Мы обедаем с Лиз в Беверли-Хиллз, и, заказав воду, я замечаю возле бара Уильяма - в бежевом полотняном пиджаке, белых брюках с защипами и дорогих бурых очках. Он движется к нашему столу. Я извиняюсь, иду в уборную. Уильям плетется за мной, я притормаживаю у двери и спрашиваю, откуда он взялся, а он отвечает, что всегда здесь обедает, и я говорю, что мне как-то подозрительно это совпадение, а он отвечает, признается, что, в общем, разговаривал с Лиз, в общем, она как бы обмолвилась, что мы с ней обедаем в "Садах Бистро". Я сообщаю Уильяму, что не хочу его видеть, что это расставание он сам подстроил, умышленно или нет, что он встретил Линду. Уильям на мои обвинения отвечает, что хочет просто пообщаться, берет мою руку, сжимает, а я вырываюсь, иду за столик, сажусь. Уильям плетется за мной, садится возле меня на корточки, трижды просит заехать к нему и поговорить, а я не отвечаю, Лиз бормочет извинения, и я внезапно, необъяснимо так хочу есть, что мне приносят две закуски, большой салат, пирожное с померанцем, и я съедаю это все быстро и жадно.
После обеда я бесцельно брожу по Родео-драйв, захожу в "Гуччи", где чуть не покупаю Дэнни бумажник, а потом выхожу из "Гуччи", прислоняюсь к позолоченной колонне снаружи, вокруг белый жар, вертолет ныряет с неба и снова взлетает, "мерседес" гудит другому "мерседесу", и я вспоминаю, что по четвергам готовлю одиннадцатичасовой выпуск новостей, рукой прикрываю от солнца глаза, иду не на ту стоянку, а потом, пройдя еще квартал, нахожу ту.
Я ухожу со студии после пятичасового выпуска, говорю Джерри, что вернусь на одиннадцатичасовой в половине одиннадцатого, а Клифф пусть пока ролики делает, сажусь в машину, выезжаю со стоянки и еду, как выясняется, в международный аэропорт. Оставляю машину, иду к терминалу "Америкэн Эрлайнз", потом в кофейню, проверяю, есть ли место у окна, заказываю кофе, наблюдаю, как взлетают самолеты, иногда заглядываю в "Лос-Анджелес Уикли", который взяла из машины, заряжаю кокаин, который дал мне Саймон днем, у меня крутит живот, я брожу по аэропорту и надеюсь, что кто-нибудь за мной увяжется, шагаю вдоль терминала, с надеждой косясь через плечо, потом возвращаюсь на стоянку, вот машина, тонированные стекла, на ветровом стекле - два обломка вместо дворников, и мне кажется, будто кто-то поджидает меня внутри, свернувшись на заднем сиденье, я приближаюсь к машине, заглядываю, и хотя ничего не видно, совершенно уверена, что внутри пусто, я сажусь, аэропорт позади, я проезжаю мотели на бульваре Сенчури, что ведет к аэропорту, секунду меня подмывает в каком-нибудь зарегистрироваться - исключительно ради эффекта, чтобы избавиться от ощущения, будто я где-то не здесь, по радио "Уйди-Уйди" поют "Кверх тормашками", а я оказываюсь у кинотеатра повторного фильма на бульваре Беверли, там идет старое кино Роберта Олтмана, и я паркуюсь в запретной зоне, покупаю билет, прохожу в пустой зальчик, он весь залит красным светом, сижу одна в первом ряду, листаю "Лос-Анджелес Уикли", вокруг тихо, только где-то поют "Орлы", кто-то поджигает косяк, и сладкий, сильный запах марихуаны отвлекает меня от "Лос-Анджелес Уикли", который все равно падает на пол, когда я вижу рекламу "Футы Нуга Дэнни", киоска с шоколадными батончиками на бульваре Санта-Моника, свет тускнеет, позади меня кто-то зевает, затихают "Орлы", поднимается черный потрепанный занавес, а потом конец фильма, я выхожу, сажусь в машину, она глохнет перед гей-баром на Санта-Монике, и я решаю плюнуть на одиннадцатичасовой выпуск, все дергаю, дергаю ключом, и мотор снова заводится, я уезжаю от бара, мимо двух парней, что орут друг на друга в дверях.
