пределы этого района. В свете всего рассказанного, мы представили весь ужас этих красивых молодых людей, и нам стало неуютно и жутко находиться здесь, среди этих болот и бесприютной таёжной беспредельности.
Наутро на противоположной стороне поля появились поселяне. Они работали так быстро и качественно, что нам так работать и не снилось.
Некоторое время мы как зачарованные глядели на это явление, как вчера на танцы их молодёжи. Прервал нашу идиллию бригадир. Он довольно радостно сообщил, что поселяне, благодаря нам, собрали свой урожай. Теперь, когда картофельное поле было атаковано с двух фронтов, неубранный участок быстро таял и вскоре совсем исчез, а вместе с ним и наша трудовая повинность. Нам дали немного денег и подали грузовик, скорее всего тот, на котором мы приехали сюда. Грузовик уже собирался отъехать, когда один из местных сообщил, по секрету, что нам скормили старого коня, которого зарезали только потому, что он сам был уже не в силах издохнуть.
Мы все дружно повернулись к Зинуру Ганиеву: ты, мол, татарин, чего молчал? Всю обратную дорогу мы уже не веселились, так как в кузове было холодно, и старались теснее прижаться друг к другу. Заснеженная Чердынь, как и весь этот край, казалась унылой и заброшенной. Правда, в ней мы почти не задержались и уже вечером погрузились на пароход, который пошлёпал по мутной воде, где в свете фонарей поблёскивали льдинки, предвестники скорого ледостава и конца навигации. Но это только казалось, что мы сели на пароход вечером.
На самом же деле было ещё послеобеденное время, а серая мгла вряд ли могла сойти за наличие дня. На пароходе был буфет, и мы, обременённые малыми деньгами, его непременно посетили. Я уже запивал последним глотком лимонада печенье, когда услышал голос Эдика: Фома, иди сюда! Вокруг круглого столика, вместе с Эдиком, стояло несколько мужчин.
– Земляк ваш, тоже смоленский.
Довольно крупный мужчина протянул мне руку:
– Николай, – но, заметив разницу в возрасте, поправился: дядя Коля.
Он тут же приступил к расспросам, и я понял, что такое "земляк". Его глаза, на дублёном северными ветрами лице, потеплели и смотрели по-доброму заинтересованно. Эдик тем временем деликатно разговаривал с другими мужчинами, очевидно, товарищами моего земляка.
Вдруг из пассажирского трюма послышался шум. Дядя Коля насторожился. Шум усилился, раздался быстрый топот ног, и вскоре на палубу выбежало несколько наших ребят.
Они шустро пробежали палубу и сгрудились в углу у канатов. Вслед за ними появилась ватага разъярённых людей. Они с глухим рычанием направились к перепуганным ребятам. Быстро надвигалась беда. Но тут перед ними выросла фигура моего земляка. Это был уже не тот "дядя Коля", с которым я только что мирно беседовал. Его угрожающая поза и особенно лицо, ставшее страшным, сузившиеся глаза, выступившая резко вперёд нижняя челюсть – всё это остановило ватагу, преследовавшую наших ребят. Несколько резких, как удар хлыста, команд с последующими фразами на непонятном мне языке, и группа преследователей повернула к себе в трюм. Мой земляк проводил их.
– Это наш "бугор", бригадир – по-вашему. Его сам начальник лагеря уважал, а для нас, зэков, очень большой "авторитет"!
– А на каком это языке дядя Коля с ними разговаривал? – полюбопытствовал я.
Эдик только снисходительно ухмыльнулся: он-то знал.
– Да это он по "фене ботал", – с готовностью объяснил мне товарищ дяди Коли, но, видя, что я так ничего и не понял, добавил: – Это язык такой – "блатной", или воровской, если так будет понятнее.
Вскоре вернулся мой земляк. Его лицо вновь обрело своё прежнее выражение, и только левое веко нервно подрагивало, да и внешне он был спокоен.
Он кивнул своему спутнику, и тот налил всем стоящим за столом водки в большие гранёные стаканы. Потом дядя Коля обратился к Эдику: "Скажи своим ребятам – пусть успокоятся. А в карты с моими ребятами они, я думаю, больше играть не сядут. Связался чёрт с младенцем…" – помолчав, прибавил он.
Выяснилось, что с нами на пароходе добирается до Соликамска партия бывших заключённых, только что получивших свободу, долгожданную, но ещё живущих по лагерным законам и инстинктам. Не случись в этой ситуации моего земляка, который был таким же "только что освобождённым", наши ребятки пошли бы на зимний запас корма местным рыбкам.
А по времени наш вояж по уральскому северу совпал с массовой "хрущёвской" амнистией. Опьянённые свободой, не будет преувеличением сказать, одуревшие от неё, эти получившие вновь гражданские права люди бесились, пьянствовали, вливая в глотки всё, что "лишь бы с ног сшибало", насиловали, проигрывали в карты всё, что можно было поставить на кон, даже человеческие жизни. Работники железной дороги "Соликамск – Москва" собирали на железнодорожных насыпях и в кюветах бесчисленные трупы исколотых, изрезанных и искалеченных людей.
Какое же это счастье: блага цивилизации! Мы получили сразу по две стипендии, а я ещё и перевод из дома, так что было на что совершить культпоход в баню, посетить и другие культурные "мероприятия", как парикмахерская, магазины, особенно продовольственные с их винными и водочными отделами. Я даже смог купить себе новую одежду. Странно и необычно было видеть своих товарищей по отряду: грязных оборванцев – теперь чистеньких и неприлично культурных. Что же касается нравственных и моральных последствий нашего посещения мест "не столь отдалённых", так это то, что мы дружно влились в пресловутое движение "шестидесятников"!