Сегодня мы сидим в патио, жарко, мы тихо болтаем про то, как Дональда весьма неразборчиво оприходовали в рекламе льняных костюмов в августовском номере "Джи-Кью" и что, если внимательно приглядеться, у модели, снявшейся с Дональдом, четыре лиловые точки на загорелой шее - ретушер пропустил.
- Дональд - беспротемное хулиганье, - говорит Миранда.
Я соглашаюсь, спрашиваю:
- Как называется книга про эфиопов? "Унесенные ветром".
Миранда хохочет, говорит, что я тоже хулиганье, и я откидываюсь в кресле, попиваю лаймад со "столичной" и очень доволен.
- Ой, смотри, Уолтер, - чуть привстает Миранда. - Уолтер, Уолтер, - зовет она и машет.
Я Уолтера презираю - полтинник с хвостом, гомоандроид, агент в "Ай-Си-Эм". В определенных кругах прославился главным образом тем, что пустил кровь всем актерам из "банды сорванцов", кроме Эмилио Эстевеса - тот как-то сказал мне в "На кремнях", что не тащится от "Дракулы и прочего такого говна". Уолтер лениво бредет к нашему столику. На Уолтере совершенно убогий смокинг от Версаче, и Уолтер бубнит про сегодняшние пробы на "Парамаунте", да как его фильм соберет в Штатах 110 миллионов, да как он позабавился с одной звездой из фильма, хотя фильм - полное дерьмо, и бесстыдно заигрывает со мной, но впечатления не производит. Он крадется дальше - "вот же мразь, вот же гомик", - бормочу я, - и мы с Мирандой остаемся вдвоем.
- Ну, расскажи, что читал, милый, - говорит она, когда нам приносят нью-йоркские стейки, с кровью, в собственном соку, и мы в них вгрызаемся. - Кстати, - она вздергивает голову, жуя, - вкусняк. - И затем: - Господи, голова раскалывается.
- Толстого, - вру я. - Раньше не читал. Скукотища. А ты?
- Джеки Коллинз - беспротемно классная. Восхитительная макулатура. - Миранда жует, заглатывает два ибупрофена, запивает "собственным соком", и по бледному подбородку течет темная струйка. Миранда вытирает подбородок, улыбается, быстро моргает.
- А как Марша? - спрашиваю я, потягивая "шприцер" с красным вином.
- Еще в Малибу, с… - и Миранда, понизив голос, произносит имя одного из "Пляжных мальчиков".
- Брехня, мать, - смеюсь я.
- Неужто я тебе врать буду, детка? - Она закатывает глаза, облизывает губы, доедает стейк.
- Марша ведь дольше всех только с животными, да? - спрашиваю я. - Коровы? Кони, птицы, собаки, морские свинки, все такое прочее, да?
- Кто, по-твоему, прошлым летом популяцию койотов регулировал?
- Ну да, я слышал, - бормочу я.
- Детка, она едет в Калабасас, в конюшню, и, блядь, лошади всю кровь выпускает за полчаса, - говорит Миранда. - Ну то есть, черт побери, детка, бывало весьма нелепо.
- Я, например, лошадиную кровь терпеть не могу, - отвечаю я. - Слишком жидкая, слишком сладкая. А вообще я почти с чем угодно могу, но только если тоска.
- Я из животных одних кошек не переношу. - Миранда жует. - Потому что у них часто лейкемия и еще куча каких-то говняных болезней.
- Грязные, мерзкие твари, - содрогаюсь я.
Мы снова заказываем выпить и напополам съедаем еще стейк, а потом кухня закрывается, и тут Миранда сообщает мне по секрету, что прошлой ночью там, где по вторникам обычно, почти вляпалась в групповуху со студентиками из Южнокалифорнийского.
- Я потрясен типа до глубины души, - говорю я. - Ты, Миранда, порою такая паршивка. - Я допиваю "шприцер". Сегодня он какой-то чересчур шипучий.