"Кантерс". Захожу в громадную закусочную - повсюду лампы дневного света - что-нибудь съесть и купить пачку сигарет - будет чем занять руки, потому что "Лос-Анджелес Уикли" остался на полу в кинотеатре повторного фильма. Нахожу кабинку у окна, покупаю пачку "Бенсон-энд-Хеджес", смотрю на улицу: красные огни зеленеют, желтеют, краснеют снова, на перекрестке никого, а фонари всё меняют окрас, я заказываю сэндвич, диетическую колу, по-прежнему никого - ни машин, ни людей, двадцать минут на перекрестке ни души. Приносят сэндвич, и я равнодушно его изучаю.
Наискосок от меня в кабинке сидят панки, косятся, перешептываются. Одна девочка в потрепанном черном платье, с короткой шипастой красной стрижкой толкает локтем парня, и тот - лет восемнадцати, долговязый, весь в черном, со светлым ирокезом - встает и направляется ко мне. Панки внезапно замолкают и с надеждой смотрят ему в спину.
- Вы это… в новостях или типа того? - Меня изумляет его высокий голос.
- Да.
- Вы Шерил Лейн, так?
- Да. - Я поднимаю глаза, пытаюсь улыбнуться. - Я хочу прикурить, только у меня спичек нет.
После этого заявления парень секунду беспомощно таращится, но приходит в себя:
- У меня тоже, но слушайте, а можно автограф? - С ненавистью глядя на меня, прибавляет: - Я ваш большой поклонник. - Берет салфетку, скребет свой ирокез. - Вы типа… моя любимая ведущая.
Панки истерически хохочут. Девочка с красными шипами на голове закрывает бледное лицо ладошками и топает ногами.
- Конечно. - Я оскорблена. - Ручка есть?
Он оборачивается, кричит:
- Эй, Дэвид, ручка есть?
Дэвид качает головой - зажмурился, лицо от смеха перекосилось.
- У меня, кажется, есть. - Я открываю сумочку. Вынимаю ручку, он дает мне салфетку. - И что вам написать?
Он тупо смотрит на меня, потом на свой стол, начинает смеяться, отвечает:
- Не знаю.
- Ладно, как вас зовут? - Я так сжимаю ручку, что, боюсь, она сейчас треснет. - Начнем с этого.
- Спазмм. - Он опять скребет ирокез.
- Спазмм?
- Ага. Через два "м".
Я пишу: "Спазмму, с наилучшими пожеланиями. Шерил Лейн".
- Ух, Шерил, спасибо большое, - говорит Спазмм.
Он возвращается к панкам, те хохочут еще громче. Одна девочка отбирает у Спазмма автограф, разглядывает и стонет, закрывая голову руками и снова топоча.
Очень осторожно я кладу на столик двадцатку, отпиваю диетической колы, а потом как можно незаметнее вылезаю из-за стола, иду в уборную, панки кричат мне вслед: "Пока, Шерил", - и ржут еще громче, а в туалете я запираюсь в кабинке, прислоняюсь к двери, покрытой мексиканскими надписями, и пытаюсь отдышаться. На дне сумочки обнаруживается зажигалка Дэнни, я прикуриваю, но сигарета кислая, и я бросаю ее в унитаз, прохожу через весь "Кантерс", почти пустой, по периметру, вдоль стены, подальше от столика панков, а потом в машине разглядываю себя в зеркальце заднего вида: глаза красные, на подбородке черное пятно, и я стараюсь его оттереть. Завожу машину, еду к телефонной будке на Сансете. Паркуюсь, не глуша мотора, вопит радио, и я набираю свой номер, стою в будке, жду, когда подойдут, а телефон все звонит, и я вешаю трубку, сажусь в машину, езжу кругами в поисках кофейни или бензоколонки с туалетом, но, похоже, все закрыто, и я еду по бульвару Голливуд, глядя на козырьки кинотеатров, в итоге опять выруливаю на Сансет и отправляюсь в Брентвуд.
Стучу в дверь Уильяма. Через некоторое время он все же отзывается. Спрашивает:
- Кто там?
Не отвечаю, только стучу опять.
- Кто там? - Голос встревоженный.
- Это я. - И затем: - Шерил.
Он отпирает замок, распахивает дверь. На нем плавки и футболка с ярко-синей надписью: "КАЛИФОРНИЯ", эту футболку я купила ему в прошлом году. Уильям в очках и, кажется, не удивлен, что я стою у него под дверью.
- Я как раз собирался в джакузи, - говорит Уильям.
- Мне в ванную нужно, - тихо говорю я. Мимо него прохожу через гостиную в ванную. Когда выхожу, Уильям стоит возле бара.
- Ты не могла… ванную найти?
Сажусь на раскладной стул перед громадным телевизором, игнорируя вопрос, но потом передумываю и отвечаю:
- Да.
- Хочешь чего-нибудь?
- Сколько времени?
- Одиннадцать. Что ты будешь?
- Все равно.
- Есть ананасовый сок, клюква, апельсин, папайя.
Я думала, он про алкоголь, но повторяю:
- Все равно.
Он подходит к телевизору, и телевизор включается внезапной вспышкой, ревом, только начинаются новости, Уильям вовремя делает погромче, и диктор говорит: "…новости девятого канала, Кристин Ли вместо Шерил Лейн…", - а Уильям возвращается к бару, разливает по бокалам сок и милосердно не спрашивает, почему я не в студии. Выключаю телевизор на первой рекламной паузе.
- А Линда где? - спрашиваю я.
- В Палм-Спрингз. На семинаре по толстой кишке. - Длинная унылая пауза, и затем: - Видимо, это интересно.
- Мило, - бормочу я. - Вы еще ладите?
Уильям улыбается, протягивает нечто, отчетливо пахнущее гуавой. Опасливо отпиваю, ставлю бокал.
- Она только закончила тут ремонт. - Уильям машет рукой, садится на бежевую кушетку напротив меня. - Хотя кондоминиум - это временно. - Пауза. - Она по-прежнему в "Юниверсал". Она хорошая. - Он отпивает сок.
Больше Уильям ничего не говорит. Снова отпивает, скрещивает загорелые волосатые ноги, смотрит в окно - там пальмы, залитые светом фонарей.
Встаю, нервно брожу по комнате. Возле книжной полки притворяюсь, будто читаю надписи на корешках, потом названия фильмов полкой ниже.
- Ты неважно выглядишь, - говорит Уильям. - У тебя чернила на подбородке.
- Все нормально.
Еще через пять минут Уильям произносит:
- Может, надо было нам остаться вместе. - Он снимает очки, трет глаза.
- О господи, - раздраженно говорю я. - Нет, нам не надо было оставаться вместе. - Я оборачиваюсь. - Так и знала, что не стоило приезжать.
- Я был не прав. Что тут скажешь? - Он опускает голову, разглядывает свои очки, колени.
Перехожу к бару, облокачиваюсь. Еще одна долгая пауза, и потом он спрашивает:
- Ты меня еще хочешь?
Я молчу.
- Ты, наверное, не должна отвечать. - В голосе смущение, надежда.
- Без толку. Нет, Уильям, я тебя не хочу. - Касаюсь подбородка, разглядываю пальцы.
Уильям смотрит на свой бокал и, прежде чем отпить, говорит:
- Но ты постоянно врешь.
- Больше не звони мне, - отвечаю я. - Я за этим приехала. Сказать.
- Но, мне кажется, я по-прежнему… - пауза, - …тебя хочу.
- Но я… - неловкая пауза, - …хочу другого.
- А он тебя хочет? - Мягкий нажим не ускользает от меня, и я резко падаю на высокий серый табурет.
- Не психуй, - говорит Уильям. - Держись.
- Все рушится.
Уильям встает, ставит бокал с папайей, опасливо шагает ко мне. Кладет руку мне на плечо, целует в шею, касается груди, чуть не переворачивая мой бокал. Ухожу в другой угол комнаты, вытираю лицо.
- Ты меня удивил, - в итоге выдавливаю я.
- Почему? - через комнату спрашивает Уильям.
- Ты никогда никому не сочувствовал.
- Неправда. А ты?
- Тебя никогда не было. Тебя никогда не было. - Я умолкаю. - Ты никогда не был… живой.
- Я был… живой, - невнятно отвечает он. - Живой?
- Нет, не был. Ты знаешь, о чем я.
- Какой же я тогда был?
- Ты был просто… - Замолкаю, смотрю через дверь на громадный белый ковер в большой белой кухне, белые стулья на мерцающем кафельном полу. - …не мертвый.
- А… ну… тот человек, с которым ты сейчас? - напряженно спрашивает он.
- Не знаю. Он… - я запинаюсь, - …милый. Милый. Он на меня… благотворно действует.
- Благотворно? Он что, витамин "А"? Ты о чем? Он в постели хорош или что? - Уильям воздевает руки.
- Он может, - бормочу я.
- Ну, если б ты меня встретила, когда мне было пятнадцать…
- Девятнадцать, - перебиваю я.
- Господи боже, девятнадцать, - бросает он.
Иду к двери, оставляя за спиной весьма знакомую сцену, и один раз оборачиваюсь, смотрю на Уильяма, и меня пронзает отвращение, которого я чувствовать не хочу. Представляю себе Дэнни, как он ждет меня в спальне, крутит телефонный диск, звонит кому-то, какому-то фантому. Дома включен телевизор и "бетамакс". Разворошенная постель. На постели записка:
"Прости - увидимся. Звонил Шелдон, сказал, у него хорошие новости. Поставил таймер на 11, выпуск должен записаться. Прости. Пока.
P.S. Бифф говорит, ты интересная", -
и ниже телефоны Биффа. Стоявшая у кровати сумка с его одеждой исчезла. Я перематываю пленку, ложусь и смотрю одиннадцатичасовой выпуск.
глава 7. Открытие Японии
Направляясь прямиком в черноту, глазея в иллюминатор на беззвездное полотно, кладу ладонь на стекло, чтоб кончики пальцев онемели от холода, гляжу на собственную руку и медленно отрываю ее от окна. По темному проходу ко мне пробирается Роджер.
- Отец, часы переведи, - говорит он.
- Что?
- Часы, говорю, переведи. Разница во времени. Мы в Токио приземляемся. - Роджер вглядывается в меня, улыбка его сползает. - Токио - это… м-м… в Японии, ага? - Ответа нет. Роджер проводит ладонью по светлым волосам, нащупывает на затылке хвостик, вздыхает.
- Но я… ничего… не вижу, отец, - сообщаю я, замедленно тыча в потемневшее окно.
- Это потому, что ты в темных очках.
- Нет, не поэ… тому. Прав… да… - я подбираю слово, - э… темно… - и прибавляю: - …отец.
Минуту Роджер смотрит на меня.
- Ну, это потому, что окна… э… тонированные, - осторожно объясняет он. - Окна в самолете - затемненные, ага?
Я не отвечаю.
- Хочешь валиума, ширева, жвачки, чего-нибудь? - предлагает Роджер.
Я качаю головой.
- Не… я передоз… нусь.
Роджер медленно поворачивается, идет по проходу в носовой салон. Я прижимаю ко лбу кончики пальцев, еще холодные от стекла, и глаза у меня закрываются.
Просыпаюсь голый, весь в поту, на большой кровати в номере пентхауса "Токио-Хилтон". На полу смятые простыни, под боком голая девчонка спит - головой на моей руке, рука онемела, даже удивительно, как тяжело ее вытащить, и в итоге я небрежно заезжаю локтем девчонке по лицу. У девчонки за щеками - катыши "клинексов", которые я заставлял ее жрать, подбородок сухой, рот приоткрыт. Поворачиваюсь к девчонке спиной, а там парень лежит - шестнадцать-семнадцать, может и меньше, - азиат, голый, руки с кровати свисают, гладкий бежевый зад покрыт свежими алыми рубцами. Нащупываю телефон на тумбочке, но тумбочки нет, а телефон - на полу, на куче влажных простыней, и отключен. Задыхаясь, я тянусь через парня, включаю телефон - это занимает минут пятнадцать - и наконец прошу кого-то позвать Роджера, но Роджер, сообщают мне, на конкурсе поедания фруктов и прокомментировать не может.
- Этих ребят заберите отсюда, ладно? - бормочу я в трубку.
Я вылезаю из постели, роняю пустую водочную бутылку на бутылку бурбона, та выливается на пакет чипсов и номер "Хастлер-Ориент", в нем эта, которая на кровати, - девушка месяца, и я опускаюсь на колени, открываю журнал, мне странно видеть, как отличается ее пизда в объективе от того, что я видел три часа назад, а когда я оборачиваюсь к постели, мальчик-азиат открыл глаза, смотрит на меня. А я стою, не смущаясь, голый, похмельный, и смотрю в эти его черные глаза.
- Жалко себя? - спрашиваю я и радуюсь, когда два бородатых мужика открывают дверь, шагают к кровати. Иду в ванную и там запираюсь.
Выворачиваю кран до упора, чтобы плеск воды о фаянс гигантской ванны заглушил шум, с которым два администратора по очереди выволакивают девчонку с парнем из постели, из номера. Я нагибаюсь над ванной - вода нужна только холодная, - подхожу к двери, прижимаюсь к ней ухом, слушаю, есть ли кто в номере. Я уверен, никого нет, открываю дверь, выглядываю - и правда никого. Беру из холодильника ведерко для льда, из льдогенератора - специально попросил, чтобы его посреди номера поставили, - лед. Потом встаю на колени у кровати, открываю ящик, вынимаю упаковку либриума, возвращаюсь в ванную, запираюсь, высыпаю в ванну лед - на дне ведерка хватит воды, чтобы впихнуть в глотку либриум, - залезаю в ванну, ложусь, одна голова торчит, и меня сбивает мысль, что, может, ледяная вода с либриумом - не такой уж замечательный коктейль.
Во сне я сижу в ресторане отеля наверху, у стеклянной стены, смотрю на неоновую ткань, которая сойдет за город. Пью "камикадзе", напротив меня - девочка-японка из "Хастлера", но ее гладкое смуглое лицо - в макияже гейши, а тугое ярко-розовое платье, гримаса, что кривит ее плоские, мягкие черты, и взгляд пустых темных глаз - хищные, мне от них неуютно, и вдруг вся неоновая ткань мигает, бледнеет, воют сирены, и люди, которых я и не заметил, выбегают из ресторана, в черном городе внизу вопят, кричат, на черном небе высвечиваются громадные дуги пламени, рыжие и желтые, они выстреливают откуда-то с земли, а я все смотрю на гейшу, пламя отражается в ее зрачках, она что-то бормочет мне, и ни малейшего страха в ее глазах, громадных, раскосых, - теперь она нежно улыбается, повторяет это слово еще, еще, еще, но его заглушают сирены, крики, всякие взрывы, и когда я кричу в панике, спрашиваю, что она такое говорит, она лишь улыбается, моргает, вынимает бумажный веер, ее губы лепят все то же слово, и я склоняюсь к ней, чтобы расслышать, но монструозная лапа вламывается в окно, осыпая нас стеклом, хватает меня, теплая, вибрирующая от ярости, покрытая слизью, которая пропитывает мне костюм, и эта лапа тащит меня в окно, а я выворачиваюсь к девчонке, и та опять говорит это слово, теперь отчетливо:
- Годзилла… Годзилла, идиот… Я сказала - Годзилла…
Я беззвучно ору, меня тащит в пасть - на восемьдесят, девяносто этажей вверх, я смотрю сквозь остатки разбитого стекла, меня бешено треплет холодный черный ветер, а японка в розовом платье теперь стоит на столе, улыбается, машет мне веером, кричит "сайонара", только это не значит "до свидания".