- Милый, поверь мне, так случайно получилось. Вечеринка. Толпа дивных мужиков. - Она подмигивает, ощупывает высокий бокал "Моэт". - Ты, конечно, догадываешься, что из этого вышло.
- Ты типа просто хулиганье, - хихикаю я. - И как же ты выпуталась из… положения?
- А ты как думаешь? - дразнит Миранда, осушая бокал. - Высосала из них все подчистую. - Она оглядывает почти опустевшее патио, машет Уолтеру - тот садится в лимузин с девчонкой, которой на вид лет шесть, - и тихо прибавляет: - Сперма и кровь - отличный коктейль, и знаешь что?
- Я внемлю.
- Этим нелепым студентикам понравилось. - Она смеется, откинув голову. - Выстроились в очередь, а я, конечно, со всем удовольствием порадовала их снова, и все вырубились. - Она смеется громче, и я смеюсь, а потом она умолкает, смотрит на вертолет - он пересекает небо, из прожектора прорастает световой конус. - Тот, который мне понравился, в кому впал. - Она печально смотрит на Робертсон - швейцары окружили перекати-поле, гоняют им в футбол. - У него шея развалилась.
- Не грусти, - утешаю я. - Ты отлично провела вечер.
- Пойдем, успеем в Вествуд в киношку, - предлагает она, и глаза у нее от этой мысли загораются.
После ужина мы идем в кино, но сначала покупаем в "Вествард-Хо" два больших стейка с кровью, съедаем их в первом ряду, и я заигрываю с двумя студентками, одна спрашивает, где это я добыл такой жилет, у меня изо рта свисает мясо, а Миранда купила даже салфетки.
- Я тебя обожаю, - говорю я ей, когда начинаются трейлеры. - Потому что у тебя подход правильный.
В другом клубе - в "Буйстве" (произносится на французский манер) - я нахожу псевдочувственную суку калифорнийскую, и она явно по правде тормознутая и тупая, будто обкурена в жопу, или напилась, или еще что, но у нее офигенные сиськи и тело ничего себе, не слишком тяжелое, может, немножко чересчур тощая, и пустота ее меня в принципе заводит.
- Я обычно тощих телок не выношу, - говорю я. - Но ты классно выглядишь.
- Тощие телки не канают?
- Эй, да это шутка.
- Да? - спрашивает она - устало, изможденно.
- В общем, ты мне по кайфу.
Мы садимся в машину, едем к Долине, в Энсино. Я рассказываю анекдот.
- Как называется эфиоп в тюрбане?
- Это что, анекдот?
- Ватная палочка, - говорю я. - Умора. Даже ты должна согласиться, что просто обхохочешься.
Девчонка слишком обкурена, ответить не в состоянии, однако ухитряется бормотнуть:
- А тут где-то Майкл Джексон живет?
- Ага. Приятель мой.
- Я поражена, - неблагодарно отвечает она.
- Я только на одной тусовке был, после "Победного турне", и дерьмо это было страшное, - рассказываю я. - Терпеть не могу с черножопыми тусоваться.
- Ничего поприятнее ты, конечно, сказать не мог?
- Расслабься, - вздыхаю я.
У меня в комнате ей по кайфу, и мы дико ебемся, и когда она уже кончает, я лижу и жую кожу у нее на шее, задыхаясь, пуская слюни, языком нахожу яремную вену и пускаю кровь, и девчонка смеется, и стонет, и кончает еще мощнее, кровь бьет мне в рот струей, ударяет в голову, а потом начинается что-то странное, и я совсем вымотан, меня тошнит, приходится скатиться с девчонки, и вот тут-то я понимаю, что девчонка не пьяна, не обкурена, что она на каких-то, как она теперь объясняет, "непростых, блядь, наркотиках".
- Экстази? ЛСД? Опиаты? - давлюсь я. Она лежит, молчит.
- Ох боже мой, нет. - И я уже догадываюсь. - Это ж… героин, - хриплю я. - Ох блядь. У меня теперь конкретный трип.
Я скатываюсь на пол, нагишом, башка раскалывается, отрава выкручивает мне желудок, я ползу в ванную, и всю дорогу вышедшая из ступора обдолбанная сука ползет со мной и визжит: "Поиграем-поиграем-поиграем, ты ковбой, я скво, понял?" - и я на нее рычу, пытаюсь напугать, скалюсь, показываю клыки, кошмарную преобразившуюся пасть, глаза - черные, без век. Но она не пугается, только смеется, кайфует вовсю. Я наконец добираюсь до унитаза и лежа на спине блюю, кровь плещет гейзерами, и я отрубаюсь на полу, дверь закрыта. Я очухиваюсь на следующую ночь, меня шатает, по всему лицу, на шее и на груди запеклась девчонкина кровь. Я залезаю под горячий душ, долго отмываюсь гелем с люфой, потом иду в спальню. На кровати валяется спичечная книжечка из "Калифорнийской пиццы", на ней имя, номер телефона, а внизу: "Офигителъно провела время". Я иду в соседнюю комнату, заглатываю валиум, открываю гроб и ложусь вздремнуть.
Через некоторое время в тревоге просыпаюсь, все еще типа слаб, радуюсь новому заказному гробу, мне его этот парень из Бербанка смастерил. FM-радио, кассетный магнитофон, электронный будильник, простыни от Перри Эллиса, телефон, маленький цветной телевизор со встроенным видео и кабельным (MTV, HBO). Эльвира - самая крутая тетка на телевидении, воскресными вечерами она ведет передачу про фильмы ужасов, моя любимая. передача, хотел бы я как-нибудь встретиться с Эльвирой. Может, встречусь когда-нибудь.
Встаю, принимаю витамины, машу гантелями под Мадонну на компакте, принимаю душ, разглядываю волосы, светлые и густые, думаю, не звякнуть ли Аттиле, парикмахеру моему, назначить на завтрашний вечер, звоню, оставляю сообщение. Служанка приходила и убралась, как ей и положено, а я ее специально предупредил, что, если попробует открыть гроб, я возьму двух ее детишек, сделаю из них тостаду с человечиной плюс латук и сальса и съем - muс has gracias. Одеваюсь: "ливайсы", мокасины на босу ногу, белая футболка из "Максфилда", жилет от Армани.
Еду в круглосуточный солярий "Солнечный жар = загар" на Вудмене, десять минут поджариваюсь, потом отправляюсь в Голливуд - может, к Дирку заеду, он в основном по красивым мальчикам шныряет в СантаМонике в барах, в тренажерных залах. Его бензопила прикалывает - нормально, если дом звукоизолирован, как у Дирка. Проезжаю переулок, четыре автостоянки, "Семь-Одиннадцать", кучу полицейских машин.
Ночь теплая, и я открываю люк, включаю радио погромче. Заглядываю в "Тауэр-Рекордз", покупаю пару кассет, потом в круглосуточный "Хьюз" на перекрестке Беверли и Догени, беру кучу стейков - на случай, если всю неделю выходить не захочется. Сырое мясо - вполне себе, хотя сок жидковат и недостаточно соленый. Жирная телка-кассирша со мной заигрывает, пока я выписываю чек на семьсот сорок долларов - и это одни филе-миньоны. Заезжаю в парочку клубов, где проходка есть или охранник знакомый, осматриваюсь, потом катаюсь еще. Вспоминаю девчонку, которую снял в "Орудиях", как отвез ее на бульвар Вентура, скинул на автобусной остановке, надеясь, что ничего не помнит. Проезжаю спортивный магазин, думаю о том, что случилось с Родериком, содрогаюсь, подступает тошнота. Но я глотаю валиум, и вскоре уже ничего, терпимо, проезжаю щит на Сансете, написано: "Исчезни тут", и я подмигиваю двум блондинкам, обе в наушниках, в открытом "450-СЛ", мы стоим на светофоре, я улыбаюсь им, они хихикают, и я еду за ними по Сансету, думаю, не остановиться ли, не съесть ли с ними суси, почти уже предлагаю им съехать к тротуару, и тут на глаза попадается вывеска магазина "Трифти", громадная синяя неоновая строчная "т" мигает, плывет над домами и щитами, луна зависла за ней, над ней, и я все ближе, слабее, и я делаю тотально запрещенный разворот, меня еще подташнивает, но чем дальше я оттуда, тем меньше, я опускаю зеркальце заднего вида и направляюсь к Дирку.
Дирк живет в огромном доме, на вид испанском и старомодном, его построили в холмах давным-давно, и я открываю черный ход, иду на кухню, слышу, как наверху взревывает телик. В раковине - две ножовки, розовая вода и мыльная пена. Я ухмыляюсь про себя, хочется есть. Всякий раз, слыша в новостях, что на побережье нашли пацана - иногда лишь часть тела, руку, ногу, туловище, насухо высосанные, в мешке, возле подземного перехода, - я шепчу себе под нос: "Дирк". Беру из холодильника две "Короны", бегу по лестнице к нему в комнату, открываю дверь - темень. Дирк сидит на диване в футболке "ФИЛ КОЛЛИНЗ" и джинсах, на голове сомбреро, на ногах - "Тони Ламас", смотрит по видео "Плохих мальчишек", забивает косяк, на вид сытый, в углу - окровавленное полотенце.
- Привет, Дирк, - говорю я.
- Привет, отец. - Он оборачивается.
- Что творится?
- Ни черта. У тебя?
- Просто подумал - заскочу, посмотрю, как вы тут. - Я протягиваю ему одну "Корону". Он свинчивает крышечку. Сажусь рядом, открываю свою, кидаю крышечку на окровавленное полотенце под постером "Уйди-Уйди" и новой стереосистемой. На сукне бильярдного стола громоздятся влажные кости, под ними узелок из влажных шортов "Жокей", на них пятна - лиловые, черные, красные.
- Спасибо, друг. - Дирк делает глоток. - Эй, - он лыбится, - что это такое: бурое и паутиной заросло.
- Жопа эфиопа, - отвечаю я.
- Точно. Дай пять. - Даю пять.
В патио с деревянной балки свешивается отяжелевший от крови мешок с плотью, над ним трепыхаются мошки. От каждой капли они шарахаются, затем перегруппируются. Под мешком - большое колючее перекати-поле, кто-то обмотал его белой рождественской электрогирляндой. Белобрысая летучая мышь хлопает крыльями, шмонается по балкам над мешком и мошками.
- А это кто? - спрашиваю я.
- Андре.
- Привет, Андре, - машу я.
Летучая мышь в ответ пищит.
- У Андре похмелье, - зевает Дирк.
- Фигово.
- Очень это долго - выворачивать череп через рот, - говорит Дирк.
- Угу, - киваю я. - Можно я сельтерской возьму?
- А можешь?
- Ничего себе тукан, - говорю я, заметив коматозную птицу в клетке возле стеклянной двери на веранду. - Как его зовут?
- Топинамбур, - отвечает Дирк. - Если пойдешь за сельтерской, принеси "мимозы", ладно?
- Господи, - шепчу я. - Чего этот тукан насмотрелся.
- Тукану по барабану, - отвечает Дирк.
Возле джакузи лежат мешки с телами, вокруг бурлящей воды - зажженные свечи: от родственников остались, родственникам лучше не знать - такого испытания они не пройдут.
Опять спускаюсь вниз, беру сельтерскую, смешиваю Дирку "мимозу", потом мы тусуемся, смотрим кино, пьем еще пива, листаем потрепанные "Джи-Кью", "Вэнити Фэйр", "Настоящие зверства жизни", курим анашу, и примерно тогда я улавливаю запах крови из соседней комнаты - такой свежей, аж пульсирует.
- Я бы, наверное, чего-нибудь схавал, - говорю я. - А то, боюсь, крышей поеду.
Дирк перематывает фильм, и мы смотрим снова. Но сосредоточиться я не могу. Шон Пенн все буйствует и буйствует, а я все голоднее, но молчу, потом фильм заканчивается, и Дирк переключает на "Эйч-Би-О", там "Плохие мальчишки", и мы снова их смотрим, курим еще анаши, и наконец я вынужден встать и пройтись по комнате.
- Марша - с одним из "Пляжных мальчиков", - говорит Дирк. - Мне Уолтер звонил.
- Ага, - отвечаю я. - Я вчера с Мирандой в "Плюще" ужинал. Дошло?
- Зашибись. Дошло. - Он пожимает плечами. - Я с Маршей не общался после… - Он умолкает, мнется, запинаясь договаривает: - После Родерика. - Переключает на другой канал, потом обратно.
Теперь о Родерике никто особо не говорит. В прошлом году Марша и Дик должны были ужинать с Родериком в "Chinois", а когда заехали за ним в Брентвуд, нашли на дне пустого бассейна деревянный кол (вообще-то грубо обтесанную бейсбольную биту "Уилсон-5"), забитый в бетон возле стока, весь ободранный (Родерик так гордился длинными наманикюренными когтями), а в углу - кучки пыли, черно-серого песка и пепла. Марша и Дирк взяли кол, намазанный чесночным порошком "Лори", сожгли в пустом Родериковом доме, и больше Родерика никто не видел.
- Прости, мужик, - говорит Дирк. - Я с перепугу чуть не обмочился.
- Ай да ладно, отец, не будем об этом, - говорю я. - Да ладно.
- Точняк, профессор. - Дирк изображает Кота Феликса, нацепляет "уэйфэреры" и улыбается.
Теперь я в темноте брожу по комнате, в телевизоре кто-то орет, я продвигаюсь к двери, запах пряный, очень сочный, и я снова глубоко вдыхаю - еще он сладкий и определенно мужской. Я надеюсь, мне предложат, но не хочу быть пиявкой. Я прислоняюсь к стене, Дирк рассказывает про воровство пинт из "Кедров", а я подхожу к двери, перешагиваю через пропитанное кровью полотенце, пытаюсь открыть, будто случайно.
- Не открывай, отец. - Тихо скрежещет Дирк, все еще в очках. - Не ходи туда.
Я весьма поспешно отдергиваю руку, сую в карман, притворяюсь, будто заглядывать и не собирался, насвистываю привязавшуюся песню Билли Айдола.
- Я туда и не собирался. Остынь.
Он медленно кивает, снимает сомбреро, переключает канал, потом опять на "Плохих мальчишек". Вздыхает, щелчком скидывает что-то с ковбойского сапога.
- Он еще не умер.
- Нет-нет, отец, я понял, - говорю я. - Расслабься.
Я спускаюсь вниз, приношу нам еще пива, мы курим анашу, рассказываем анекдоты - один про коалу, другой про негров, третий про авиакатастрофу, - потом досматриваем фильм, толком ничего не говоря, с длинными паузами между предложениями, между словами даже, бегут титры, Дирк снимает очки, опять надевает, я обкурен. Он смотрит на меня и говорит:
- А Элли Шиди ничего себе, когда покалечена, - и тут снаружи ритуально накатывает гроза.
Я тусуюсь в "Фазах" в Студио-Сити, поздновато, со мной девчонка с длинными светлыми волосами, лет, наверное, двадцати, я сначала видел, как она с каким-то болваном танцевала под "Материальную девушку", ей скучно, она теперь со мной, и мне скучно, хочется свалить, мы допиваем, идем к моей машине, садимся, и я типа пьян, радио не включаю, в машине тишина, девчонка опускает стекло, а на Вентуре ни души, так что все равно тишина, не считая кондиционера, она ни слова не говорит насчет того, какая у меня прелестная машина, и наконец я, бессмысленно опуская крышу, дабы ее поразить, уже недалеко от Энсино, спрашиваю эту суку: